По древней крестьянской привычке Соня и Толик купались в отдалении друг от друга, а накупавшись, наплававшись, наперекликавшись меж собой, вдоволь насладившись теплой рекой, выбрались порознь на берег, разбежались в разные стороны и переоделись в сухое, пригибаясь в невысоком кустарнике.
— Опять мама заругает, — сказала Соня, подходя к Толику и отжимая руками мокрые волосы.
— Сейчас домчу тебя. И сам домой забегу: папиросы кончились. Надень, замерзнешь. — Он набросил на нее свой пиджак. — Постой, лилии забыли! — вспомнил он и побежал к берегу.
Он вернулся с пучком белых, мокрых лилий, отдал их Соне, подсадил ее в кабину.
Машина побежала по тряской дороге, выхватывая светом фар деревья и кусты вдоль обочин.
— Чудно мы с тобой встречаемся: в машине да по ночам, — улыбнулась Соня.
— Ничего, кончим уборку — в клуб забегаем. И не будешь ты со мной мучиться.
— А я и не мучаюсь, — счастливым голосом ответила Соня. — Не веришь?
— Факт, не верю, — сказал Толик и притормозил, выезжая на улицу села.
Они выбрались из кабины и остановились, держась за руки, под старой березой у низкого заборчика, из-за которого выглядывала побеленная известью хата с лунными бликами на темных окошках.
— Ты меня любишь? — тихонько спросила Соня.
— Факт… Ну, беги, проспишь на ферму, — сказал Толик. Но тут же обнял ее, привлек к себе.
Во дворе хрипло кукарекнул петух. В хате скрипнула дверь, на крыльцо вышла женщина в длинной белой сорочке.
— Сонька, ступай в хату, бесстыжая! — негромко сказала она в сторону улицы.
— Мама!.. — отшатнулась от Толика Соня.
— Пока, — шепотом сказал он, и Соня побежала к хате.
— Не нагуляешься с этим иродом, — сердито буркнула мама, пропуская Соню в сени. И, идя за ней в горницу, продолжала выговаривать. — Через него и в институт не вступила, болячка б ему в голову!..
— Не ругайтесь, мама, — сказала Соня все тем же счастливым голосом. — И лучше, что не поступила. Чего я в городе не видела? Я в заочный пойду. — Она взяла со стола крынку с молоком, припала к ней губами.
В окно заглядывала щекастая луна, призрачно освещала стены горницы и все, что в ней находилось.
— Знаю, какой ваш заочный: Мишка по ночам шляется и ты не лучше, — говорила мама, укладываясь на высокую деревянную кровать. И горько вздохнула: — Ох, Соня, Соня, и зачем я тебя, безотцовщину, десять лет учила? Чтоб ты коров на ферме доила?.. Тянула вас с Мишкой, как могла тянула… А Шурка докторшей будет, и Манька Волосевич… Разве ж я этого для тебя желала? — Она заплакала, и говорила уже сквозь слезы. — Жалела тебя, берегла…
— Не плачьте, мама, — бросилась к ней Соня. — Я вам правду говорю: пойду в заочный. — Соня гладила мамины волосы, целовала ее. — И Мишка нигде не денется… и с Толином не буду ходить, раз вы против…
— Да чего уж тут, — обмякшим голосом сказала мама. — Ступай хоть поспи до работы…
— И вы отдыхайте. — Соня поцеловала маму и пошла к себе в боковушку.
Мама еще с вечера постелила для нее постель, но Соня не легла сразу, а раздвинула шторки на окне и выглянула на лунную улицу. Она хотела увидеть, как проедет на машине мимо дома Толик, но машина уже ушла.
Постояв немного у окна, Соня сдвинула шторки и только тогда заметила, что на ней пиджак Толика. Она сняла пиджак, повертела его в руках, словно раздумывая, как ей быть, оглянулась на дверь в горницу, где осталась мама. Ей подумалось, что мама уже уснула — такая тишина была за дверью, и тогда она на цыпочках снова подошла к окну, неслышно отворила его и выскользнула во двор.
А на другом конце села под другим деревом стоял с молоденькой девчонкой Сонин брат Миша. Девчонка была крохотного росточка, достигала ему едва до плеча. Запрокинув вверх голову, она трепетно говорила:
— Ну, куда ты спешишь? Постоим чуток.
— Да мала ты, Сашка, по ночам гулять, — отвечал он.
— А зачем провожать пошел, если мала?
— Пошел, чтоб не боялась. Беги, беги в хату.
— Ну, постой трошки… А как тебе в армии служилось? Правда, что ты в танке сидел, а танк на парашюте с неба падал?
— Не совсем так, но похоже.
— А придешь завтра на картину?
— Ну, приду… Постараюсь.
— Так я и поверила! И не надо! — фыркнула девчонка и побежала к своей калитке.
Миша поглядел ей вслед, качнул головой, улыбнулся и зашагал домой.
Он шел по самой середине улицы и улыбался каким-то своим мыслям, возможно, даже связанным с этой шустрой девчонкой. Потом достал из кармана смятую пачку, хотел закурить, но пачка оказалась пустой. Он смял ее и бросил на дорогу.
Впереди из проулка вывернул грузовик, покатил по улице.
— Эй, постой!.. — крикнул Миша, пускаясь догонять машину.
Но шофер не услышал. Машина скрылась за поворотом, и Миша не стал за нею бежать. Теперь он шел по следу машины, приминая сапогами выпуклый узор шин, отпечатанный посреди дороги.
За поворотом узор шин свернул во двор. Миша тоже свернул к высоким воротам. Он нажал на щеколду, но калитка была на засове. Тогда он встал одной ногой на столбик у забора, заглянул во двор, белевший от яркой луны. Увидев там фигуры людей, крикнул:
— Эй, православные, чего запираетесь? Закурить не найдется?
И потому что Толик, услышав его, застыл как вкопанный, потому что застыли в испуге его отец и мать, старший брат и братовая, Миша сказал:
— Папироски, спрашиваю, не найдется?
— Какой тебе папироски? Тебе чего надо? — зло спросил Толик. — А ну, слазь, не ломай забор!
— Да ты что, Толька, не узнаешь? — удивился Миша и, подтянувшись на руках, сел верхом на заборе.
— Слазь, говорю, — крикнул Толик. — Ну, живо, не то скину!
И тут Миша увидел то, чего сперва не заметил. Что машина подогнана к погребку, что верх у погребка снят, что борт машины откинут, что на земле под машиной постелено рядно, чтоб зерно не сыпалось на землю…
— Вот это да-а-а!.. — Мишка спрыгнул во двор.
— А, Мишка!.. Тьфу, черт, не узнал в темноте! — сказал Толик, идя ему навстречу. — Факт, не узнал… «Факт» было его любимое словечко, и он вворачивал его постоянно, к месту и ни к месту.
— Это ты ловко придумал, — усмехнулся Миша, проходя мимо Толика к машине. — Рожь помаленьку тащим?
— Все гребут, чем я хуже? — весело и как бы шутя ответил Толик.
Когда Миша очутился во дворе, домочадцев Толика как ветром сдуло — словно их и не было.
— Понятно, — уже хмуро сказал Миша.
— Брось, Мишка, хреновина все! Плюнуть и растоптать! — хлопнул его по плечу Толик. — Пошли в хату. Посидим, покалякаем…
— Не трожь, — Мишка стряхнул с плеча его руку. — Мы с тобой в конторе покалякаем, — сказал он и пошел к калитке.
— Вот ты как?! — похоже, удивился Толик. Он догнал Мишку, схватил за руку, едко спросил. — Продать хочешь?
— Боишься? — насмешливо сощурился Мишка. — А красть не боишься?
— Ах ты, гад!.. — выдохнул Толик и ударил Мишку кулаком по голове.
Мишка упал, увлекая за собой Толика. Они покатились по земле, дубася друг друга.
В сенях испуганно вскрикнула невестка Ольга.
— Цыц, дура! — приструнил ее отец Толика.
Он первым выскочил из сеней, и все родичи Толика стали проворно помогать ему накрывать погребок, поднимать борт машины. Мать Толика выкатила из-под навеса, где лежали дрова, мотоцикл, опрокинула его у забора.
И драка, и вся суматоха во дворе проходили так тихо, что с улицы ничего не было слышно.
Хотя Миша был сильнее Толика, но злость придавала Толику больше силы. Все же Мише удалось освободиться от него. Он отступил к сараю и, тяжело дыша, привалился к стене. Толик тоже вскочил на ноги, в руке у него блеснул нож. Он пошел на Мишку с ножом, а Мишка стал пятиться вдоль стены, пока не наткнулся на деревянную лопату, подпиравшую двери сарая. Он поднял лопату и огрел ею Толика. Тот пошатнулся и рухнул на землю. Тогда мать Толика страшным голосом закричала:
— Убивають!.. Люди добрые, спасайте!..
Продолжая кричать, она выбежала на улицу. Из будки, гремя цепью, с лаем выскочила собака. И сразу в соседних дворах тоже на все голоса забрехали собаки.
Мишка отшвырнул к забору лопату, опустился на козлы, стоявшие у сарая, и стал подолом разодранной рубахи утирать лицо и шею.
Во двор сбегались люди: заспанные, полуодетые. Толик уже сидел на колоде, обхватив руками окровавленную голову, а его мать, женщина седая и с виду добродушная, не жалея голоса, объясняла случившееся:
— Он чего надумал, бандюга? — размахивала она руками, указывая на Мишку. — Мотоциклу своровать!.. Думаешь, не слыхали, как поленья гремели? Может, и не слыхали б, так я Тольке как раз борща наливала. Он же всю ноченьку не емши ездит… Так, видали, что утворил?.. Ой, головочка моя!.. — прижимала она к себе голову Толика.
— Ах, паразит, судить его!.. Чуть мотоциклу не увел!.. — шумели вокруг люди.
— Побои снять — и в суд!..
— На кой ему мотоцикл? У него свой бегает…
— Главное, побои снять. А там припечатают…
Мишка сидел на козлах, слушал, как голосит мать Толика, и тоскливо улыбался тому, как глупо она выгораживается.
Участковый милиционер уже был здесь. Как многие мужики, он явился в нижней рубашке и галошах на босу ногу. Правда, галифе его перехватывал ремень, на ремне висела кобура, а на голове возвышалась милицейская фуражка, что вполне свидетельствовало о его должности. Участковый подошел к Мишке, сказал:
— Как же ты, Быховец, а?.. Мотоцикл и так далей… Из-за него человека хотел убить?
— Какой мотоцикл? — усмехнулся Мишка. — Он зерно ворует, а я его накрыл.
— Как так? — удивился участковый.
— Это мы-то зерно воруем? — вскинулась мать Толика, и добродушное лицо ее изобразило полнейшую невинность. Она чутко прислушалась ко всему, что говорят вокруг. — Да что ж это делается? Чтоб тебе язык собаки откусили!.. Нет, мы это дело так не оставим!..
К калитке подошла Соня, держа в руках пиджак Толика. Она хотела повесить пиджак на столбик у калитки, но, услышав голоса, заглянула во двор. И испугалась, увидев окровавленного Толика.