И никто не знает, о чем думают в это время птицы, взирая с высоты на людской водоворот и слыша его звучный гул. Может, им видится что-то страшное в этом скоплении людей? Может, их пугает этот рев голосов? Или они хотят попять, отчего в иные дни эта большая площадь земли, обнесенная высоким забором, абсолютно пустует и им, галкам, можно спокойно разгуливать под столами и на лавках, подбирая зерна, крошки, всякие яркие тряпочки или блестящие стеклышки и монетки, которыми можно украсить гнездо, а в другие дни она вот так неузнаваемо преображается? Или они не думают об этом, а просто дивятся безумной храбрости воробьев, что бесстрашно шныряют под ногами у людей и без устали молотят клювами?.. Никто не знает, о чем думают галки. Но что-то тревожит их, коль они черной тучей облепили деревья и не шевелятся? Видать, не так уж глупы эти птицы, как мы полагаем…
А базар гудит, кипит, бушует. Но спешки, той спешки, что присуща малому базарчику, нет и в помине. День длинный, базар долгий — куда торопиться? Можно походить, на людей посмотреть, себя показать. Можно со знакомыми постоять, их новости узнать, своими поделиться. И каких сценок не увидишь здесь, чего не наслушаешься!
Вот ходит меж рядами Демьян Демьянович Грач, корреспондент областной газеты по нашему району. Все местные его хорошо знают, потому что — как не знать человека, который уже тридцать лет корреспондент по району? И все, что надо и не надо, про него знают. Например, что в молодости, то есть тридцать лет назад, был он тощим, каплоухим и длинноносым, а теперь вот сильно раздался фигурой и лицом, отчего пос и уши стали как бы совсем нормальными. Знают, что жена его давно и тяжело болеет, что замужняя дочка живет в алтайском городе Бийске, оттого он сам ходит на базар, сам стирает, варит да еще и пишет в газету. Женщины его жалеют и, встречая на базаре, стараются помочь ему в покупках.
И сейчас, когда Демьян Демьянович Грач остановился возле дидка, прижимавшего к себе здоровенного индюка, и, взяв у него индюка, стал подкидывать его в руках, определяя, на сколько тот потянет, возле него сразу очутились: с левой стороны — уже знакомая нам Полина Ивановна, а с правой — еще незнакомая Нина Антоновна Вернигора, нарядчица лесного склада, миниатюрная женщина с фигурой подростка и лицом старушки. И обе по очереди тоже стали взвешивать на руках индюка, невысоко подбрасывая и ловя его, разглядывать его спутанные бечевкой лапы, дуть ему под разноцветные перья, и стали наперебой отговаривать Демьяна Демьяновича покупать индюка, утверждая, что тот стар и будет долго вариться.
— Да, древний индючок, — согласился Демьян Демьянович, посапывая носом, который все же и теперь был, хоть и толст, но чрезмерно длинен. И сказал, возвращая дидку индюка: — Да я и не собирался покупать. Я для интереса прикинул.
И пошел себе к ягодным рядам, покинув услужливых женщин.
— Ах, бедненький, ах, бедненький! И сколько ж он будет корзины тягать? — запричитала Полина Ивановна, глядя вслед Демьяну Демьяновичу, удалявшемуся от них с тяжелой корзиной в руке. — И надо ж такое: который год лежит параличом разбитая и никак бог не приберет! И в чем там у нее душа держится? Умирала б уже скорей, чи шо.
— И то верно, — закивала маленькой головкой Нина Антоновна. — Себе и ему руки развязала бы.
— А то нет? Я б ему в два счета таку кралю нашла, шо кровь з молочком. Вон моя племянница з мужиком развелась, а какая ж девка! Хлопчик у нее, правда, есть, сынок, так разве ж это препятствие?
— Я слыхала, он жену крепко любит.
— Кого там любить, кого любить? Тьфу на него с такой любовью! — смачно сплюнула себе под ноги Полина Ивановна. — Вот я тебе один пример расскажу… Уйдем с дороги, а то штовхаются, — потянула она в сторону Нину Антоновну.
И принялась рассказывать этот самый пример, зная, что базар никуда от нее не денется. И зная так же то, что сегодня ей придется сделать еще один заход сюда, но уже после обеда, когда приезжие уберутся на автобусы и поезда и цены на базаре спадут…
А вот столкнулись возле корзин с черной смородиной низенький мужчина лет шестидесяти в выгоревшей пляжной кепочке-маломерке с красным прозрачным козыречком и женщина, примерно того же возраста, с серебром в волосах, похожая на старую учительницу, и повели такой разговор:
— Здравствуйте, Лева. Как вы живете? Я вас давно не видела.
— Здравствуйте, Зина, но как я живу? Наша Анька обратно внуков на лето прислала, а это же не внуки, а настоящие шибеники. Я вас, Зина, тоже с прошлого базара не видал.
— Вот видите, Лева, а ведь мы соседи.
— Разве это соседи, когда наши дома на разные улицы выходят? Я только через задний забор ваш голос слышу.
— И я вас, Лева, слышу. Но все-таки у меня к вам претензия.
— Ко мне? А в чем тогда дело?
— Лева, скажите честно: моя курица к вам перелетала?
— Конечно, перелетала! Я ее обратно до вас через забор перекинул.
— Да, но почему на третий день? Разве вы не слышали, как я ее искала? Я ведь всех соседей обошла, кроме вас.
— Клянусь богом, я не слышал! Она с моими курками сидела, а я ее не видел. Вы ж посмотрите, какой у меня курятник, что там можно видеть? Или вы не верите в эту темноту? Если вы не верите, я на вас по-соседски обижусь.
— Нет, Левочка, я вам верю. Все равно спасибо вам. Я ведь думала, что она уже у кого-то в борще плавает.
— Зина, я вас сильно прошу про меня такого не думать. Как хотите, а мы соседи.
— Что вы, Лева, никогда! Вы будете брать смородину? Смотрите, какая хорошая: крупная и сухая. Берите первым, я вам уступаю.
— Нет, сперва я вам уступаю. Вы первая, а после я…
А вот меж рядами, меж возами степенно похаживает Карпо Буряк, который каждому приметен своей могучей фигурой и завидным ростом. Ему за тридцать, он ездит помощником машиниста на тепловозе. Ночью Карпо привел товарняк из Конотопа, хорошенько выспался, пока его жена Люся бегала на базар, и теперь, к полудню, вышел сюда прогуляться. Он выбрит, аккуратно причесан на пробор, от него пахнет «Шипром». Шелковая васильковая тенниска плотно обтягивает его широченные плечи, светлые брюки в черную полоску заглажены спереди острыми складками, желтые сандалеты, хотя и пропылились, но видно, что сегодня чищены.
Никакой корзины или сумки у него нет, свободные руки Карпо держит в карманах брюк. Но тем по менее он часто останавливается, разглядывает то да ее, спрашивает почем.
— Почем яйца? — интересуется Карпо у бровастой молодухи.
— По восемьдесят копеечек, — отвечает та. — Будете богато брать, так по семь рублей сотню отдам.
— Ну и яйца! — хмыкает Карпо. — Что их тебе, голуби несли?.. Почем пепенка? — спрашивает он в другом месте.
— Та два рубля видро, ну их к черту! — отвечает ему дядька, которому, видимо, надоело торговать. — Вы ж глядить, якие яблучки! Это ж мед, а не яблучки. От попробуйте…
— Ну и мед! — кривится Карпо, надкусив крупное, брызнувшее соком яблоко. — Дичок и то вкусней. — И движется дальше, доедая яблоко. — Сколько ты за порося хочешь? — спрашивает он в третьем месте.
— А будешь брать? — говорит ему хозяин. — Если будешь, то мы сговорымся.
— Ну и порося! — крутит головой Карпо. — Вон у него глаза разные: один больше, другой меньше… И сколько такой кожух? — приценивается Карпо, попав на толчок, где торгуют ношеной одеждой, старой обувью, бывшей в употреблении посудой и всякой мелочью далеко не первого сорта.
— Бери, бери, я дешево отдам! — отвечает владелец кожуха, радуясь, что нашелся покупатель.
— А мне он и даром не надо! — презрительно морщится Карпо. — А ну, покажи хомут, — просит он, добравшись до одной из автолавок.
Но продавец, сразу определив, что Карпо не его покупатель, говорит:
— Зачем тебе хомут? Ты ж все одно не купишь.
— А ты думал, куплю? Они ж у тебя бракованные, — отвечает Карпо и удаляется.
Карпо Буряк есть Карпо Буряк. Те, кто его знают, могут засвидетельствовать, что Карпо всех на свете считает дурнями, а себя умным. Он еще долго будет гулять по базару, приметный своим высоким ростом и васильковой тенниской.
Точно так же всегда приметен ростом и другой человек на базаре — милиционер Верба. Пожалуй, Верба превзошел в росте Карпа, только вдвое тоньше его, так что их никогда не спутаешь. К тому же голову Вербы украшает синяя милицейская фуражка, какой, безусловно, нет у Карпа. Эта фуражка с утра до вечера маячит на базаре, появляясь то в одном, то в другом конце его. И знает Вербу в нашем городе всяк мал и велик, поскольку, как и Демьян Демьянович Грач на своем посту, Верба служит на своем, в милиции, тоже тридцать лет. Когда-то он был простым рядовым милиционером, а теперь, пожалуйста, — старший лейтенант.
Он ходит и ходит по базару — меж рядами, меж возами, меж ларьками и грузовиками, маяча своей фуражкой, поглядывает по сторонам маленькими серыми глазками, лузгает семечки, вытирает носовым платком пот со лба, потому что… а ну, попробуй-ка целый день потоптаться на солнцепеке в суконном кителе и суконной фуражке! И многие могут спросить: а зачем он ходит, что он тут забыл, что потерял?
Но раз ходит — значит, надо. Иначе зачем Катерина Авдюшко, женщина средних лет с подкрашенными губками, оглянувшись ненароком и заметив подходившего сзади Вербу, Столь проворно смела бы со стойки в корзину свою продукцию, проворно прикрыла бы корзину платком и, облокотись на корзину, которую не успела сунуть под стойку, стала бы с интересом смотреть на небо? Вроде она затем лишь и явилась на базар, чтоб вот так постоять у стойки и полюбоваться белой тучкой, наплывавшей на солнце.
Верба подходит к Катерине Авдюшко, трогает ее сзади за плечо, говорит:
— Здравствуй, Михайловна.
— Ой, здравствуйте! — отвечает она, вроде радуясь, что видит его.
— Ну, так что? — спрашивает Верба, сдвигая со лба фуражку и утирая платком мокрый лоб.
— Так ничего… Ох, и жарит сегодня!.. — говорит Катерина Авдюшко, сочувствуя потению Вербы.