Соня опустила ведро и оцепенела. А женщина, не замечая ее состояния, говорила девочке:
— Скажи, дочурка, тете: «Пока папы нет, мы приведем себя в порядок, а когда он придет, мы с ним поговорим и он нас поймет». Он должен нас понять, правда, Маринка? Папа Юра добрый, хороший…
— Папа добрый!.. Юра хороший! — повторяла девочка.
— Скажите мне честно… это между нами… у него здесь никого нет? Никакой женщины? — спросила она Соню.
Но тут Маринка плаксиво сморщилась, что-то зашептала женщине на ухо, и та быстро понесла девочку за дом, снимая с нее трусики.
Выпало из Сониных рук ведро, она рванулась к дому. И тут же появилась с распахнутым чемоданчиком, побежала к калитке, на ходу закрывая его.
Когда женщина с девочкой вышли из-за дома, Сони во дворе уже не было.
— Смотри, доченька, сколько у папы яблок! — показала женщина на деревья. — А какие большие цветы!.. Давай нарвем букетик.
Она остановилась возле хризантем, высоким частоколом обрамлявших дорожку, стала ломать неподатливые волокнистые стебли. И тут же испуганно попятилась: из сада под ноги ей мутным потоком хлынула вода, растекаясь по дорожке.
— Девушка, где вы? — позвала она Соню, идя к крыльцу. — У нас потоп!
Увидев надетый на колонку шланг, убегающий в гущу сада, она проворно закрутила кран. Потом пошла по ступенькам в дом, громко говоря:
— Девушка, как вас зовут? Представляете, нас чуть не затопило!
А на улице в это время, у большой колонки с массивной трубой, стояли с ведрами женщины и, набирая воду, разводили свои привычные тары-бары-растобары.
— Гляньте, никак уезжает! — увидела одна из них Соню.
— А он где ж? — изумилась другая.
Они умолкли, когда мимо проходила Соня, но едва она прошла, снова громко заговорили:
— Ой, бабы, лица на девке нету!..
— Говорю вам: жена к нему с дитем явилась!..
— Или она тебе докладывала, что жена?
— Да я по виду определила, по наружности…
— А я так, ей-богу, понимала, что он холостой.
— А как же — холостой! Вон у Фени с почты спроси. Шестьдесят рубликов каждый месяц слал. Кому ж, как не ей?
— Выходит, одна жена — в дом, а другой — отставка?
— Какая это жена? Видала, — пулей выскочила?
Соня слышала слова женщин и ускоряла, ускоряла шаги.
На станции, на первом пути, стоял товарняк. Дверь одного из вагонов была приоткрыта, из нее высовывались морды ревущих коров.
От тепловоза к вокзалу шел дежурный в красной фуражке. За ним вприпрыжку спешил пожилой дядька с обвислыми усами, говорил:
— Товаришок, слухай сюды! Я тоби человечьим языком кажу: их доить надо, а напарниця моя, Фроська, в Житомире отстала… В промтоварный, чертова баба, побита… Слухай сюды, не отправляй!
— Как я могу не отправлять? У меня график, соображаете? — невозмутимо отвечал дежурный. — Через десять минут скорый прибывает, а вы тут своими коровами!
— Та якие воны мои? — отвечал усатый. — Меня государство уполномочило в Иркутск доставить. Воны для приживления на северной земле направлэни. Шоб люды и там молоко пылы.
— Я тоже человек государственный, не на дядю работаю. Соображаете, что на линии произойдет?
— Соображаю, голубчик, а як же ж… Слухай сюды, отцэпы вагон, пока Фроська догоныть…
— Да вы что, соображаете? У меня маневрового паровоза нет, тупика свободного нет. Чем я вас и куда отцеплю?
— Слухай сюды! Воны ж нэ доени, по дороге вагон разнэсуть…
— Так доите, доите их, черт возьми!.. Отправляю!..
Дежурный поднял металлический круг.
— От люды!.. От чертова Фроська! — беспомощно прокричал усач и вприпрыжку припустил к вагону, в котором во всю мочь ревели коровы.
Соня, слышавшая препирательства усача с дежурным, бросилась за ним.
— Дяденька, возьмите меня!.. — подбежала она к вагону. — Я подою.
— Дочечка!.. Родненькая! Ох ты ж, моя пташечка!.. — возрадовался усатый. — Скорей залазь!.. — подсаживал он Соню в отходивший товарняк.
Вечером в открытую дверь вагона-коровника заглядывала пылающая луна. Постукивали колеса бегущего состава, покачивался вагон. На полу лежали коровы, шумно чавкали, жуя сено. Возле двери тускло светил фонарь «летучая мышь», стояли бидоны с молоком. У бидонов на раскинутом кожухе сидели Соня и усатый дядечка.
— Як же ж так, шо он женатым оказался? — задумчиво проговорил усач, раскуривая трубку. — Сама кажэш: на виду до тэбэ ходыв, нэ крывся…
— Так и оказался, — тихо ответила Соня. — Я ее сперва на карточке видела, а он сказал — сестра. А когда она пришла, я вспомнила. И девочка у них… Маринка.
— Эх, люды, люды!.. — покачал головой усач. Пыхнул трубкой, помолчал, снова задумчиво сказал: — Ну да ничого, ты молодая… Пройдэ врэмья, ще когось и полюбыш. Будуть и в тэбэ свои детки…
— Нет, дядя Ефим, не будет этого, — тихо сказала Соня.
— Будэ, дочка, всэ будэ… Ты тильки носа не вешай, гордость свою имей. Королевой держись, королевой!
Они умолкли. И долго сидели в молчании, слушая дробный перестук поездных колес.
И откуда было знать Соне, что происходило в это время у Юрия дома?
Юра вернулся поздно, когда на дворе уже густо затемнело. Фары приближающейся к дому машины опалили огнем невысокий заборчик, калитку, увитую диким виноградом, деревья в саду. Но этот мгновенный пожар тут же потух, перекинулся на соседний дом. Машина остановилась, стукнула дверца. Свет фар побежал дальше по улице, а Юра вошел в калитку.
Луна, опадавшая за крышу дома, освещала лишь переднюю часть двора, оставляя другую половину и сам дом в плотной тьме.
Он пересек лунную полосу света, постучал в темное окно. Окно сразу же осветилось. Пока он всходил на крыльцо, дверь открылась и в ее черном проеме появился белый силуэт. Юра вошел в черноту коридора и обнял белый силуэт.
— Юра!.. — припала к нему женщина.
— Ты?! — отшатнулся он от нее и резко открыл дверь в освещенную комнату. И резко обернулся к вошедшей за ним Люсе: — Где Соня?.
— Какая Соня?.. — Женщина жалко улыбалась ему. — Здесь какая-то… ну, не знаю, кто она… утром поливала цветы. Но она давно ушла…
Юра взглянул на тахту, где спала, разметавшись, белокурая девочка. Медленно перевел взгляд на женщину. Она стояла перед ним босая, в длинной ночной сорочке, безвольно опустив руки.
— Зачем ты приехала? — глухо спросил он.
— Юра, умоляю, — она протянула, к нему руки. — Я дрянь, негодяйка… Но пойми меня, пойми!.. Он не тот человек, за кого себя выдавал… Я жестоко ошиблась… Он мерзавец…
— Люся, завтра же ты отсюда уедешь, — жестко сказал Юра.
Он отошел к окну, стал закуривать.
Она села на краешек тахты и заплакала.
— Мне некуда ехать, — говорила она сквозь слезы. — Пойми меня… Во имя ребенка… Ну, прости меня, прими нас, ведь ты добрый… Я знаю, у тебя доброе сердце… Забудь все…
— Я давно все забыл, — жестко сказал он, не оборачиваясь к ней. — Например, как ты уезжала. Как в самый разгар экзаменов бросила мединститут. Помнится, ты мне сказала, что твой бравый морской капитан безумно тебя любит и ты тоже влюблена безумно. Почему же теперь он стал мерзавцем?
— Юра, милый… — плакала она.
— Не ломай комедию, Люся. Я-то тебя знаю. И тебе бы следовало ехать не сюда, а к своей матери.
— Я не могу с ней жить… Ни за что! Она злой, недобрый человек. Не могу я с ней…
— Странно слышать, — усмехнулся Юрий. — Отчего же в таком случае, убегая с возлюбленным на Север, ты оставила Маринку не мне, а отвезла ее «злому, недоброму» человеку?
— Юра, забудь это. Я о тебе столько думала…
— И все-таки завтра ты уедешь, — решительно повторил он.
— Неужели ты нас выгонишь на улицу? Выгонишь Маринку?.. Юра, прошу тебя!.. — Она упала на колени и, протягивая к нему руки, поползла к нему на коленях. — Пожалей нас!..
— Ты с ума сошла! Перестань устраивать истерики! — Он пошел к двери, решив уйти.
— Это не истерика! — вскрикнула она. Вскочила на ноги, схватила с тахты спящую дочь, загородила ему дорогу. И, задыхаясь, стала говорить: — Ведь это твой ребенок! Смотри, это твой ребенок!.. Мариночка, проснись… Вот твой папа… твой папа Юра… Он хочет нас выгнать!.. Тебя и меня…
Девочка испуганно заплакала.
— Дай сюда! — Юра забрал у нее ревущую дочь. — Тихо, тихо, не плачь… — Он выбросил недокуренную папиросу в дверцу печки, понес Маринку к окну.
Маринка перестала плакать.
— Ты соображаешь, что делаешь? — сказал он притихшей Люсе.
— Я уже ничего не соображаю. Прости меня… — Люся села на тахту, закрыла руками лицо. Плечи ее дрожали, она глухо всхлипывала.
Он прошелся с Маринкой к порогу и назад к окну. Снова сказал:
— Никто тебя с ребенком не гонит. Если тебе некуда деться — оставайся и живи.
Снова он прошел к порогу и к окну. Снова сказал:
— Дом на две половины. Занимай любую, места хватит.
— Папа!.. А у тебя — ушко!.. — сказала ему Маринка и, засмеявшись, стала дергать его за ухо.
Ничего этого не знала Соня, и не могла она ничего этого знать.
Утром она принялась будить усача, с которым так нежданно свела ее судьба.
— Дядя Ефим, вставайте. Вы говорили, молоко некуда девать… Смотрите! — указала она на открытую дверь вагона.
Рядом с их товарняком стоял пассажирский поезд. На вагонах пестрели броские полотнища: «Ура нам, студентам-строителям!», «Ребята, построим в пустыне город!», «Даешь Пустыню и — не пищать!..»
Из вагонов выпрыгивали парни и девчонки, бежали к вокзалу. В руках у них были чайники, котелки, сумки.
— Девочки, ребята! — крикнула Соня. — Кому молока? Подходите, свежее!
К вагону тут же подбежали несколько девчонок.
— Почем молоко?
— Нипочем, так берите, — ответила Соня, подкатывая к дверям тяжелый бидон.
— Ребята, сюда!.. Молоко бесплатное дают!.. — восторженно заорали девчонки.
— Як так — бесплатно? — растерянно спросил Соню усатый Ефим. — В магазин бы сдать, под квитанцию…
— Так это же студенты! — ответила ему Соня.