И снятся белые снега… — Лидия Вакуловская — страница 50 читать онлайн бесплатно

— А вы не из райцентра? — снова спрашивает он.

Ася не успела ответить: в разговор вмешался мужчина в торбасах и кухлянке.

— Я живу Северный, — говорит он. — Двадцать лет живу. — И неожиданно для всех представился: — Охотник Умка, лечу районный центр. На большое собрание лечу, слово держать буду. Все охотники района будут знать, как мы песца берем, завидовать будут.

— Да? Это интересно, — подчеркнуто любезно кивнул моряк и тут же обратился к Асе: — Вы случайно не слышали такой фамилии — Бабочкина?

Ася повернулась к нему.

— Бабочкину? Да ведь я ее знаю. Она провожала меня на самолет. А вы с ней знакомы?

— Да, — ответил он. И уточнил: — Был знаком.

— Как же вы ее не узнали? — удивилась Ася. — Мы все время стояли возле машины. — И вдруг Ася вспомнила, как смотрела Бабочкина на этого моряка, когда он грузил свои чемоданы. И она сказала: — По-моему, она вас узнала, она смотрела на вас.

— Не может быть, — ответил моряк. — Она подошла бы ко мне, если бы узнала.

Асе потребовалось одно мгновение, чтобы все увидеть снова. Бабочкина рванулась к самолету. Остановилась. Повернулась к Асе. Щеки ее пылали, глаза блестели…

— А по-моему, — ответила Ася, — по-моему, она узнала вас, но не захотела к вам подойти.

Прошло несколько минут, прежде чем моряк снова повернулся к Асе.

— Скажите, она все такая же строгая, деловая и черствая?

То ли потому, что Ася уловила фальшь в его голосе, то ли потому, что этот моряк с первой минуты не понравился ей, но она сказала:

— Ничего подобного. Не строгая и не черствая. Вы ее просто плохо знали. — И отвернулась от него.

«Ничто не вечно под луной, — философски размышлял минуту спустя Ершов. — Напрасно я с ней не встретился. Пусть бы она меня выставила, но надо было встретиться. Теперь поздно. Точка. А все — мое проклятое малодушие… Она, конечно, выставила бы меня… Да, ничто не вечно под луной. Как и этот полет в металлической оболочке: через час приземлимся. Через два дня буду дома…»

И откуда было знать Ершову, что в это время Ася Бабочкина тоже думала о нем. Но думала не о том, что она его по-прежнему любит. Нет, у нее было достаточно времени — несколько лет, чтобы понять, что не тому человеку отдала она свою первую любовь, что человек этот давно и навсегда ушел из ее сердца. Другое тревожило ее. Почему он так постарел, почему таким желчным, испитым стало лицо, откуда взялась эта ранняя сутулость? Вот что взволновало ее, когда она неожиданно увидела Виктора Ершова.

«А ведь ему только тридцать, — с горечью думала она, возвращаясь вместе с Редькой в гостиницу. — Всего тридцать…»

Разные, совсем незнакомые люди летят в грузовом самолете из поселка, над которым день назад бушевала пурга. По-разному текут их мысли.

Самолет идет на юг. Таранят голубизну неба пропеллеры. Впереди, на горизонте, висит бледный серник месяца. Внизу беспорядочно громоздятся сопки…

В воздушном океане царит покой: ни бурь, ни циклонов. Чист воздушный океан: ни облачна в нем. Возможно, завтра он взбунтуется так же, как день назад. Но сегодня он тих и спокоен, этот океан.

Самолет идет на юг.

ДомойИстория из жизни в двух частях

Часть первая Мечты Леонида Владимировича Сапожкова

Уснуть ему мешала не качка, хотя судно изрядно болтало. Шторм на Балтике в осеннюю пору — чертовски неприятная штука. Волны идут непрерывно, подгоняя друг друга, и корабль, преодолев одну волну, зависает на гребне другой с выдернутым из воды винтом, отчего все внутренности корабля начинают мелко дрожать.

Еще вчера, когда вышли в открытое море и легли на курс, началась эта мелкая нудная трясучка. Правда, после полуночи волна несколько спала, и теперь, лежа в каюте на верхней койке, Леонид Владимирович слышал, как волна, накатываясь, бьет в обшивку, стегает по иллюминатору и с прежним чмоканьем откатывает от каюты, чтобы в следующую минуту снова ударить в обшивку у самой головы. Однако уснуть ему мешала не качка и не гул расходившегося моря. Он немало побродил по разным морям, пересекал в свое время Атлантику, знавал коварство Тихого океана, тайфуны Индийского и в общем-то всегда легко переносил капризы водной стихии. Но тогда он был молод и здоров и не знал, что такое сердце.

Снова гухнула в корпус вода и снова у Леонида Владимировича тисками сжало сердце, сразу остро кольнуло в лопатку и будто током прострелило левую руку. Леонид Владимирович лежал на правом боку, держа правую руку на сердце, и слышал, как оно неравномерно бьется: то совсем остановится, то часто заколотится и слова замрет.

Так он лежал и прислушивался, быть может, целый час к немощной работе своего сердца, и вдруг ему стало страшно: он подумал, что сердце вот-вот разорвется и наступит конец — не может же оно так долго бороться само с собой? Это как поршень в цилиндре: если нарушен ритм — значит, износ, а если износ и нарушен ритм — конец неминуем.

После того, как три месяца тому назад Леонид Владимирович прямо из рабочего кабинета угодил в больницу, он немало прочел всевозможной литературы о сердечных болезнях, достаточно наслушался всяких разговоров о внезапной смерти «от сердца» и был серьезно напуган тем, что эта все ширящаяся болезнь века настигла и его и что жизнь его может оборваться в любую минуту. Приступ, случившийся с ним три месяца назад за границей, где он работал последние пять лет и откуда сейчас возвращался на родину, так напугал его, что он, не слушая ни врачей, убеждавших в излечимости его недуга, ни жены, настаивавшей не торопиться с отъездом, поскольку лечение прошло успешно, никого не слушая, Леонид Владимирович послал в свое министерство письмо с просьбой освободить его от заграничной должности и отпустить на пенсию, так как ему как раз исполнилось шестьдесят лет. И был чрезмерно рад, что так быстро прислали на его место другого товарища.

Сейчас, когда ему показалось, что сердце, работая на пределе, вот-вот разорвется и наступит конец, он задохнулся от этой страшной мысли и стал подниматься, желая выйти на воздух. Спускаясь вниз, он попал ногой на один из чемоданов, загромоздивших каюту, в чемодане что-то хряснуло, Леонид Владимирович напряженно оглянулся, думая, что разбудил жену, оглянулся, готовый отразить ее неизбежное недовольство. Но Лиза ничего не услышала: она крепко спала на нижней койке. Лицо ее с острым носом, открытым ртом и выставленными зубами по-лисьи оскалилось во сне, и вся фигура ее, обтянутая золотистым пеньюаром, тоже напоминала позу свернувшейся в клубок лисы.

Леонид Владимирович снял с крюка штормовку, накинул на плечи и вышел из каюты. Он прошел по узким, слабо освещенным шкафутам, поднялся по короткому металлическому трапу, толкнул наружу плотно пригнанную дверцу и вышел прямо в ночное море, гудящее вокруг крохотной корабельной палубы. Тугой ветер прокатился по палубе, швыряясь мелкими брызгами, подтолкнул Леонида Владимировича к борту, заставил ухватиться руками за леера. Постояв немного, он сиял с лееров одну руку и стал дышать по системе йогов: закрывал пальцем одну ноздрю, втягивал в себя воздух, задерживал дыхание и не спеша выдыхал, затем закрывал другую ноздрю и проделывал то же самое. Минут пять он выполнял эту процедуру, пока легкие его полностью не освежились и не успокоилось сердце.

Море волновалось малым волнением. Волна в общем-то была не крута, и здесь, на воздухе, шум воды не был таким угрожающе гудящим, как казалось в каюте. Видимо, по-настоящему расштормилось где-то на севере, у Скандинавских берегов, а сюда, к южному побережью, волна доходила обессиленной, со слабым колебанием. Однако и она ощутимо раскачивала, заваливая на правый борт, крохотный пароходик, называемый в обиходе «пассажиром». Это был старый рыболовный траулер, на нем лет двадцать колхозные рыбаки бросали свои снасти у береговых вод, а когда он обветшал и истрепался под солеными ветрами, его подлечили, подновили, переоборудовали под «пассажир», и вот уже года четыре он исправно бегал по Балтике, возя специалистов, их семьи и всякий малый груз из Союза в соседние государства.

«Пассажир» шел хорошим ходом — узлов восемь, не меньше. Топовые огни жидко освещали палубу, оставляя места, примыкавшие к надстройке, темными. За кормой, откуда с лающим клекотом вырывалась пена, простиралась широкая полоса света, зажженного луной. Было время полнолуния, и луна висела неестественно огромная, пылала голубым жаром, и таким же голубым жаром светилась протянутая поверх волн полоса. Она плясала на волнах, рвалась и склеивалась, и казалось, будто кто-то бросил с луны к корме непомерно длинную, расшитую блестками голубую ленту и полощет ее на волнах, то приподымая и встряхивая, то опуская в море.

Хотя море волновалось, вверху, в небе, был полный покой. Небо было чистое, на его синем бархате ярко горела луна и все звезды и созвездия были на своих местах. Резко пламенело созвездие Орла, этой гордой звездой птицы, как бы замершей в полете с распростертыми крыльями, синими угольками посвечивала каждая звездочка в серпике Дельфина, стеклянно поблескивала Полярная звезда, и только Млечный Путь едва приметно туманился, ослепленный блеском лупы. Малые и крупные светила безмятежно взирали с высоты на взлохмаченную волнами морскую пустыню, несшую на своем скользком, вздрагивающем теле крохотный полудеревянный, полужелезный домик с людьми — старое судёнышко.

На палубе появился вахтенный матрос. Он приближался к Леониду Владимировичу, потягивая спрятанную в кулак от брызг папиросу. Леонид Владимирович обернулся, привлеченный стуком захлопнувшейся дверцы. На палубу вышел капитан, в штормовке с натянутым на голову капюшоном, направился в рубку. Прежде на этом «пассажире» капитаном ходил Никифоров, и будь это он, Леонид Владимирович поднялся бы вместе с ним в рубку и поболтал со стариной. Но с этого рейса судно принял новый капитан — молодой парнишка, видимо, не так давно закончивший мореходку. Фамилии его Леонид Владимирович не знал, как не знал и того, куда девался старина Никифоров: списали ли его за какую провинность на берег, сам ли он списался, или получил другую посудину.

Леонид Владимирович знал, что у его жены с новым капитаном произошел конфликт при погрузке багажа, но в суть его не вникал, ибо когда Лиза примчалась из порта домой, вернее, в их заграничную квартиру, и, плача, стала жаловаться ему, что новый капитан отказался взять на борт контейнеры с мебелью, и потребовала, чтобы он вмешался и поставил на место мальчишку-капитана, Леонид Владимирович ответил ей, что контейнеры его не интересуют и что вообще его ничто не интересует, кроме одного — поскорее уехать. Сказав это, он ушел в свою комнату и заперся на ключ, предоставив жене возможность действовать, как ей заблагорассудится. Так он поступал лишь в самых крайних случаях — в случаях крупной размолвки с женой. Теперь же дело было не просто в размолвке, все стало гораздо сложнее и глубже, ибо он твердо решил уйти от жены и сказал ей об этом.

Правда, Леонид Владимирович был изрядно удивлен, что это его сообщение не вызвало сразу же крупного скандала, к чему он внутренне готовился. Однако, зная много лет свою жену, он нашел объяснение тому спокойствию, с каким она все это восприняла: Лиза не умела одновременно заниматься несколькими делами. В разное время его жену могло захватить и увлечь лишь одно дело, какая-то одна цель, и тогда она бросала всю свою энергию для достижения этой цели, считая все другое несущественным. Однако позже несущественное могло превратиться для нее в очередную цель и тогда вся ее энергия мгновенно устремлялась по новому руслу. Но неделю назад, когда он объявил Лизе, что не поедет в Одессу, то есть не вернется к себе домой, в их квартиру, где живет ее мать-старуха и их взрослый сын, мысли жены были заняты предстоящим отъездом, магазинами, багажом и прочими хлопотами, и потому его слова показались ей мелочью, не стоящей внимания.

Леонид Владимирович понимал, что этим не кончится. Но он знал и другое: на сей раз он поступит так, как решил.

Он прошел на корму, присел на бухту каната. Теперь лунная дорожка голубела и серебрилась прямо перед его глазами. От нее разливалось в стороны призрачное свечение, а посредине волны вспыхивала и гасла, вспыхивала и гасла тонкая, очень тонкая, изогнутая кверху, белая, скользящая полоска, похожая на лебединую шею. И это призрачное видение, эта игра ночных красок на морских волнах вдруг выдернула из его памяти давно забытое. И это забытое начало развиваться в стройную картину.

Как-то, еще в студенческие годы, попал он на практику в Крым — к морю, в Кара-Даг, ко всему этому изумительному творению природы, сотканной красоте из Воды и Скал. Он тогда, полумальчишка, полуюноша, не понимал этой красоты, принимал ее как нечто само собой разумеющееся, как должное. Он просто жил и учился рыбацкому делу. И вдруг он услышал от рыбаков на пристани, что в бухте, на краю поселка, уже два года живет Лебедь, у которого какой-то злой человек убил из ружья Лебедушку. И он, Лебедь, верный памяти своей подруги, уже два года не покидает бухту — ни летом, ни зимой, когда всем лебедям настает время улетать на юг. И он увидел этого Лебедя, одиноко плавающего в укромной бухте. Многие люди, в основном отдыхающий народ, приходили поглядеть на этого печального рыцаря, носили ему хлеб и булочки. Лебедь подплывал к берегу, брал еду, бросаемую ему в воду, и уплывал затем от людей. Иногда он встречался с другими лебедями, ходившими парами или четверками, проводил с ними день на воде. Но те лебеди уплывали куда-то, а он оставался по-прежнему в своей бухте, там, где погибла его Лебедушка. А люди, понимая его горе и разделяя, принимая близко к сердцу его утрату любимой, каждый божий день приходили к морю кормить этого печального белого рыцаря…

И сейчас, глядя на волны, он вспомнил об этом случае — так похожи были лунные волны за кормой на неприкаянных лебедей. И в эту минуту он тоже посчитал себя неприкаянным в жизни. Так ему хотелось думать о себе. И эта скорбь, скорбь о самом себе, как ни странно, успокоила его.

Леонид Владимирович сидел на бухте каната, привычно держа на сердце правую руку. Ему не было холодно: штормовка защищала от ветра и брызг, пижама на поролоне не допускала к телу ночной прохлады. Сердце его билось спокойно и ритмично. Однако это мало радовало его. Он знал, что жить ему осталось недолго: даже десять лет — слишком мизерный срок, но и на десять он уже не рассчитывал. И знал также, что жизнь прошла плохо. Об этом он немало передумал в больнице, когда, отрешившись от служебных дел, был занят лишь своей болезнью и своими мыслями.

Эти мысли о прожитом не оставляли его все последнее время, и теперь, сидя на корабельной палубе, среди шумящего моря, под яркими звездами и пламеневшей луной, он думал о том же: процеживал, просеивал сквозь сито памяти былое. Ему хотелось добраться до сути — где же он проглядел, на чем споткнулся, коль его так обошла судьба?

Он не мог пожаловаться, что ему совсем уж не везло по службе. Напротив, начав с рядового инженера на небольшом рыбозаводе, он быстро пошел в гору, особенно и первые послевоенные годы, став заместителем начальника Дальрыбтреста. Потом его послали за границу: принимать на иностранной верфи строящиеся для нас по договору суда. Возвратясь на родину, он работал в крупных портах, северных и южных, в крупных рыболовных управлениях. Но всегда был только замом. Все время ему не хватало лишь одного шага, чтоб самому стать во главе, все время что-то заедало, где-то на последнем витке не срабатывала резьба, и гайка не закручивалась до конца. Десятки раз ему казалось — все, путь открыт! Но приходил другой начальник, иногда пожилой и опытный, иногда же молодой, никому неизвестный, и Леонид Владимирович оставался все в той же роли зама. Но он знал свое дело, нужды флота, умел все организовать, сманеврировать судами, дать план в самых трудных условиях. За это его ценили в министерстве, и бывшие приятели по институту, работавшие уже в министерстве, не раз обещали ему, что его вот-вот поставят во главе, или заберут в министерство, или еще что-то такое будет. Но и после этих обещаний опять где-то что-то заедало и на последнем витке не срабатывала резьба.

Пять лет назад, казалось, все было решено: ему предложили возглавить одно из рыбодобывающих управлений. Но когда он приехал в главк за назначением, там кто-то вспомнил, что в свое время он успешно работал за границей, и ему вдруг предложили ту же должность, какую он занимал двадцать лет назад. Он не стал противиться, хотя понимал, что это понижение. И потому не стал, что на загранице настаивала жена…

Однако все эти служебные дела — понижения, повышения, перемещения — отступили от него сейчас на задний план, и не их имел он в виду, когда пришел к выводу, что жизнь не задалась, что прожил он ее никчемно и плохо. Он другое имел в виду, и это другое, когда он вспоминал, вытягивалось в длинную цепочку, состоящую из мелких звеньев, и на каждом из них как бы было написано: «не так». И вся цепочка, собранная из этих «не так», убеждала, что и вся жизнь была не так прожита.

Когда десять лет назад Леонид Владимирович вот так же, как теперь, решил уйти от Лизы, он тоже понимал, что живет «не так». Но тогда он считал, что во всем виновата война. Если бы не началась война, Оля вернулась бы от его родителей с Украины, куда уехала за месяц до войны рожать, он не знал бы Лизы и все сложилось бы иначе. А так началась война, Оля осталась у его родителей, на Украину пришли немцы, около трех лет он ничего не знал о своих, а когда узнал, что все живы и что у него растет сын, была уже Лиза и была ее мать — хроменькая с рождения женщина, с водянистыми глазами, тихо говорившая и бесшумно двигавшаяся, сильно припадая на усохшую ногу. Из-за этой ноги она даже летом ходила в грубых шерстяных чулках и в длинных, едва ли не до пят, юбках.

Он жил у них на квартире, в старом домишке на берегу моря, вблизи рыбзавода. Остроносенькой Лизе было шестнадцать, а ему двадцать пять. Она бросила восьмой класс и работала засольщицей на том же заводе, где и он. Была она худенькая и бледная, с вечно красными, вспухшими от соляного раствора руками. Этими руками она стирала и гладила его рубашки и небогатое бельишко, и он в благодарность за это, да еще и потому, что в доме было голодно (сидели на одной соленой рыбе), перевел ее из холодного цеха засолки в теплый цех закатки консервов. Он редко бывал дома — такое было напряженное время, но, бывая, стал улавливать, что в доме вместо соленой рыбы приятно запахло свежими консервами. Он не сказал о своем открытии Лизе, а сказал ее хроменькой матери: предупредите дочь, за это увольняют и судят. А Оля все не приезжала: то заболел дифтеритом сын, то сама она заболела, то заболела мать, потом отец Леонида Владимировича. Все они как-то весьма подозрительно болели, и Оля не ехала. Потом написала, что ждет его, так как она устроилась технологом на консервный завод, где все восстанавливается, где не хватает инженеров и куда его немедленно возьмут. Но и он не мог ехать к ней: во-первых, его не отпустили бы с завода, во-вторых, у него кончалась бронь и его в любой день могли призвать в военкомат и послать на фронт, а в-третьих, как раз тогда у него обнаружилась язва желудка.

«Язва желудка… язва желудка, — мысленно повторил он про себя. — Какая глупость!..»

О язве желудка заговорила его хроменькая хозяйка. Как-то ни с того ни с сего она сказала: «Ленечка, а ведь вы совсем больной. Не иначе как язва желудка у вас. Я уже давно по лицу определила. Вы бы сходили, Ленечка, к Марье Авдеевне, она хорошая врачиха. Я попрошу ее вас полечить, все ж она родней мне приходится». Вид у него тогда в самом деле был никудышный: худой, лицо землистое, щеки запали. Толстая, оплывшая Марья Авдеевна, к которой повела его хозяйка квартиры, уложила его в больницу на исследование, а вышел он из больницы, получив кучу справок, утверждающих, что у него язва желудка. Уже кончался сорок четвертый год, были освобождены Киев, Львов, Одесса, и война откатывалась на Запад. Его хозяйка где-то раздобыла денег, спешно купила корову, стала отпаивать его парным молоком, кормить свежим творогом и пахучим желтым маслом, которое сама сбивала в бутыли. От армии его освободили, он поправился, округлился лицом, посвежел. В то время он уже жил с Лизой. Она бросила работу и сидела дома. С тех пор она так и не работала. В сорок седьмом у них родился Алик, Леонид Владимирович написал Оле, та выслала ему согласие на развод, и он расписался с Лизой. В пятьдесят третьем они уехали за границу, оставив Алика на попечение хроменькой тещи. А Оля в то время все еще жила с его родителями, и его первому сыну Володе шел двенадцатый год. Ну, а язва… никакой язвы у него не было. Но эта мнимая язва спасла его от фронта.

Да-а-а…

Так вот, когда он десять лет назад хотел уйти от Лизы, поняв, что живет «не так», он считал, что жизнь ему испоганила война. Теперь он считал, что во всем виновен сам, потому и не было в его жизни ничего по-настоящему большого: ни большой любви, ни большой радости, ни большого горя, ни больших друзой. Ничего он не испытал и не пережил в полную силу чувств, все было вполнакала. Даже не напился никогда по-настоящему: боялся Лизы. Да, что ж теперь скрывать — он ее боялся. Поэтому-то и не ушел тогда. Она сказала: «Уходи, но имей в виду: все узнают, как ты в войну увильнул от фронта. Не волнуйся, у меня есть свидетели! Ты спроси у мамы, сколько она масла той жабе, Марье Авдеевне, перетаскала! Вылетишь из управления как миленький. Лучше сиди и не рыпайся».

Так она ему сказала, и он не рыпнулся. Что ж рыпаться, если он действительно знал, что никакой язвы не было? Его поймали, как рыбку на крючок, и он не трепыхнулся, чтоб уйти с крючка.

Да-а-а…

Леонид Владимирович заерзал на бухте каната, стал поправлять под коленями штормовку. Ему всегда было муторно вспоминать об этом.

«Что было, то было… От правды не уйдешь, — думал он. — Но теперь конец, всему конец…»

Теперь он никого и ничего не опасался. Да и тогда, если честно, ему ничто не грозило. Просто он струсил. Махнул на все рукой, и жизнь поплелась дальше. Он не любил жену и жил с нею, создавая видимость благополучной семьи. И от него ничего не требовали, кроме зарплаты, которую ему следовало отдавать до копейки. За это теща кормила его скуповатыми обедами, а жена отвозила на его служебной машине в прачечную его рубашки и прочее белье, и на той же машине забирала. По утрам, когда он собирался на работу, хроменькая, согнутая набок теща неслышно двигалась за ним и кротко говорила: «Ленечка, не топайте, Лизочка спит». Иногда теща звонила ему на службу: «Ленечка, пришлите за Лизочкой машину, она и салоне на укладке волос». Воспитанием сына занималась жена. Конкурс в институт за него проходила она: бегала к ректору, проректору, обзванивала экзаменаторов. Но когда сына хотели отчислить за неуспеваемость, Леонид Владимирович и сам навестил ректора, устроил Алику академический отпуск. Так за уши и вытащили.

Да-а-а…

Уехать к старикам и прожить с ними остаток жизни — это решение созрело у него в больнице. Двадцать лет он не навещал отца и мать и не мог простить себе этого. В той же мере он чувствовал свою вину перед братьями и сестрами. Старшего брата, Андрея, он видел последний раз еще до войны, с младшим, Антоном, семь лет назад по-дурацки рассорился, сестер помнил маленькими девочками, хотя теперь они уже в солидном возрасте, имеют внуков. Он должен был повиниться перед ними, попросить у них прощения и остаться у своих стариков. Потому что все светлое, что было в его жизни, было тогда, в детстве и юности, когда он жил в родительском доме. И он хотел вернуться в то светлое и возродить его в своей душе.

Леонид Владимирович не мог представить, как выглядит сейчас его отец в свои девяносто пять лет и как выглядит в свои восемьдесят три его мать. Память удержала их такими, какими он застал их в свой последний приезд двадцатилетней давности. Отец — высокий, подтянутый, большелобый, глаза — серые, умные, русые полосы густы и без седины, надо ртом виснут сосулями усы. Он все еще руководил конструкторским бюро, курил трубку и любил пропустить рюмочку, — не скажешь, что семьдесят пять. Мать — низенькая, полная и… вместо черной косы — седая стрижка. Но глаза у нее живые, поблескивают двумя перезревшими вишенками; и сама она живая, быстрая: бегает, суетится. «Нина, сядь, пусть на тебя сын посмотрит», — говорит отец. «Сейчас, Володя, сейчас», — отвечает она, убегая на кухню. «Нина, посиди с нами, посиди», — просит мать и сам Леонид Владимирович. Отец щурит серые глаза и, пыхнув трубкой, говорит: «Слышишь, Нина, не забыл сын, как они тебя звали!» — «Как же он, Володя, забудет? Конечно, не забыл!..» — отвечает она, и черные вишенки сияют под седыми бровями, заволакиваясь счастливой слезой: сын помнит, что все дети, малые и большие, звали ее когда-то просто Ниной. Уж очень молода была она, и когда появлялась где-либо вместе с детьми, люди не верили: «Неужели это ваши?!» И старшин брат, обожаемый младшими, распорядился: «Будем называть маму Ниной, пусть думают, что сестра».

У отца с матерью была красивая любовь, и они красиво, как понимал теперь Леонид Владимирович, жили. О такой любви можно лишь мечтать. Его отец, Владимир Владимирович Сапожков, дворянин по отцу и мещанин по матери, получив в девятьсот пятом году диплом горного инженера, ушел в революцию. Леонид Владимирович не знал, ибо в то время не интересовался подробностями, — где, когда и при каких обстоятельствах отца схватили жандармы и порубали ему шашками ноги. Смутно вспоминался рассказ отца, что случилось это где-то в Грузии, на каком-то мосту, когда он нес из подпольной типографии большевистские прокламации. Его под стражей отправили в военный госпиталь — подлечить, а затем уже вырвать признание. Молоденькая грузинка-медсестра помогла ему бежать. В одну из темных южных ночей он спустился по веревке со второго этажа прямо на руки незнакомым людям, и те увезли его в горы. Молоденькая медсестра бежала вместе с ним: она не могла больше оставаться в госпитале и не могла показаться на глаза своему отцу — именитому грузинскому князю. С тех пор бывший дворянин не расставался с бывшей княжной. Даже в революцию семнадцатого. В семнадцатом княжна Нина была пулеметчицей на красном бронепоезде, которым командовал ее муж. Вот так и шли они вместе по жизни: любили друг друга, воевали, растили детей. В доме всегда было полно гостей: захаживали сослуживцы отца, нередко появлялись старые боевые друзья родителей (кто проездом, нежданно, как снег на голову, другие — предварительно известив о скором своем появлении), а кроме того дом постоянно был наполнен подружками сестер, дружками старших братьев. И Нина успевала всех встретить, приветить, накормить, обиходить — и взрослых, и малых. Особенно шумно и весело бывало в доме по праздникам: пеклись пироги и ватрушки, в жарко истопленной печи вырастали на противнях высокие «наполеоны», крутилось вручную домашнее мороженое, и так вкусно пахло в комнатах, такой радостью светились лица и гостей, и домочадцев, что передать невозможно. А когда их мама бывшая, княжна Нина (это Леонид Владимирович отлично помнил), присаживалась, бывало, у открытого окна за пианино и грудным, с дрожинкой голосом начинала петь грузинские песни, прохожие на улице замедляли шаги и останавливались под их окнами, чтоб послушать. Словом, семья жила открыто, весело и…

«Красиво жили», — снова подумал Леонид Владимирович, не найдя иного определения.

Его кумиром был старший брат Андрей, знаменитость города, лучший нападающий молодежной команды «Пёрышки», игравшей ничуть не хуже взрослой «Аэлиты». Он бегал хвостиком за Андреем, почитал за честь проходить с ним в раздевалку, неся его футбольные доспехи, и всегда крутился возле брата и его многочисленных дружков. Правда, Андрей частенько прогонял его, даже давал «щелобанов» за навязчивость, но тогда за него вступался первый друг Андрея — Баян, и все кончалось миром. Детдомовец Витя Баянов, вратарь «Пёрышек», жил у них два года, опекаемый Ниной, потом отец устроил его на рабфак. Андрей первым выпорхнул из родительского гнезда — уехал с Баяном строить Комсомольск-на-Амуре. Они встретились, когда Леонид Владимирович был на третьем курсе института. Приехав из Москвы на каникулы, он застал дома Андрея и не узнал его: голенастый, вихрастый паренек превратился в хмуроватого, кряжистого мужчину. Андрей был недоволен собой. «Молодец, Ленчик, что махнул в вуз, — говорил он ему. — А меня вот футбол подвел: поклоннички голову вскружили. Институт уже не потяну, а техникум, пожалуй, одолею».

Это было за три года до войны. А вскоре после победы Леонид Владимирович получил телеграмму: «Жив, здоров. Прибыл домой. Отвоевался легко. Всего-то и потери — правая рука. Срочно приезжай, Андрей». Он не поехал: там, в его родном городе, у Нины жила Оля с сыном, а здесь уже была Лиза. Он даже не ответил на телеграмму. И не ответил на письмо, пришедшее вслед за телеграммой.

Да-а-а…

«Я подлец, я должен был поехать, — казнился теперь Леонид Владимирович. — Если бы я поехал, все обернулось бы иначе…»

Он представил, как через какую-то неделю он заявится в Донбасс. Не раз он мысленно видел и вокзал, и толпу на перроне, и шагающего ему навстречу Андрея. Андрей виделся ему все таким же — высокий, плотный, смуглый, похожий лицом на Нину и… с пустым рукавом пиджака. Видел, как они обнимаются, выходят на знакомую привокзальную площадь, садятся в такси и говорят, говорят, перебивая друг друга, что-то вспоминают, рассказывают о себе. Ведь и он, Леонид Владимирович, ничего толком не знает об Андрее. Что-то зацепилось в памяти (то ли младший брат Антон говорил, то ли Нина когда-то писала), — будто Андрей был на целине, будто женился, будто развелся, будто вернулся в Донбасс…

«А вдруг он снова куда-нибудь подался?» — усомнился Леонид Владимирович, помня непоседливый характер старшего брата. Но почему-то все же решил, что Андрей там, дома, в их родном городе. О сестрах, Зое и Наташе, он старался не думать, потому что почти не помнил их и совершенно не мог представить, как выглядят теперь его сестры, если обоим уже за пятьдесят.

Да-а-а…

Еще тогда, десять лет назад, когда он сделал первую попытку уйти от Лиды, он мучительно думал об Оле. В их женитьбе и в короткой, длившейся всего один год совместной жизни было много легкомысленного, взбалмошного, но были и какая-то особая чистота, и прелесть. С годами в памяти Леонида Владимировича все чаще и ярче высвечивался тот кусочек далекой давности, и его охватывало тоскливое чувство непоправимой утраты. Стараясь заглушить в душе эту горечь, он принимался убеждать себя, что все у них с Олей было несерьезно. Разве это серьезно — оторваться от ребят, вываливших шумной гурьбой с выпускного институтского вечера на полуночную улицу, и очутиться вдвоем с Олей, за которой он прежде даже не ухаживал, в ночном Измайловском парке? Опьяненный шампанским, теплым дыханием ночи, дипломом в кармане, поцелуями, он клялся Оле в вечной любви и, как рыцарь из допотопных романов, став на колени, просил ее руки и сердца, не переставая твердить, что завтра же откажется от назначения в Севастополь и не отпустит ее одну на Дальний Восток.

В те дни на них обоих нашло затмение, какой-то шальной угар вскружил им головы. Они бежали в загс и умоляли расписать их в ту же минуту, неслись в деканат объявить, что женились и должны работать вместе, толкались у касс за билетами, штурмовали вагон, дабы захватить багажные полки, бросали «на счастье» в Байкал гривенники, не спали всю ночь, карауля какую-то станцию, где продавался знаменитый байкальский омуль, покупали его в темноте у горластой тетки, съедали, забравшись к себе на верхотуру, а утром, обнаружив в остатках рыбы хорошеньких, упитанных червей, бездумно хохотали, называя себя дурачьем. Разве это серьезно — сойти с поезда в незнакомом городе, купить на последние деньги у проныры-торговца высушенный лангуст, приклеенный хвостом и клешнями к куску потрескавшейся фанеры, и заявиться с этим уродливым сувениром к директору рыбзавода на предмет вступления в инженерные должности? А это разве серьезно — вскочить среди ночи с постели и сказать, что она ни за что не будет здесь рожать, а поедет рожать к его родным, потому что ей приснилась его мать, бывшая княжна Нина, очень похожая на царицу Тамару, и шептала ей, чтоб непременно ехала?..

Да-а-а…

Но как ни убеждал он себя в том, что все это было несерьезно, сердцем он тянулся к той ушедшей давности, к той легкомысленной неустроенности, которую разумом пытался осудить. И вот нынче он думал, что когда вернется к старикам, то от них съездит и к Оле. Теперь ему казалось, что Оля была безумно красива: круглое лицо с чуть приподнятыми скулами, точеный носик, светлые волосы и крупная, как у индусок, родинка меж бровями. И всегда Оля представала перед ним в ситцевом голубеньком платье в белый горошек, с белым воротником. Это платье, не считая юбки и кофточки, было ее единственным нарядом, и он помнил, как она радовалась, когда, начав работать технологом, получила белый халат-спецовку. В халате, сберегая платье, она щеголяла на работе и дома, то есть в полутемной деревянной пристройке, лепившейся к заводской проходной, в той самой пристройке, которую вскоре после Олиного отъезда снесли, отчего ему пришлось перебраться на частную квартиру, не подозревая, что там его ждет, как сказала бы гадалка, перемена судьбы.

Сына же своего, Володю, названного Олей, вероятно, в честь деда, Владимира Владимировича Сапожкова, он никогда не видел. Сыну шел уже тридцать пятый год, он работал хирургом в Новосибирске, имел жену и детей, а Оля стала директором какого-то завода в Бердянске. Все это он знал из старых писем матери, которые приходили ему на работу и которые он держал в служебном столе, пока перед отъездом за границу не порвал. В своей заграничной жизни он не получал писем от родственников, как и сам не писал им. Приходили письма от «божьей старушки» (так он мысленно окрестил хроменькую тещу) и прочих знакомых жены. Но эти письма его не интересовали.

Да-а-а…

Но прежде всего Леониду Владимировичу предстояло встретиться с младшим братом Антоном, который жил в том же городе, куда держал курс дряхленький, поскрипывавший на волнах «пассажир».

Почему-то раньше Леонид Владимирович не задумывался детально над тем, как поступит, прибыв в порт. Но до прибытия оставалось мало времени — остаток ночи да кусочек утра — и неопределенность начинала беспокоить его. Он стал размышлять, как лучше сделать: взять два чемодана, куда он сам сложил свои вещи, и сразу же ехать к Антону или сперва остановиться в гостинице, конечно, отдельно от Лизы и созвониться с Антоном? Или, может, вначале зайти к начальнику порта Агееву и от него позвонить Антону?.. У него было не так уж много вариантов, и нужно было выбрать один, учитывая все плюсы и минусы каждого.

«Нет, задерживаться в порту нельзя, тем более — заходить к Агееву, — размышлял он. — Поселяться одному в гостинице тоже ни к чему — обязательно нарвешься на знакомого капитана или старпома…»

Он прикидывал так и эдак, пока не подумал, что в конце концов все это несущественно. Нужно сделать просто: взять чемоданы, выйти из порта и с первого же автомата позвонить Антону, узнав предварительно по 09 его домашний телефон, поскольку у него, к сожалению, не было в записной книжке ни рабочего, ни домашнего телефонов Антона.

И опять Леонид Владимирович представил, как встретится с Антоном, как они обнимутся, расцелуются. Он не сомневался, что Антон одобрит его разрыв с Лизой, не вспомнит о прежних обидах.

Раньше нет, а в последние месяцы Леонид Владимирович остро сознавал свою вину перед младшим братом.

Антон не слал ему телеграмм и не звал в Донбасс. Он заявился к нему сам, свалился как снег на голову. Это было в сорок шестом году, когда Леонид Владимирович только-только переместился с инженерной должности на директорскую. И вот в одно прекрасное утро в кабинет влетел какой-то усатый вояка, увешанный орденами и медалями, подскочил к нему, выдернул сильной ручищей из-за письменного стола, принялся мять его своими ручищами и гоготать басом: «Так вот ты какой!.. Да ты и не вырос!.. Ах, до чего ж ты хилый!..» Этому вояке нужно было отпустить Леонида Владимировича, сказать: «Ну, здоров, Ленчик!» и улыбнуться, показав два ряда замечательных белых зубов, точно таких же, как были у отца, прежде чем он узнал Антона. И тут же услышал, каким образом тот к нему припожаловал. У брата десять орденов, по каждому — езжай бесплатно куда хочешь, вот он и выбрал самый дальний маршрут.

Всю неделю Антон с утра до вечера носился по городу, исследуя его вдоль и поперек. Вечером собирались к ужину, Антон, в отличие от Лизы, ее хроменькой матери и самого Леонида Владимировича, ел много и жадно, урабатывая все, что было на столе, после чего принимался рассказывать о войне и фронте. Ему было двадцать пять, он был на шесть лет младше Леонида Владимировича, и всю войну оттрубил на фронте. Он рассказывал, как в зиму сорок второго сидел со своим пулеметом в Сталинграде, вспоминал, как отступал от Киева и как потом форсировал Днепр, как входил в разбитый Ченстохов, как в самом конце войны был ранен в Силезии. Он вспоминал и горькое и смешное, что тоже случалось на воине, и мог говорить до утра. Но хроменькая теща первой уходила спать, Лиза откровенно дремала за столом, да и самому Леониду Владимировичу почему-то неинтересно было слушать бесконечно длинные рассказы брата. Они утомляли его своим однообразием: отбили, наступили, отступили, подавили огнем, ворвались в город. Все мешалось в голове: города, хутора, села, какие-то высотки и речушки, фамилии неизвестных ему капитанов, сержантов, комдивов, майоров — раненых и живых, убитых и умерших в госпиталях, оставшихся без ног, без рук, без глаз. У Леонида Владимировича был завод, план, ему нужно было отдохнуть и выспаться к утру, поэтому у него тоже начинали слипаться глаза, и он, зевая, прерывал Антона и говорил, что пора спать.

Антон уехал к исходу второй недели. Ни с того ни с сего собрался и укатил. Вернувшись с работы, Леонид Владимирович прочел его записку: «Будь здоров. Я отчалил. Явится охота, приезжай домой. Антон».

Леонид Владимирович забеспокоился: Антон крепко потратился, живя у них, с чем же он уехал? «Что вы, Ленечка, разве такой герой пропадет? — развеяла его сомнения хроменькая теща. — Человек с такими наградами, а вы волнуетесь!» А Лиза и вовсе сказала, что Антон при деньгах. Они бегала за нитками на барахолку и видела, как он продавал свой гражданский костюм.

И теперь Леонид Владимирович испытывал угрызение совести, памятуя, как неласково принял тогда брата. Что же до второй их встречи, то о ней он и вовсе стыдился вспоминать.

Семь лет назад судьба свела их в этом самом городе, куда завтра должен прибыть «пассажир». В этом городе он был вторым лицом в управлении рыбным флотом, жил в хорошем особняке, с садом и огородом, где постоянно копалась «божья старушка», имел служебную машину, которой, правда, чаще, чем он, пользовалась его жена, — словом, жил и не подозревал, что Антон находится рядом, а тем более не знал, что брату требуется помощь. О помощи ему написала мать в одном на тех редких писем, что посылала ему на службу. Из письма он уяснил, что у брата были крупные неприятности на прежней работе, поэтому он и переехал с семьей в этот город и работает старшим преподавателем биологии в университете, поскольку он кандидат наук, о чем Леонид Владимирович тоже впервые узнал из этого письма. Тогда что-то помешало ему тотчас же найти Антона, а потом, в самый разгар зимы, он ушел в море и несколько месяцев пробыл в штормовом океане, руководя с плавбазы промыслом рыбы. Вернувшись, он все же позвонил в университет, но какая-то девица игривым голосом ответила, что за окном стоит лето, поэтому доцент Сапожков уехал с семьей отдыхать к своим родителям.

Он отыскал Антона, когда на него самого свалились неприятности. Неожиданно в разные учреждения стали поступать анонимные письма, порочащие его. В каждом письме было что-то новое. То будто он незаконно вывез со строящегося Дома рыбаков линолеум и устлал им полы в своем особняке, то будто взял с портового склада триста метров корабельного шланга для поливка огорода и сада, то будто бы он (хотя этим занималась теща) продает на рынке яблоки и клубнику из сада, в то время как сад казенный, принадлежат горсовету, поэтому, мол, урожаи следует отдавать детскому садику, а не сплавлять на базар. К Леониду Владимировичу зачастили комиссии с проверками, от него требовали письменных объяснении, и он трухнул, зная, что не все в письмах выдумано, и понимая, что его могут привлечь к служебной ответственности. Он сильно переживал в то время, ему хотелось кому-то излить душу, и он по телефону разыскал Антона.

Услышав, что им необходимо встретиться, брат сказал: «Приходи ко мне». Леонид Владимирович ответил, что для него это несколько стеснительно. «Хорошо, я приду к тебе», — сказал Антон. Леонид Владимирович объяснил, что хочет побыть с ним наедине. «Где мы встретимся?» — спросил Антон. «На проспекте, под часами», — предложил он, памятуя, что во времена его молодости свидания назначали именно в таких местах. Потом они сидели в ресторане на вокзале и деловито изучали меню — вроде бы затем лишь и встретились. Антон изменился: в смоляные волосы врезалась седина, лицо пометили морщины. Видимо, он не делал культа из одежды: костюм на нем был дешевый, рубашка — немало раз стиранная. Но при всем при этом Антон казался человеком, уверенным в себе. Главное же, он начисто утратил ту болтливость, какую помнил за нам Леонид Владимирович по прошлой, послевоенной встрече.

И потому что Антон как бы уклонялся от разговора, Леонид Владимирович начал его сам. «Так что с тобой случилось?» — спросил он брата. «Со мной? — приподнял брови Антон. — Да вроде бы ничего», — «А мне Нина писала: у тебя неприятности были, тебя с прежнего места уволили». — «Ну, этого Нина писать не могла. Никто меня не увольнял. Сам ушел. Доказал нескольким авантюристам от науки, что они деляги, меня поняли, но и их не тронули. А раз не тронули, ушел я». — «Значит, у тебя все и порядке?» — «Вполне». — «А как квартира, сносная?» — «Вполне». — «Жена у тебя, кажется…» — «Химик», — подсказал Антон. «Да-да, я помню, Нина писала. И трое детей?» — «Двое, сын и дочь». — «Значит, все в порядке?» — «Вполне, — сухо ответил Антон и спросил: — А у тебя что случилось?» — «Плохо, Антоша, совсем плохо, — вздохнул он и, потянувшись к графинчику, предложил: — Давай Антоша, выпьем».

Пили они мало и мало ели, и ушли из ресторана задолго до закрытия. Так уж получилось, что ни выпить, ни излить душу, как хотелось, Леонид Владимирович не смог. Водка оказалась теплой и не пошла, а ресторанная обстановка совсем не годилась для откровенного разговора: джаз играл так, что закладывало уши. Не вдаваясь в подробности, он сказал лишь Антону, что над ним нависла беда: видимо, его снимут с должности, придется уезжать и устраиваться самому, но куда податься — он не знает. Он ждал сочувствия, расспросов, но Антон принял его слова равнодушно. «Ну, это не смертельно, — усмехнулся Антон. — Без работы не останешься. Зря ты кидаешься в панику». Его обидело безучастие Антона, и он пожалел, что встретился с ним.

Поскольку разговор никак не клеился, а в ресторане было душно и оглушал джаз, Леонид Владимирович попросил официантку рассчитать их. Та отошла к свободному столику подбить итог, а Антон полез в карман за бумажником. «Оставь, я заплачу сам», — сказал ему Леонид Владимирович. Как ни проницательна была его жена, однако ему всегда удавалось утаить от нее немного денег на личные нужды и надежно упрятать. Тогда у него в правой туфле, под стелькой, лежали двадцать пять рублей одной бумажкой. Он наклонился под стол и замешкался, так как нога отекла и туфля плохо снималась. Словом, он опоздал со своими деньгами. Антон успел рассчитаться и первым пошел к выходу. И все же он не мог смириться с тем, что Антон уплатил за двоих. «Подожди меня на улице», — сказал он Антону и вернулся в ресторан разменять двадцать пять рублей.

Уже темнело, накрапывал дождь, когда он вышел из вокзала. Антон ждал его у входных дверей. «Возьми, — подал он Антону десять рублей. — Это моя доля. Не хочу, чтоб ты за меня платил». — «Слушай, ты понимаешь, в какое болото тебя втянули? — взорвался вдруг Антон. — Эта общипанная красотка сидит у тебя на шее, а ты… тьфу! — сплюнул он, брезгливо глянув на его туфли. И снова сказал: — Леня, как ты живешь, на кого ты променял Ольгу? У тебя такой сын вырос!..» — «Ну, знаешь!.. — он тоже вспылил. — Если ты считаешь мою жену дрянью — ты мне не брат!» — «Что ж, будь здоров», — сказал Антон и пошагал через вокзальную площадь к трамвайной остановке. С тех пор они больше не виделись. На службе, вопреки страхам Леонида Владимировича, все обошлось благополучно. Вскоре его перевели в Одессу, потом он уехал за границу.

Да-а-а…

«Я подлец, подлец! — твердил теперь сам себе Леонид Владимирович. — Кой черт дернул меня совать ему десятку?..»

И сам же в душе понимал, почему так сделал. Когда супруги долго живут вместе, у них появляются одинаковые привычки и наклонности, точно они задаются целью оправдать старую поговорку о том, что муж и жена — одна сатана. Вот и тогда с Антоном он поступил точно так, как Лиза поступила однажды с Елисеевым, после чего капитан-директор одной из плавбаз Елисеев перестал здороваться с ним, хотя Леонид Владимирович был его непосредственным начальством. А началось ведь все вполне пристойно. Как-то, прохаживаясь под вечер с Лизой в городском парке, они встретили супругов Елисеевых и те пригласили их в летний ресторан. Лиза отчего-то была в тот час не в духе и посему ничего не ела, не пила в ресторане. Они же втроем — он и Елисеев с женой — выпивали и закусывали, заказывая то одно, то другое. Супруги Елисеевы были остроумны, много шутили, и Леонид Владимирович был весьма доволен их обществом. Счет им подали на двадцать два рубля, и когда Елисеев стал доставать бумажник, Лиза быстро открыла сумочку и, положив на столик семь рублей, сказала: «Это за Леонида Владимировича». — «Что вы, что вы!..» — тотчас же вернула ей деньги жена Елисеева. На другой день Лиза выслала эти деньги Елисееву по почте, сказав Леониду Владимировичу, что если этого не сделать, Елисеевы в другой раз специально затащат их в ресторан и тогда уж им придется платить за всех…

Да-а-а…

«Почему я сразу не нашел Антона, не помог ему? Ему было трудно, иначе не ходил бы в таком костюме… А ведь я мог, мог…» — продолжал рассуждать он.

И в то же время он опять-таки понимал, что ничем бы не помог Антону, потому что Лиза не переносила его родственников, которых, кстати, никогда не видела, кроме одного Антона, да и то смутно помнила его по давнему приезду. Она не могла простить Леониду Владимировичу, что у него была Оля и есть сын, есть родители, с которыми и вблизи которых жила Оля с сыном, и ненавидела их всех. Правда, так было не всегда, а складывалось постепенно, год за годом, укреплялось по мере того, как услужливая девчонка Лиза, стиравшая когда-то распухшими от соляного раствора руками его рубашки, и ее тихая, как мышка, мать окончательно убедились, что он пойман в сети и никуда от них не денется.

Но теперь с этим покончено. Завтра же он придет к Антону, и тот, несомненно, обрадуется, что он наконец оставил Лизу. Потом он поедет к своим старикам. Потом обязательно поедет к Оле, и, возможно, они с Олей навестят сына в Новосибирске. Он знал, что Оля так и не вышла замуж, и в душе у него теплилась надежда, что еще можно все вернуть…

Над морем начинало светать. Волны притихли, гул их умерился, а с запада стал быстро наплывать туман, заволакивая воду и небо. Белесый густой туман догнал «пассажир», вполз на палубу, растекся по ней, и вскоре все судно, вместо с морем и небом, погрузилось в плотный туман, точно повисло в клубящихся облаках.

Леонид Владимирович поднялся: стало очень сыро.

И пошел к себе в каюту, по-прежнему держа руку на сердце и ощущая ладонью его спокойные толчки.

Часть вторая Действия Леонида Владимировича Сапожкова

Его разбудила жена.

— Поднимись и оденься, сейчас придут таможенники, — говорила она, толкая его в плечо.

Просыпаясь и поворачиваясь на спину, Леонид Владимирович прежде всего подумал, что опять он спал на левом боку, чего совсем нельзя делать при болезни сердца. Потом лишь до него дошел смысл сказанного женой. Но он не ответил ей и снова закрыл глаза.

— Ты меня слышишь? На борт поднимаются таможенники, — сказала жена уже с нотками раздражения.

— Ну и что же? — не открывая глаз, спросил он, хотя все понял: слишком велик их багаж.

В каюте было непривычно тихо — судно мертво стояло на якоре, не слышался даже малейшим плеск.

— Перестань фокусничать. Фокусничать будешь дома, — похоже, просяще сказала жена.

— По-моему, я тебе все сказал, — ответил Леонид Владимирович, имея в виду, что между нами все кончено и что из всего багажа ему принадлежат лишь два небольших чемодана.

— Подлец, — негромко сказала Лиза. — Что можно ожидать от подлеца?

Леонид Владимирович открыл глаза и выразительно посмотрел на жену: говори, дескать, что хочешь, меня это не трогает.

Лиза, очевидно, проснулась давно, так как была уже при полном параде — словно собралась нанести утренний визит жене посла, чего, впрочем, никогда не делала по той простой причине, что не была вхожа в посольство, хотя очень даже о том мечтала. На ней был модный брючный костюм из плотной ткани в серебристых бликах, она была ярко накрашена и тщательно причесана. От ее косметики в каюте пахло тошнотворной смесью из духов, помады, пудры и каких-то кремов.

Жена его никогда не умела одеваться со вкусом, а в пятьдесят лет, как считал Леонид Владимирович, совсем потеряла голову: молодилась, чрезмерно красилась и, будучи сверх меры полной, рядилась в брючные костюмы, того не понимая, что выглядит в них карикатурно. Однако говорить ей об этом было бесполезно: сама она считала себя женщиной интересной, производящей впечатление на окружающих.

Дав понять жене, что не желает с нею разговаривать, Леонид Владимирович повернулся к переборке, забыв, что снова укладывается на левый бок.

И как раз тогда в каюту постучали.

— Да-да, войдите-е! — сказала Лиза нежно-поющим голосом, каким часто пользовалась на людях.

Дверь отворилась.

— Здравия желаю, — вежливым баритоном произнес за дверью мужчина. — Прошу документы.

— Одну минуточку… Пожаалуйста, — снова пропела жена. И вдруг трагическим шепотом прибавила: — Я вас очень прошу, говорите тихонько. У мужа час назад был сердечный приступ, и он уснул… Вот наши паспорта…

Леонид Владимирович слышал, как к дверям подошел еще кто-то: видимо, другой таможенник. Наступила пауза: очевидно, таможенники изучали их заграничные паспорта. По жена тут же вновь заговорила, возвращаясь к более нормальному голосу и наполняя его какой-то плачущей скорбью, которой обыгрывала его мнимый сердечный приступ.

— Вы, конечно, слышали о моем муже, — скорбно говорила она. — Он руководил здесь рыбной промышленностью. Нас прекрасно знает ваш начальник таможни Мирон Савельевич… Он чудесный человек… А вы давно в таможне? Я вас раньше не видела, хотя многих знаю. Вы такие молоденькие ребята…

— Нет… почему?.. — неопределенно произнес обладатель баритона и умолк, зашелестел бумагой.

Тогда жена быстро заговорила тоном раскаявшейся грешницы:

— Вы знаете, я так виновата перед вами!.. Но поверьте мне, здесь половина вещей не наших. Вы понимаете, ведь каждый просит что-то передать домой. Муж, конечно, ни за что бы не взял, а я не могу… Конечно, по закону я не имела права, но я взяла на свой страх и риск. Был бы здесь Мирон Савельевич, я бы ему объяснила…

Леонид Владимирович понял, что Лиза пошла ва-банк, решив опередить действия таможенников. Значит, нахватала и напаковала гораздо больше того, что дозволено везти согласно нормам, и опасается, что станут проверять чемоданы. Ему сделалось не по себе: если это случится — спросят с него, а врать он не сможет, ибо могут сделать запрос и установить, что никто никаких вещей с ними не передавал. Меж тем жена продолжала говорить:

— Вы знаете, если бы вас попросил о такой маленькой услуге посол или консул, вы бы тоже не отказали… Все мы люди, и нужно хорошо относиться друг к другу, правда?..

Таможенники молчали. Но жена не могла остановиться:

— Да, я забыла сказать, с нами едет контейнер с мебелью… он в трюме, — торопливо говорила она. — Если у вас есть сомнения, пожалуйста, вскройте его и посмотрите… Там только часть гарнитура. Вообще-то мы купили пятикомнатный, он занял четыре контейнера, но…

«Дура! — мысленно возмутился Леонид Владимирович. — Кто ее спрашивает о контейнерах?!»

Он не мог снести ее глупости и привстал на койке. На пороге каюты стояло двое молодых парней: пограничник в форме и таможенник в штатском.

— Лиза, в чем дело? — спросил он так, будто только что проснулся.

— Ничего, ничего, это проверка… Лежи, пожалуйста, тебе нужно лежать, — ответила она, снова придав голосу жалобное звучание.

— Вы — Леонид Владимирович Сапожков? — спросил парень в штатском, державший в руках его заграничный паспорт.

— Да я, — строго ответил Леонид Владимирович и строго спросил: — Где мы стоим, у входного маяка?

— У маяка, — ответил парень.

— И какая нас ждет в городе погода? — тем же тоном спросил он.

— Хорошая погода, — ответил парень.

— Ямщиков тоже на борту? — спросил Леонид Владимирович о начальнике таможни, которого действительно хорошо знал.

— Нет, Ямщиков в отпуске, — сказал парень. Протянул Леониду Владимировичу оба паспорта и вежливо добавил: — Счастливого захода в порт.

Пограничник молча козырнул, и они с таможенником направились к соседней каюте. Лиза закрыла дверь и с вымученной улыбкой посмотрела на мужа. Лицо ее и сейчас было испуганным, длинный нос покрылся испариной, проступившей сквозь крем и пудру.

— Не думай, что ты меня спас, — шепотом сказала она с той же вымученной улыбкой. — Ты спас и себя.

Она села на нижнюю койку и молчала — видимо, приходила в себя. Потом щелкнул замок ее сумочки, и каюта вновь стала наполняться приторным запахом косметики — жена занялась своим лицом. Снова щелкнул замок сумочки, и Лиза сказала:

— Можешь делать, как хочешь. Уходи, я тебя не держу. Но не забывай, что ты серьезно болен, а там за тобой некому ухаживать. Да и зачем ты нужен дряхлым старикам? Им самим пять минут до смерти.

Леонид Владимирович лежал на спине и смотрел в потолок. Ему не хотелось вновь касаться этой темы, так как для него все было решено. И все же, не выдержав, он спокойно сказал:

— Недавно ты уверяла, будто я абсолютно здоров, и не хотела уезжать. Теперь, оказывается, я серьезно болен?

— Просто я так думаю, — ответила она с нижней койки. — Но я тебя все равно не держу, вольному — воля. Но если ты собираешься лежать и сойти на пирс в пижаме, то пожалуйста, — без всякой связи сказала она и вышла из каюты.

Леонид Владимирович спустился с койки, переоделся и присел перед открытым иллюминатором, вглядываясь в видневшийся слева по борту город.

Был двенадцатый час дня. Корабль уже входил в гавань. Солнце золотило застывшую воду залива, неподвижность которой путь тревожил и лохматил идущий на малом ходу «пассажир». Город наплывал своей северной окраиной, В осеннем разливе желто-восковых деревьев ярко краснели острые черепичные крыши и солнечными запинками взблескивали стекла мансард. Потом зубцы красной черепицы осели вниз, на смену им поднялись высокие белые коробки панельных домов. Затем показался и порт, с кирпично-красным элеватором и с огромным белым холодильником, возвышавшимся над мелкими портовыми строениями и крупными океанскими кораблями, застывшими у главного причала.

Леонид Владимирович ждал, когда «пассажир» пришвартуется, чтобы сразу же взять свои чемоданы и сойти на причал. Была минута, когда он подумал, что это не совсем порядочно — не помочь жене при выходе и оставить ее одну с десятком тяжелых чемоданов. Но он тут же решил, что при ее находчивости, она вполне обойдется без него.

Когда «пассажир» замер у стенки и Леонид Владимирович, так и не зная, куда подевалась жена, взял чемоданы, готовясь выйти, дверь каюты отворилась, и он прямо-таки опешил, увидев перед собой загорелого, улыбающегося сына. За ним появились, тоже сияя улыбками, начальник порта Агеев и старый знакомый Коржов, с которым Леонид Владимирович прежде работал в здешнем управлении. Здесь же была и жена, и ее племянник Виктор, здоровенный парень, мастер спорта по вольной борьбе. Леонид Владимирович совершенно потерялся, увидев их всех, но оставаться в состоянии растерянности ему не дали: с ним стали целоваться, стали трясти его руку и поздравлять с возвращением. Чемоданы тут же разобрали по рукам, вынесли на пирс, начали грузить в багажники и на сидения двух такси, стоявших на причале.

Таким образом, Леонид Владимирович оказался на заднем сиденье такси, Алик сел рядом с шофером, а Лиза с племянником устроились в другой машине. Он сном-духом не предполагал, что сын и племянник жены — один из Одессы, другой из Керчи — явятся их встречать и нарушат все его планы. В такси он не мог обдумывать, как ему быть дальше, так как всю дорогу разговаривал с сыном.

— Ну, как ты, пап, как себя чувствуешь? — спрашивал Алик, обернувшись к Леониду Владимировичу с переднего сиденья.

— Ничего, вполне сносно, — отвечал Леонид Владимирович. — А как ты? Ты что, в отпуске?

— Нет, взял неделю за свой счет. Ты что, забыл? — отпуск я отгулял в июле. Я ведь вам писал из Крыма.

— А, да-да, — вспомнил Леонид Владимирович. — Ну, а как вообще?.. Как тебе работается?

— Да все о’кей, двигаем вперед пауку, — отвечал Алик.

— А в личном плане продвижения есть?

— В личном без перемен. В нашей лаборатории повальное увлечение бегом. Все бегают по Амосову и горят желанием протянуть до сотни годков. Так что в ближайшее время смертей, то бишь вакансий для продвижения не предвидится.

В эти минуты Леонид Владимирович забыл, что считал сына шалопаем, привыкшим, чтоб другие устраивали его судьбу. Он забыл, что порой Алик был до отвращения неприятен ему: и своей сутулостью, и неразвитой грудью, никогда не знавшей элементарной утренней зарядки, и остро выдвинутой, как у матери, челюстью с приоткрытыми верхними зубами, что придавало его лицу дураковатый вид, а главное том, что сын был духовным двойником своей матери, унаследовавшим от нее все житейско-нравственные привычки.

Все это Леонид Владимирович позабыл сейчас. Он давно не видел сына, и, как всякому отцу, ему хотелось узнать о нем что-то хорошее, такое, что порадовало бы его.

— Ты говоришь, никаких перспектив на близкое будущее? Что ж так? — спросил он, чувствуя некое раздражение против Прохорова, который в прошлом работал под его началом, а нынче руководил научно-исследовательской организацией, где трудился сын.

— Да ну, длинный разговор! Потом расскажу, — отмахнулся Алик. — Твой Прохоров делает вид, вроде меня не знает. Ты ему как-нибудь звякни.

— Ладно, ладно, — кивнул Леонид Владимирович, не желая говорить о подобных вещах при шофере, и спросил: — Ну, а что нового дома?

— Все о'кей, — сказал Алик. И вдруг оживился: — Хо, тебя ждет приятный сюрпризец!

— Что ж такое? — улыбнулся Леонид Владимирович.

— Английский дог. Шесть месяцев, а он — во, с теленка вымахал! — Алик вскинул руку к потолку машины. — Хотел его к вашему приезду сплавить, и не вышло. Один доцент мне триста рэ за него давал.

— Ну, зачем же? Если хороший дог, пусть живет, — добродушно сказал Леонид Владимирович.

— Нет, придется сплавить, он с завхозом конфликтует, — поморщился Алик, называя «завхозом» свою хроменькую бабку. И засмеялся: — Не сошлись характерами. А мне дог за ничто достался: одна симпатичная особа подарила. Мы с ней единую тему долбим — изучаем с помощью напильника зубы кашалотов. Улавливаешь, какая веселая работёнка?

— Я чувствую, в твоей жизни намечаются перемены? — снова улыбнулся Леонид Владимирович. По правде говоря, он давно мечтал, чтобы сын женился, полагая, что собственная семья возложит на него определенные обязанности и придаст его характеру самостоятельности. Сыну, слава богу, двадцать шесть, а серьезности в нем никакой.

— Да что я, шизик? — смеясь, ответил Алик. — Уж лучше пилить зубы кашалотам, чем тебя запилит жена. Между прочим, окромя зубов, мы увлеклись серными пробками в ушах китов. Наш мини-шеф мечтает на этих пробках выскочить в доктора наук.

— Каким же образом? — машинально спросил Леонид Владимирович, продолжая думать о том, что сыну все-таки пора бы жениться.

— Представь, он считает, что по серным пробкам можно определять их возраст…

Так, за разговором, они и подъехали к гостинице «Морская», упрятавшейся среди могучих кленов в тихом тупичке, убежавшем под прямым углом от шума центральной улицы. Осень была в разгаре, и клены горели пронзительно-желтым огнем. Было тепло, пахло нагретым камнем домов, асфальтом и сухими листьями. Словом, все было насыщено терпким и пряным духом ввалившейся в город осени, полной солнца и ярких красок.

Чемоданы выгрузили из такси, Виктор с Аликом внесли их в вестибюль, затем на третий этаж, в двухместный номер с открытыми окнами, занавешенными, как гардинами, крупными желтыми листьями клена.

Во время общих хлопот Алик то и дело спрашивал мать, что она привезла ему, не забыла ли чего из просимого им. Она отвечала, что все в порядке, перечисляла привезенное. Алик чмокал мать в щеки, говорил, что она «модерново выглядит», что у нее шикарный брючный костюм и так далее. Она тоже расспрашивала его о том о сем, спросила, как делишки у «завхоза», сын сказал «все о’кей», и Леониду Владимировичу стало ясно, что все фирменное тряпье и безделушки, исправно передаваемые женой в чемоданах через бывшего капитана «пассажира» Никифорова, благополучно достигли Одессы и благополучно сбыты «божьей старушкой».

Чемоданы простояли в неподвижном виде не более пяти минут, потом их стали раскрывать, извлекать на свет божий джинсы, куртки, пестрые мужские рубашки, галстуки, туфли и прочее, прочее. Алик натягивал на себя то одно, то другое из обнов, вертелся перед зеркалом, откровенно любуясь собой, издавал восторженные всклики.

Леониду Владимировичу было неприятно глядеть на это маскарадное переодевание сына и на глупую радость его. Он отошел к окну, уставился на желтый клен и вновь с тоской подумал, как не повезло ему с сыном. Ему захотелось тотчас же подойти к столику, где стоял телефон, и позвонить Антону. Но он удержался от соблазна, решив, что вскоре они все разойдутся по каким-нибудь своим делам, оставят его одного, и тогда он возьмет свои чемоданы и уйдет отсюда.

Пока он был занят этими мыслями, Алик закончил переодевание, опять облачился в старые джинсы, панибратски сказал матери:

— Муттер, давай подмарафеться — и пора в кабак спускаться. Мы с Витей со вчерашнего долгого дня ничего не жевали.

— Да-да, нужно поесть, — ответила она и, взяв свою сумочку с парфюмерией, подсела к большому трюмо.

Алик подошел к Леониду Владимировичу.

— Старичок, ты что такой кислый? — он обнял и похлопал отца по плечу. — Сейчас подкрепимся, и все будет о’кей. В здешнем кабаке копчеными угрями кормят, мы с Витей вот так напробовались, — он провел ребром ладони по тонкой шее.

Когда он говорил, на Леонида Владимировича несло затхлым перегаром — видимо, Алик с Виктором по приезде сюда увлекались не только копчеными угрями. А возможно, сын увлекался один, так как Виктор, насколько знал Леонид Владимирович, соблюдая спортивную форму, относился к спиртному отрицательно. Виктор был любимым племянником жены — сыном ее покойного брата. Жил он в Керчи, был женат, имел дочь, и, как понимал Леонид Владимирович, был вызвав сюда Лизой на роль носильщика. Это был парень с крепким торсом, покатые плечи его и руки состояли из тугих мускулов, он был круглолицый и пухлогубый, и это придавало его лицу простецкое выражение. И хотя он не отличался живостью ума, был он все-таки добрый малый и к тому же большой молчальник. Он и теперь молчал. Сидел на диване, наблюдал за переодеванием Алика и лениво шевелил челюстями, балуясь жевательной резинкой, которой наделила его тетушка, пока Алик не сказал ему, чтобы спустился вниз и занял столик в ресторане. Виктор кивнул, поднялся и вышел.

— Маман, ты что-то долго телишься! — сказал Алик матери, становясь за ее спиной и поправляя перед зеркалом длинные волосы.

— Я готова, — ответила она, поднимаясь и уходя от зеркала.

Леонида Владимировича вдруг взбесили это «телишься» и дурацкая улыбка, с какой жена ответила сыну.

— Александр, что это за «телишься»? — с негодованием спросил он, подчеркнуто называя сына полным именем.

— Па, ты что? — изумился Алик. И засмеялся узким лицом: — Маман, как тебе нравится — отец совсем потерял чувство юмора! — Он чмокнул мать в напудренную, нарумяненную щеку.

— Тихо, тихо, не скандальте… Пошли, пошли!.. — Лиза взяла Леонида Владимировича под руку и повела к двери.

«А, делайте что хотите! — с досадой подумал он. — Зовите друг друга хоть чертом, хоть дьяволом! Сегодня же вы меня больше не увидите!»

Спускаясь по лестнице, Леонид Владимирович вновь почувствовал, как аритмично застучало его сердце, а потом сжалось, послав острую боль в лопатку и в левую руку. Он приостановился на ступеньках, взялся рукой за перила.

— Леня, что с тобой, опять плохо? — Лиза поспешно достала из сумочки таблетки. — Возьми скорее нитроглицерин…

— Не нужно… — Леонид Владимирович отвел ее руку с таблеткой. — Все хорошо… Пройдет…

Он не желал, чтоб жена сочувствовала ему и жалела его. Но Лиза и Алик заботливо взяли его под руки, и так, втроем, они спустились по лестнице и вошли в ресторан, полупустой в эту дневную пору.

Леонид Владимирович не зря опасался, что во флотской гостинице можно нарваться на знакомых. Так и случилось. Выйдя из ресторана, они нос к носу столкнулись в вестибюле с Варварой Ильиничной Савицкой. Варвара Ильинична не была, конечно, ни моряком, ни штурманом, ни капитаном, но тем не менее имела прямое отношение к рыбному флоту, поскольку уже лет тридцать работала терапевтом в поликлинике рыбфлота. В свое время Леонид Владимирович не раз обследовался и этой поликлинике, а Лиза вообще была штатным посетителем ее, ибо, обладая повышенной мнительностью, постоянно выискивала у себя всякие болезни и с паническим ужасом кидалась к врачам. Словом, Леонид Владимирович и его жена прекрасно знали Варвару Ильиничну.

— Боже мой, кого я вижу! Варвара Ильинична, милая!.. — вскрикнула на весь вестибюль Лиза и бросилась к ней обниматься. Она выставляла трубочкой жирно накрашенные губы и, боясь испачкать Варвару Ильиничну, изображала перед ее лицом символические поцелуи с причмокиванием.

— Здравствуйте, Лиза, здравствуйте, — довольно сдержанно отвечала Варвара Ильинична густым басом, хотя и улыбалась при этом, показывая плотный ряд голубоватых вставных зубов.

Варвара Ильинична была высокая, крупная женщина, с широким лицом, с темневшими над верхней губой усиками, какие часто встречаются у жгучих брюнеток, угловатая в движениях. У нее был мужской голос, сильные руки с грубыми пальцами, как у крестьянки, постоянно копавшейся в земле, а отнюдь не имевшей дела с миниатюрными медицинскими инструментами, и такие же крепкие ноги, с толстыми икрами и большой ступней. Взглянув на ее замшевые туфли, можно было смело сказать, что шиты они на заказ, ибо вряд ли такой размер можно было сыскать в магазине женской обуви.

Оставив Лизу, Варвара Ильинична протянула руку Леониду Владимировичу, но вместо обычного «здравствуйте» с тревогой сказала:

— Леонид Владимирович, голубчик, что с вами? Да вас как с креста сняли… Усталость или переболели?

Он не успел ответить — его опередила жена.

— Ах, как вы угадали! У Лени было плохо с сердцем, он лежал в больнице, — быстро стала рассказывать жена. — Но знаете, это все-таки заграница: их врачи — не наши врачи. Правда, потом они сказали, что все прошло, но… Варвара Ильинична, вы не спешите? Может, посидим минутку? — указала она, взмахнув наклеенными ресницами, на свободные кресла у столика.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответила Варвара Ильинична и первой направилась к креслам, тяжело ступая и сильно размахивая руками.

Лиза, Виктор и Леонид Владимирович пошли за нею. Алика с ними не было. Еще когда Лиза заметила Варвару Ильиничну и бросилась к ней, Алик, не задерживаясь, пошел к лестнице, и Леонид Владимирович видел, как на лестнице его перехватила рыжая девица в коротюсенькой юбочке, в совершенно прозрачной белой кофточке, сквозь которую просвечивался черный лифчик, затем девица пошла вместе с Аликом наверх, положив ему на плечо руку. Жена, обнимавшаяся в это время с Варварой Ильиничной, ничего не видела, а Леонид Владимирович видел и был шокирован знакомством сына с этой девицей, расхаживавшей по гостинице в столь непристойном виде. За границей он привык видеть девиц во всякой одежде, даже бродящих по улицам полуголыми, но одно дело — там, другое — здесь, дома, в России, отличавшейся во все времена строгостью и устойчивостью нравов. И то, что сын знаком с этой девицей, обеспокоило Леонида Владимировича. Вот почему, сев в кресло напротив Варвары Ильиничны, он сам не стал рассказывать ей о перенесенной болезни, а позволил это сделать жене. И Лиза все толково объяснила: как он попал в больницу, как врачи сперва решили, что у него инфаркт, потом стали уверять, что это легкая стенокардия и не стоит тревожиться. И вот теперь, мол, они не знают, чему верить — то ли был инфаркт, то ли стенокардия. Ее, Лизу, убедили, что лечение прошло успешно, но как же успешно, если сегодня мужу стало плохо прямо на лестнице?..

— Ну, плохо мне не стало, — возразил Леонид Владимирович. — Стиснуло и сразу отпустило.

— Вот что я тебе скажу, Леонид Владимирович, — басом сказала Варвара Ильинична, переходя на «ты». — Ты ихним эскулапам особенно не верь. Давай-ка мы тебя здесь посмотрим. У меня сегодня с трех прием, заберу тебя сейчас с собой, и все станет ясно. — Она достала из кармана жакета пачку «БТ», закурила.

— Ну, зачем же?.. Стоит ли?.. — развел руками Леонид Владимирович, не ожидавший такого конкретного предложения.

— Леня, пожалуйста… Я тебя прошу, не упрямься, — нежнейшим голосом сказала Лиза. — Ведь это в твоих интересах.

Леонид Владимирович и вам понимал, что это в его интересах и что отказываться неразумно. Просто внутренне он не был готов к тому, чтобы сию же минуту отправиться к врачам, и потому лицо его выражало нерешительность.

— Брось, брось. Встали да и поехали, — сказала ему Варвара Ильинична, поднимаясь из кресла. — Я тебя на свой колымаге отвезу и на ней же назад доставлю.

— Очень хорошо!.. Леня, ты слышишь?.. Дай я тебе поправлю галстук, — засуетилась Лиза. — Витя поедет с тобой… Витя, поедешь с Леонидом Владимировичем, — обернулась она к племяннику, молча слушавшему весь их разговор.

Виктор поднялся, готовый выполнить все, что ему повелят. Варвара Ильинична вдавила в пепельницу недокуренную сигарету, взяла под руку Леонида Владимировича и повела его к выходу. Он уже оценил доброжелательность Варвары Ильиничны и подумал, что все, что ни делается — делается к лучшему. Сам он неизвестно когда показался бы врачам, а тут все сразу устроилось.

У гостиницы стояла старая «Победа» Варвары Ильиничны, купленная ею за малую цену в одном таксомоторном парке еще в те давние годы, когда частным лицам разрешалось приобретать в автохозяйствах списанные легковые машины. Варвара Ильинична села за руль, Леонид Владимирович с Виктором забрались на заднее сиденье, покрытое полысевшим ковриком. Лиза стояла на тротуаре в своем шикарном брючном костюме и махала им рукой, пока машина не отъехала.

Вот таким образом Леонид Владимирович очутился в поликлинике и попал в руки врачей. В его бытность флотская поликлиника помещалась в другом месте, в полуподвале жилого дома, теперь же перебралась в новое двухэтажное здание с широкими окнами и просторными коридорами, сплошь заставленными стульями.

Больных, пришедших на прием и сидевших в ожидании вызова под дверьми кабинетов, было немного. Тем не менее Леонид Владимирович провел в поликлинике около трех часов, переходя из кабинета в кабинет, попадая от одного врача к другому, которые тщательно выстукивали и выслушивали его и задавали десятки всяких вопросов. Во всех этих передвижениях от врача к врачу его сопровождала Варвара Ильинична, одетая в белый халат и белый колпак, очень деловая и строгая. Она вводила его в кабинет, представляла врачу, уходила, появлялась к концу осмотра, просила его посидеть в коридоре, о чем-то говорила наедине с врачом-коллегой, выходила и вела его в другой кабинет.

Все это время Виктор оставался в коридоре, переходя вслед за Леонидом Владимировичем от кабинета к кабинету, и ожидал его, сидя у дверей. Выйдя от врача, Леонид Владимирович подсаживался к Виктору, и они вполголоса разговаривали. Так Леонид Владимирович узнал, что Виктор уже не выступает в соревнованиях, что он перешел на тренерскую работу и ведет секцию вольной борьбы при Доме пионеров, что жена его по-прежнему преподает физкультуру в школе, что дочь растет, учится, не болеет и что в жизни Виктора в общем-то полный порядок. На вопрос Леонида Владимировича, когда он сюда приехал, Виктор сказал: «недавно», и не стал уточнять, когда именно.

— Что, Лиза дала телеграмму? — спросил Леонид Владимирович.

— Нет, Алька позвонил, — ответил Виктор и опять-таки ничего больше не пояснил.

Леонид Владимирович все время помнил о девице, с которой сын столкнулся на лестнице, и в одно из их сидений в ожидании Варвары Ильиничны спросил Виктора, что это за девица.

— Какая она, белая в черных очках? — спросил Виктор, очевидно, не заметивший, с кем задержался Алик на лестнице.

— Рыжая. Вот в такой юбочке, — показал Леонид Владимирович длину ее юбочки.

— А, Лютиция, — усмехнулся Виктор. — Да я не знаю, кто она и что.

— Где же вы с ней познакомились? — спросил Леонид Владимирович, не скрывая досады.

— Такие девицы сами знакомятся, — ответил Виктор. — Их тут целая компания вокруг гостиницы крутится. Ловят в мужья моряков из загранки.

— Значит, и вы к их обществу примкнули? — нахмурился Леонид Владимирович.

— При чем же я? — добродушно усмехнулся Виктор. — Да и Альке они не нужны. Поболтает от скуки — и все. Он у нас парень общительный.

Уловив в голосе Виктора явную иронию, Леониду Владимировичу захотелось напрямую спросить Виктора, что он думает о своем двоюродном брате. И он спросил бы, если бы в эту минуту не появилась Варвара Ильинична.

— Теперь ко мне, — сказала она ему басом и направилась в свой кабинет.

И снова ему пришлось раздеться до пояса: теперь уже сама Варвара Ильинична взялась выслушивать и выстукивать его грудь и спину, заставляя то встать, то лечь на кушетку, то дышать, то не дышать и так далее. Наконец, она положила на столик свой фонендоскоп и, отходя к раковине вымыть руки, сказала:

— Одевайся, голубчик. Садись к столу, и будем говорить откровенно. У меня, видишь ли, свой принцип — никаких тайн от больного. Что есть, то и говорю.

Леонид Владимирович надел рубашку и пиджак, сунул в карман галстук, который ему надоело развязывать и повязывать в каждом кабинете, и присел у столика, готовый выслушать Варвару Ильиничну. И вдруг у него стало бешено стучать сердце, взмокрела спина и ладони рук в предчувствии того скверного, что он должен был узнать о своем здоровье, куда более скверного, как ему подумалось, чем он знал по прежней болезни.

— Так вот, голубчик, покой тебе нужен, полный покой, — загудела басом Варвара Ильинична, тяжело усаживаясь на стул. — Никаких волнений, никаких забот, — абсолютный, стопроцентный покой и отдых. Можно в семейной, домашней обстановке, но лучше — курорт. Скажем, Кисловодск. Вернешься в Одессу, бери сразу путевку и поезжай в Кисловодск. С Лизой я поговорю, объясню ей. Я заметила, она о тебе очень тревожится.

— Что же у меня нашли? — спросил он, желая знать всю правду.

— Что нашли? Да всего понемногу. Вот кардиограмма, вот заключения других врачей. — Варвара Ильинична пошевелила бумажками на столе. — Нервы подлечить необходимо, невропатолог выписал тебе лекарство… Гланды не в порядке… Что касается твоего сердца, то, верь мне, со временем все пройдет. Но при полном покое, отдыхе и курорте. Я тебе пропишу новейшее сердечное лекарство. — Она взяла рецептурный бланк, стала размашисто писать на нем и одновременно спрашивала: — Сам-то ты как относишься к поездке в Кисловодск?

— В принципе, я могу, — сказал Леонид Владимирович, считая, что Варвара Ильинична чего-то не договаривает о его болезни, не желая, видимо, окончательно сразить его. Поэтому, пытаясь выспросить у нее побольше, он сказал: — Но я хотел бы поехать к родителям в Донбасс. Они у меня глубокие старики.

— Ну, Донбасс, голубчик, для тебя исключается, — сказала она, продолжая писать. — Там шахты, угольная пыль. Тебе это в корне противопоказано.

Вот теперь Варвара Ильинична высказалась более определенно.

— А если временно, на месяц или два? — продолжал выпытывать он, все более убеждаясь в опасности своего недуга.

— Ни временно, ни постоянно, — басом отрезала Варвара Ильинична. — Временно, голубчик, может быть, только Кисловодск. Вот тебе рецепты, и поехали. У меня прием закончен, отвезу тебя в гостиницу. — Она протянула ему пачку рецептов и поднялась.

Вместе они вышли в коридор, где дожидался его Виктор. Варвара Ильинична заперла кабинет и пошла отдать ключ санитарке, прибиравшей в конце коридора, а Леониду Владимировичу сказала, чтобы спускался вниз и садился в машину.

Проходя вестибюлем, он остановился возле большого зеркала и поглядел на себя. Вид у него был совсем неважный: наполовину сед, лицо осунувшееся. Щеки, правда, упруги, слегка румянятся, но глаза тусклые, усталые, и на лбу полно морщин.

«Вот что значит болезнь, — с жалостью подумал он о себе. — Укатали Сивку крутые горки. Все летит под откос…»

Идя с Виктором к машине, и садясь в нее, и едучи в гостиницу, Леонид Владимирович думал сразу обо всем; о своей болезни, о поездке в Кисловодск, о том, что следует непременно позвонить Антону и встретиться с ним, о том, что не нужно слушать врачей, а нужно ехать к старикам, о том, что не любит жену и лучше им навсегда расстаться, что сын его — великовозрастный шалопай, ничуть не поумневший за последние годы. Даже думал о рыжей девице и испытывал к ней величайшую неприязнь, поскольку ему представлялось, что эта девица хочет поймать сына в свои сети, как когда-то поймали его самого.

Вернувшись в гостиницу, Леонид Владимирович застал у себя в номере гостей. Здесь был начальник порта Агеев, и главный диспетчер порта Краснополов, и встречавший Леонида Владимировича в порту бывший коллега по управлению Коржов, и старый знакомый, капитан-директор плавбазы «Витязь» Борулин, невесть откуда узнавший о его приезде, а главное, здесь же была и рыжая девица, одетая теперь в ярко-зеленые вельветовые брючки с бахромой на обшлагах и в кремовую безрукавку, типа распашонки, глухо зашнурованную спереди черной тесьмой.

Леонид Владимирович не успел ничему этому поразиться ни гостям, ни присутствию рыжей девицы, ни столу, обильно заставленному коньяком и шампанским (а он-то знал феноменальную скупость своей жены), ничему не успел он поразиться, потому что все его чувства в ту минуту были заглушены шумными приветствиями, пожатием рук, похлопыванием его по плечам и всякими традиционными словами, произносимыми в момент встречи.

— Отец, знакомься, это Лютиция, — представил ему Алик в общем шуме рыжую девицу.

Девица жестом царевны протянула Леониду Владимировичу легонькую, как перышко, руку с дешевыми колечками на пальцах, скромно опустила насиненные веки и скромно сказала «здравствуйте». Леонид Владимирович машинально подержал и выпустил ее руку, а Алик тотчас обнял его и повел к столу, говоря;

— Сюда, сюда!.. Садись на диван… Здесь тебе будет удобнее…

Лиза, одетая в новую брючную пару, более яркую, цветасто-оранжевую, с размалеванным, как всегда, лицом, суетилась у стола, всех усаживая. Наконец, и сама уселась вдали от Леонида Владимировича, между Варварой Ильиничной и начальником порта Агеевым, и стала говорить с Варварой Ильиничной, как подумал Леонид Владимирович, о его болезни.

Низенький, лысоватый Агеев хлопками в ладоши прервал общий шум, предложил наполнить рюмки и выпить «за возвращение домой». Леонид Владимирович хотел было символически поднять рюмку, но Варвара Ильинична, заметив это, осудила его осторожничанье.

— Э, Леонид Владимирович, ты уж и в самом дело в смертники записался! — прогудела она веселым басом. — Коньяк — второе лекарство, пей смело.

— Давай, отец!.. — подхватился с места Алик и, взяв бутылку коньяка, налил Леониду Владимировичу так, что пролилось через край.

Потом подняли еще по одной и еще. Все повеселели, и, словом, в комнате воцарилась та обстановка, какая бывает в любой компании, где люди уже подвыпили, всем хочется говорить и каждому меньше всего хочется слушать другого.

Сидевший возле Леонида Владимировича капитан-директор «Витязя» Борулин, плотный мужчина, со смоляными волосами и черными цыганскими глазами, стал рассказывать Леониду Владимировичу о летней путине, которую он провел в Атлантике, о том, как они завалили план из-за нехватки тары. Он ругал управленцев за нерасторопность, оторванность от промысла, кабинетную волокиту и говорил, что при Леониде Владимировиче было больше порядка. Леонид Владимирович понимал, конечно, что и при нем случалось всякое, но слышать о себе добрые слова ему было приятно. После выпитого у него как-то легко и просветленно стало на душе, он был доволен приходом старых знакомых, доволен тем, что его помнят, а раз пришли, то, стало быть, и уважают.

Он слушал Борулина, не перебивая, кивал ему и одновременно слышал обрывки других разговоров. Жена его, с неприятной кокетливостью, жаловалась раскрасневшемуся от коньяка Агееву на нового капитана «пассажира», отказавшегося взять на борт все контейнеры.

— Представляете, какое свинство? — говорила она Агееву, часто взмахивая наклеенными ресницами. — Неужели мы заслужили такое отношение? Мальчишка — и такое хамство! Каждая килька строит из себя селедку! Я еле-еле упросила подержать их в портовом складе. Но ведь теперь надо их как-то вывезти.

— Елизавета Андреевна, все сделаем, — обещал Агеев. — Я все возьму на себя…

А Борулин в это время говорил Леониду Владимировичу:

— Осточертело здесь, надо уходить. Хочу переметнуться на южный флот. Но вы сами понимаете — это не просто.

— Да, это сложно, — согласился Леонид Владимирович, зная, что, скажем, в Одесском управлении недостатка в капитанах не было, и зная также, что Борулин весьма средний капитан, каких на флоте, конечно, немало, но было бы лучше, если бы все средние стали хорошими да отличными.

И все-таки Леонид Владимирович, переполненный добрыми чувствами и желая отблагодарить Борулина за хорошую намять о себе, сказал ему:

— Но что-то можно сделать. Я приеду в Одессу и поговорю в управлении.

— Спасибо, Леонид Владимирович! Буду вам весьма обязан, — обрадовался Борулин. И, наливая себе и Леониду Владимировичу в рюмки, продолжал: — Вы капитана Орехова помните, на «Бодром» ходил? Тоже не притерся здесь. Ну, он плюнул и махнул на Восток…

И стал длинно рассказывать, как преуспевает где-то на Камчатке капитан Орехов, которого, по правде сказать, Леонид Владимирович совершенно не помнил. Потому он слушал Борулина вполуха, а сам смотрел, как Алик о чем-то шепчется с рыжей девицей, приблизив к ней птичье, как у матери, лицо и совсем согнув сутулую спину. Девица накручивала на палец рыжую прядь волос, загадочно посмеивалась и бросала по сторонам рассеянный взгляд. Лицо у нее было кукольное: круглые щечки, круглый подбородок, кругленькие глазки и ротик. Кончив шептать, Алик выщелкнул из пачки длинную сигарету, девица взяла сигарету, и они пошли на балкон курить.

Борулин все продолжал поведывать Леониду Владимировичу о капитане Орехове, а Лиза, оставив в покое Агеева, села теперь между Варварой Ильиничной и усатым диспетчером порта Краснополовым и пустилась рассказывать так, чтобы все слышали, как славно они жили за границей.

— Там прекрасная обстановка, — говорила она, взмахивая своими искусственными ресницами. — Мы в своем городке жили, как одна семья. Это очень важно, когда все дружат — не чувствуешь себя оторванным. Все праздники — вместе, дни рождения — вместе. А какую мы самодеятельность организовали! Там одна девочка была, Лорочка, дочь инспектора-механика, у нее такой бесподобный голос!.. Ручаюсь, она будет прекрасной певицей!.. Все так жалели, что уезжаем…

Леонид Владимирович напрочь отключился от Борулина с его капитаном Ореховым и слушал, как безбожно врет его жена. Ему отчего-то было забавно смотреть, с каким артистизмом она это делает, как будто сама верит, что кто-то сожалел об их отъезде, хотя прекрасно знает, что ее там терпеть не могли и звали за глаза «мадам Хрусталь».

Лысоватый Агеев, не дослушав Лизу, ушел в ванную, где под струей воды охлаждались бутылки, принес две бутылки, налил мужчинам коньяка, а женщинам шампанского. Снова все выпили, после чего Варвара Ильинична и мужчины отправились на балкон курить. Леонид Владимирович тоже вышел вслед за ними на воздух, оставив в комнате Лизу и Виктора, который лишь одни весь вечер молча пил, молча ел и старался молча всех слушать.

И там, на балконе, освещенном колеблющимся светом фонаря, пропинавшим с улицы сквозь шевелившуюся листву клена, все отчего-то вдруг стали говорить Леониду Владимировичу, что он утворит большую глупость, если выйдет на пенсию и оставит работу, стали приводить ему в доказательство всякие примеры.

— Да вы же знаете Никифорова, — убеждал его лысоватый Агеев. — Рвался человек на заслуженный отдых. «Мне, — говорил, — ничего уже не нужно, я по гроб обеспечен». Не прошло двух месяцев, как является в кадры: «Возьмите, Христа ради, назад! Если не «пассажир», то хоть какую дырявую посудину дайте, иначе с тоски подохну!»

Бывший сослуживец Леонида Владимировича по здешнему управлению, корректный, подтянутый Коржов, которого Леонид Владимирович прежде считал педантом и недолюбливал, говорил ему, примерно, то же самое:

— Поспешное решение, Леонид Владимирович, поверьте мне, крайне поспешное. Человек в шестьдесят лет концентрирует в себе ум, опыт и умение. Поступив так, вы совершите преступление перед нашим рыбным флотом. Флот нуждается в ваших знаниях и умении руководить.

Даже Варвара Ильинична, твердившая ему недавно о покое и отдыхе, сказала:

— Рано тебе, голубчик, на пенсию. Тебе еще работать да работать надо.

А усатый диспетчер Краснополов выразился так:

— Лично меня только по суду на пенсию спровадят. С какой такой стати мне заживо в гроб ложиться? Да я без работы умом тронусь.

Этот разговор внезапно круто повернул все прежние помышления Леонида Владимировича, и он стал уверять, что не собирается предаваться безделью, что по приезде в Одессу он, конечно же, вернется в свое управление, а в случае чего поедет в министерство, и ему, конечно же, предоставят прежнее место. Он изрядно захмелел и потому до слез был тронут тем, что и Агеев, и Коржов, и усатый Краснополов, и Варвара Ильинична, что все они, с кем он прежде не водил никакой дружбы, так преотлично к нему относятся.

Потом все вернулись в комнату, опять сидели за столом, и Леонид Владимирович уже стал плохо соображать, кто о чем говорит и кто кому чего доказывает. Прощаясь с Варварой Ильиничной, которая уходила раньше других, он целовался с нею и просил ее приезжать к нему в гости. Он обещал Борулину во что бы то ни стало устроить перевод в Одессу. Всем другим он тоже говорил, чтобы они бросали этот город, переселялись в Одессу, сулил им работу и квартиры. В момент минутного протрезвления он вдруг обнаружил, что ни Виктора, ни Алика с рыжей девицей в комнате нет. Никому ничего не сказав, он вышел из комнаты и, пошатываясь, направился в соседний номер, где жили Алик с Виктором. Дверь к ним оказалась незапертой.

— Александр! — строго окликнул он сына, войдя в темную комнату.

Так как никто не отзывался, он пошарил рукой по степе возле двери, нашел на ощупь выключатель и зажег свет. На кровати у окна слал Виктор, другая кровать пустовала. Леонид Владимирович подошел к Виктору.

— Где Александр? — спрашивал он Виктора, толкая его в плечо. — Отвечай мне, где Александр?..

— Не зна-аю… — сонно простонал Виктор.

— Как это ты не знаешь? — возмутился Леонид Владимирович. — Почему это ты не знаешь?! Где его эта Лиа… Лита… — не мог он вспомнить имени девицы. — Где эта рыжая стерва?..

— А что я вам… сторож? — промычал в ответ Виктор, переворачиваясь на другой бок и натягивая на голову одеяло.

— Негодяй!.. — гневно топнул ногой Леонид Владимирович, относя свой гнев и к Виктору, и к сыну с рыжей девицей. И, покачиваясь, вышел из комнаты, хлопнув что есть силы дверью.

А когда вернулся к себе и увидел, что Лиза с Агеевым отплясывают у стола «Русскую», сразу позабыл, зачем выходил. Лиза оставила Агеева и, смеясь ярким ртом, полным белых, выпяченных зубов, пошла ему навстречу, притопывая и помахивая салфеткой вместо платочка. Леонид Владимирович, почувствовав прилив молодецкой удали, подбоченился, петухом вскинул голову и устремился к жене, лихо отбивая каблуками дробь и отчаянно хлопая себя по коленям и груди.

— Ээ-хх!.. Ээ-хх!.. Ээ-хх!.. — подзадоривали его, прихлопывая в ладоши, Агеев, Борулин и Лиза.

И Леонид Владимирович разошелся вовсю: стал выделывать коленца, ходить «гусаком», пока не перешел на присядку и не упал. Все бросились к нему, подняли и усадили на кровать.

— Дав-вайте ввы-ыпьем!.. — потребовал он заплетавшимся языком.

— Хватит, хватит, спи! — смеясь, сказала жена и легонько толкнула его на подушку.

Он чувствовал, как кто-то снимал с него туфли, укрывал его, и улавливал слухом отдалявшееся, уплывавшее куда-то гудение голосов, похожее на гудение затухающего прибоя. Потом все резко оборвалось.

Однако вскоре его стали будить. Леонид Владимирович противился, отмахивался и норовил спрятать голову под подушку. Но Алик с Виктором одели его, вывели, крепко держа под руки, из гостиницы, усадили в такси, где он сразу же уснул. Потом его ввели в купе поезда, уложили на нижнюю полку. Он снова тотчас же уснул и проспал почти до вечера. И в этом хмельном сне ему казалось, что он плывет на «пассажире» по штормовому океану не то в Африку, не то в Индию, и все в океане качается и ходит ходуном: палуба под ногами, каюта, волны и зеленые пальмы, росшие прямо на волнах.

Проснулся он с тяжелой головой, весь разбитый и какой-то вымученный. Увидев на столике бутылку «березовской», он открыл ее и выпил до остатка всю минералку. Купе было закрыто изнутри на защелку, жена и сын спали: она — на нижней полке, — Алик — на верхней. Другая верхняя полка была свободна, на ней лежал скатанный матрас с завернутой в середину подушкой. Леонид Владимирович взял казенное вафельное полотенце и пошел умываться.

Не желая возвращаться в купе и будить своих, он присел на откидной стульчик в вагонном коридоре, стал смотреть в окно. Поезд шел по равнине, похожей на шкуру зебры — желтые полосы стерни равномерно перемежались с темной вспаханной землей. За полями, но всему белесому горизонту густел синий хвойный лес, а впереди, там, где синева леса кончалась и округлялось голубое оконце неба, слитого с равниной, там огненным комочком висело заходившее солнце. Все было покойно в природе и на земле, уже разродившейся плодами, отдавшей их людям, и теперь мирно отдыхавшей в своей мягкой и пестрой осенней постели.

Леонид Владимирович давно не видал такого вольного простора полей, прерывавшихся то белостволым березнячком, то кирпичным домишком полустанка, за которым вдруг тесным коридором вставал пылавший красками лес, обжимая с двух сторон несущийся поезд, или мелькало селеньице с опустевшими вишнево-яблоневыми садами, а потом снова разливалась желтая щетина скошенных полей, утыканных скирдами зеленоватого издали сена и золотой соломы. Он, не отрываясь, смотрел на все это, и ему казалось, что даже сквозь закрытое окно он улавливает пшеничный запах соломы и терпкий запах полыни, кустившейся вдоль насыпи, и такой же остро-горький, но приятный запах помидорных кустов, запомнившийся ему еще с детства, с той поры, когда Нина выращивала на загороднем огороде помидоры и все дети ездили с нею на огород обрывать с кустов пасынки, чтобы помидоры скорее зрели…

Он не отходил от окна, пока не стемнело, смотрел в окно и думал о себе. Он понимал, что Лаза перехитрила его, отсюда — и будто бы случайная встреча с Варварой Ильиничной, которая, несомненно, была заранее подготовлена женой, и приход гостей, и обильная выпивка, на какую не поскупилась жена. Но, понимая, что все его недавние мечты разлетелись в прах, он не испытывал никакого сожаления по поводу их утраты. Теперь он стал рассуждать иначе и пришел к выводу, что прежнее его желание — уехать к старикам и начать жизнь сызнова, было с его стороны недопустимой глупостью. Начать жизнь сызнова, — думал он, — невозможно, ибо начало жизни может быть одно и никаким переделкам оно уже не подлежит, потому что двух начал не бывает и именно от первого идет отсчет лет, бед, удач, неудач и всего того, из чего складывается твое пребывание на земле.

«Да, начинать сначала невозможно, — размышлял он, сидя у окна. — Пусть будет так, как есть. Ломать нужно было раньше…»

«Я болен, — продолжал рассуждать он, — и было бы жестоко с моей стороны обременить своей болезнью старых родителей, надоедать Андрею и Антону, стать для всех обузой…»

Но, припомнив вчерашний день, свой скоропалительный поход по врачам, а также то, что Варвара Ильинична разрешила ему пить и что пришла она с пустыми руками, а уходя, держала под мышкой какой-то сверток, несомненно подарок Лизы, — припомнив все это, он усомнился в серьезности своей болезни. А если так — значит, рано ему на пенсию, нужно работать, и это верно, что Агеев и все другие высмеяли его затею с пенсией. Еще он думал о сыне, о том, что сыну следует помочь продвинуться по службе, так как сам он вряд ли пробьется. Ему пришло в голову поговорить кое с кем и узнать, нельзя ли подыскать сыну какую-либо работу за границей, пристроить его к какой-нибудь группе специалистов. Этот вариант казался ему сейчас одним из лучших. Пусть Алик поживет вне дома, с людьми, которые потребуют от него дела и дела, это поможет ему духовно окрепнуть, выбросить из головы всяких случайных девиц, словом, избавит его от легкомыслия. Как бы там ни было, но Алик его сын, и он не имеет права просто так отмахнуться от него.

Первым из купе вышел Алик, заспанный, с помятым лицом, держа в руках полотенце и мыльницу.

— Ну как, старичок, скверно? — похлопал он Леонида Владимировича по спине.

Снисходительный тон не понравился Леониду Владимировичу, и он недовольно спросил:

— Где Виктор? Самолетом улетел, что ли?

— Да нет, остался. Дождется остальных контейнеров и толкнет их по железной дороге в Одессу.

— Почему же мать не осталась или ты? — снова недовольно спросил Леонид Владимирович, давая попять, что сам он не имеет никакого отношения к контейнерам.

— Не волнуйся, муттер одарила его с лихвой, ответил Алик. И усмехнулся: — Я и не знал, что хрусталь стал железным хобби нашей маман.

— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Леонид Владимирович.

— Да то, что вы с блеском провезли целый контейнер тряпья. Пока ты был в поликлинике, я переправил его из порта на товарную станцию, — сказал Алик, и спросил: — Ты не станешь возражать против «Лады»? Муттер на сто процентов «за». Я берусь устроить без очереди, а права получу в момент.

— Об этом после поговорим, — ответил Леонид Владимирович, чувствуя, как в нем снова нарастает неприязнь к сыну. И, вспомнив, как ночью ходил к нему в номер, строго спросил: — Ты лучше ответь, где ты провел ночь?

— Ну, старичок, о таких вещах взрослые взрослых не спрашивают, — ответил Алик, хлопнув его по плечу, и пошел умываться.

Леонид Владимирович с силой распахнул дверь в купе. Жена уже тоже не спала, читала «Крокодил».

— Я хочу есть, — сердито заявил ей Леонид Владимирович, кипевший гневом после разговора с сыном. — В конце концов нельзя же сутками не есть!

— Мы с Алей пообедали, пока ты спал, — ответила Лиза, не отрываясь от журнала. — Сходи в ресторан и перекуси.

— Дай мне денег, — решительно потребовал он.

Лиза отложила журнал, вынула из-под подушки замшевую сумочку и, роясь в ней, спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Отвратительно, — сказал он, вкладывая в это слово особый смысл.

— Вчера ты пил, как сапожник. Я тебя еще таким не видела, — сказала она и, положив на столик бумажный рубль, закрыла сумочку.

— Что ты мне даешь? — возмутился он. — Что это за деньги — рубль?

— Тебе мало? — спокойно спросила она и, снова порывшись в сумочке, прибавила к рублю полтинник.

— Дай еще! — повысил он голос. — Дай мне десять рублей! У меня должны быть свои деньги.

— Возьми все, — Лиза швырнула на столик сумочку. — Бери и трать, сколько хочешь. Хоть все! — Она взяла «Крокодил» и стала нервно перелистывать страницы.

Леонид Владимирович презрительно хмыкнул, взял со столика рубль с полтиной, сунул деньги в карман брюк, снял с вешалки свой пиджак и, избегая дальнейших пререканий, вышел из купе.

Пробираясь в вагон-ресторан, находившийся в середине состава, Леонид Владимирович проклинал себя за то, что вчера не позвонил Антону, не встретился с ним и не остался у него. Сердце у него бешено колотилось, в висках гулко стучала кровь. Он решил выйти на первой же остановке и встречным поездом вернуться к Антону.

Через две недели после возвращения домой Леонид Владимирович, переходя улицу, был сбит автобусом и спустя несколько часов скончался в больнице, не придя в сознание.

Свидетели этого несчастного случая, оставшиеся на месте происшествия до приезда работников ГАИ и дававшие им показания, уверяли, что водитель автобуса ни в чем не повинен, так как пострадавший, то есть Леонид Владимирович, грубо нарушил уличное движение: в то время как все пешеходы стояли на бровке тротуара, пропуская поток мчавшихся по улице машин, Леонид Владимирович, которого очевидцы случившегося называли «пешеходом в полотняном костюме», пошел на красный свет, прямо под несшийся на полной скорости автобус. Некоторые очевидцы утверждали, что вид у него был удрученный, и, похоже, он не соображал, что идет под колеса машины, судя по тому, что сошел он с тротуара с опущенной головой, не взглянув ни вправо, ни влево.

И все это было верно, так как в этот день Леонид Владимирович сильно расстроился и покинул дом в состоянии крайнего душевного волнения.

Впрочем, утро началось для него с хорошего известия: ему позволил начальник управления, которого он отлично знал и с которым раньше работал, и предложил ему занять в управлении прежнее место, место зама, поскольку уже были переговоры с министерством. Это вполне устраивало Леонида Владимировича, и они договорились завтра встретиться, все обсудить, а через месяц, после Кисловодска, куда он уже взял путевку, Леонид Владимирович намеревался приступить к работе.

Вскоре после завтрака Лиза ушла по своим делам, в которые Леонид Владимирович не желал вникать, хотя и знал, что все дела жены связаны с реализацией трех больших ящиков хрустальной посуды, которые благополучно прибыли в первом контейнере (остальные контейнеры находились еще в пути) и стояли на кухне, покрытые клеенкой. Все утро он находился дома, собирая посылку своим старикам. Сразу по приезде Лиза сама сказала ему, чтобы он выслал старикам посылку, и сама приготовила для отправки три метра прекрасной заграничной клеенки, разукрашенной гроздями винограда, шарфик отцу и шерстяные чулки матери. Уложив в фанерный ящик все эти вещи и увидев, что в ящике остается много свободного места, он нашел в бельевом шкафу несколько пар нижнего белья из своих старых запасов, которое давно не носил, дополнил ими ящик, а сверху насылал конфет: ирисок, мармеладу и карамели, найденных в кухонном буфете.

Раз пять он отвечал на телефонные звонки и объяснял каким-то девицам, просившим пригласить к телефону Алика, что сын на работе и неизвестно когда вернется, полагая, что это «неизвестно когда» отпугнет девиц и они перестанут звонить. Звонки девиц порядком надоели ему за все эти дни, что он находился дома, и он собирался серьезно поговорить с Аликом и насчет многочисленных звонков, и насчет того, что Алик редко заявляется домой, где-то пропадает вечерами и ночами. И только потому, что он не мог остаться с сыном наедине, вне присутствия жены и тещи, он откладывал этот разговор, ожидая подходящей минуты.

Покончив с посылкой и надписав адрес, Леонид Владимирович пошел в спальню с тем, чтобы надеть полотняный костюм и отправиться на почту. Проходя через столовую, он услышал всхлипывания, доносившиеся из комнаты сына. Кроме него дома была лишь теща, все утро она стирала в ванной, и он считал, что она все еще возится там с бельем. Во все годы их совместной жизни Леонид Владимирович и его теща не проявляли особого расположения друг к другу, редко разговаривали и были как бы чужие. Но в этот раз, когда он приехал, ему показалось, вроде теща обрадовалась ему. Не в пример прошлому она частенько заговаривала с ним, старалась оказать ему всяческие услуги: то вычистит его туфли, то выгладит рубашку, то простирает носки. И сам он за эти дни проникся к ней какой-то симпатией, что ли, смешанной с жалостью, вызванной ее немощью: теща сильно исхудала за время, что он ее не видел, совсем согнулась и сморщилась лицом.

Леонид Владимирович открыл дверь в комнату Алика и увидел сидящую у окна тещу. Она плакала, закрыв лицо ситцевым фартуком.

— Что такое, Елена Архиповна, что с вами? — подошел он к ней.

— Ничего, ничего, Ленечка… — Она снова горько заплакала, прижимая к глазам фартук скрюченными, изуродованными подагрой пальцами.

— Да что такое?.. Ну, успокойтесь, успокойтесь… — говорил Леонид Владимирович. Он машинально протянул руку и стал гладить ее худые плечи, остро выпиравшие и вздрагивавшие под полинялой байковой кофтенкой. — Ну, что случилось? Вас кто-нибудь обидел? Может, я в чем-то виноват?

— Никто не виноват, Ленечка… разве я виню?.. — говорила она, не в силах справиться со слезами. — Но разве ж так можно?.. Чтоб матери — двадцать рублей в месяц… как собаке… Кто ж на двадцать рублей проживет?.. Сколько я терпела, всегда голодала, от соседей скрывала…

— Какие двадцать рублей? — ничего не понимал Леонид Владимирович. — При чем здесь двадцать рублей? Ведь вы оставались с Аликом, Лиза достаточно высылала.

— Ох, Ленечка, ничего вы не знаете, — снова забилась она в плаче. — У Алика свой бюджет, а мне двадцать… Ведь обидно… дочь родная… Ведь я стараюсь: уберу, постираю… А он собаку в дом привел, и ее кормила… Просто жить не хочется…

— Как же это, Елена Архиповна?.. — растерялся Леонид Владимирович. — Я этого не знал… Поверьте мне, я не знал…

— Знаю, знаю, Ленечка, — плача, соглашалась теща, торопливо вытирая глаза. — Но что же мне делать?.. Покупатель один на толчке обманул, за джинсы тридцать рублей дал, а деньги при мне считал — сто пятьдесят было, сама-видела… Домой пришла — только тридцать. Значить, шулер попался. А Лизочка говорит — я потратила, обманываю ее… Она с меня эти деньги требует…

— Ну-ну, чепуха все это! Это Лиза черт знает что городит! Она, наверно, шутит, а вы всерьез приняли, — убеждал ее Леонид Владимирович. — И собаку Алик увел. Вот видите, я настоял — и он увел… Не плачьте, не нужно, все это пустое. Вот Лиза придет, и мы все выясним.

— Не надо, Ленечка, не надо ей говорить! — испугалась теща. — Я ж не хотела, само с языка сорвалось… Сколько мне жить-то осталось? Я дотерплю… Только не говорите ей…

— Хорошо, хорошо. Если вы не хотите, я не скажу, — пообещал он ей. — Но мы с вами что-то придумаем, я это все изменю. Только успокойтесь, не плачьте.

— Не буду, не буду… Сейчас умоюсь… А вы идите на почту, а то она придет скоро. Мне ж хуже будет… — дрожащим голосом говорила теща.

Она суетливо поднялась и, согнутая набок, никогда не разгибавшаяся в спине, засеменила на кухню, резко и часто припадая на укороченную, усохшую ногу, обтянутую грубым шерстяным чулком.

Леонид Владимирович вышел из дому, потрясенный этой историей. Его била нервная дрожь, и он, выйдя со двора, не свернул влево, к почте, а пошел со своей посылкой в противоположную сторону, чтоб походить лишнего и успокоиться. Так он прошел по своей улице, свернул за угол, но вместо того, чтобы идти по тротуару, пересек дорогу и вошел в сквер, усыпанный толстым слоем опадавших листьев. И опять его охватило желание бросить все к чертовой матери, немедленно уехать, хотя бы в тот же Кисловодск, и больше никогда не возвращаться домой. А в следующую минуту захотелось наоборот — вернуться, грохнуть кулаком по столу, покрошить топором эти проклятые ящики с хрусталем, вышвырнуть вон все привезенные тряпки, все эти джинсы, брючные костюмы, халаты, пеньюары и прочую мишуру, исхлестать ремнем сына и избить жену тем смертным боем, каким в старину русские мужики били своих жен, чтоб научить покорности и вышибить из головы дурные мысли.

Потом, несколько успокоясь, он пытался понять и объяснить себе, откуда у его жены, выросшей, по сути, в бедности, такая безграничная жадность, стремление как можно больше накопить, разбогатеть? И постепенно пришел к мысли, что не одна она повинна в этом, повинны и многие другие, одержимые той же страстью накопительства, и что это уже, как эпидемия, поражающая не только глупых, недалеких людей, но и людей, не страдающих недостатком ума и тем не менее бросающих свой ум, энергию, нервы на приобретение машин, дач, какой-то особой мебели, каких-то особых сервизов, рюмочек, бокальчиков, ваз, штор, обоев, чтобы тем самым поразить воображение других или самим утешиться тем, что и мы, мол, не хуже других.

Но другие были другими, а его жена была его женой. Он искал ей оправдание и нашел его.

«Ведь она не скупа, она не раз устраивала сыну именины и не считалась с деньгами. Она просто жадна от природы, — думал он, не отдавая себе отчета, в чем же разница между понятиями «жадность» и «скупость». — Когда-то ей трудно жилось, она привыкла на всем экономить и вот теперь экономит даже на собственной матери».

Однако он тут же понял шаткость своих доводов, никак не могущих оправдать отношение Лизы к своей матери, которую он теперь жалел, и лишь теперь понял, что его хроменькая теща все годы, живя с ними, трудилась, как мышка, по дому, честно отрабатывая свой хлеб.

Леонид Владимирович вышел на Дерибасовскую улицу, держа под рукой посылку, вспомнил, что на противоположной стороне есть почтовое отделение, и пошел в том направлении до перехода через улицу. Он шел и напряженно, до боли в висках, думал, что ему делать: раз и навсегда порвать с Лизой и куда-то уехать, куда-то перевестись, или сперва съездить в Кисловодск, а потом уже заняться переводом? Или сегодня же сесть в поезд и уехать к своим в Донбасс, послав предварительно телеграмму Андрею?..

Так и не решив ничего толком, он дошел до перекрестка и, не видя, что люди стоят на тротуаре в ожидании зеленого света, даже не взглянув ни на сигнальный огонь, ни на дорогу, свернул на проезжую часть, прямо под мчавшийся автобус. И уже не слышал ни скрежета тормозов, ни отчаянного, испуганного крика людей, которые с ужасом увидели, как автобус подмял под себя человека в полотняном костюме.

На вскрытии оказалось, что сердце у Леонида Владимировича было вполне здорово. Легкая стенокардия была залечена, и, если бы не несчастный случай, с таким сердцем он прожил бы еще много лет.

Романтик

Предыдущая Стр. 50 из 77 Следующая

ДомойИстория из жизни в двух частях

Часть первая Мечты Леонида Владимировича Сапожкова

Часть вторая Действия Леонида Владимировича Сапожкова

Романтик

Оглавление