Случалось, на Колю Зинина нападала тоска зеленая. Тогда хотелось кинуть все к чертям и податься назад: в институт, в свою комнату, где жили они втроем: он, Костя Малышев и Гришка Беззубов, все из одной группы. К Гере хотелось податься. Несколько раз он напивался. И тогда жаловался своему соседу по топчану, Веньке Зайцеву:
— Эх, Венька, Венька… Не знаешь ты, почему я здесь!.. И не узнаешь, не скажу!
А Венька понимающе отвечал ему столь же нетвердым языком:
— Все мы по тому по самому, ясно?.. По тому по самому… за деньгой, ясно?
Свою биографию Венька Зайцев мог уместить в три строки: «От роду 23 года, родителей не помню, рос в детдоме. Был осужден на пять лет. Недавно освободился. Работаю сварщиком на причале».
Венька — коренастый крепыш, рожа улыбчивая, горит веснушками. Когда его спрашивали, за что он сидел, Венька напускал на сбоя таинственность и нехотя ронял;
— Было дело под Полтавой…
Венька был пристрастен к картишкам, играл в очко. По вечерам уходил «в левый угол», — там у топчана Кузьмы Чмырева собирались картежники. Играл Венька, как сам говорил, с переменным успехом: сегодня сорвет банк, назавтра все спустит. Но однажды просадил Кузьме одним махом всю получку и перестал ходить «в левый угол». Кузьма зовет, другие зовут, а Венька посмеивается:
— Сказал — отрезал! От такого досуга без штанов останусь. Лучше дома посижу, радио послушаю.
«Дома» — это означало на своем топчане, а «радио послушаю» — это уже просьба к Коле, чтоб спел под гитару.
У Коли Зинина был хороший баритон, он неплохо играл на гитаре, и пел он с удовольствием. Случалось, вся топчанная братия, все двадцать человек подключались к Коле, когда он заводил дурашливую студенческую песенку «На полочке лежал чемоданчик», и получался такой хор, что дрожали дощатые стены барака. Бывало и так: возьмет Коля гитару, побренькает нехотя, нехотя помурлычет. А потом споет одну, другую, и пойдет, пойдет — настоящий вечер сольного пения начнется. Тогда и картежники бросают карты, и сони не спешат залечь на боковую.
Колю Зинина любили: за песни, за веселость. Все знали, что есть у него невеста, все не раз передержали в руках фотографию Геры и так захватали ее, что светлые Герины волосы стали на карточке черными, а на белой кофточке ярко отпечатался чей-то грязный палец. И приговор, естественно, был единодушным — красавица! Из-за Геры Венька Зайцев прозвал Колю Романтиком.
— Романтик ты, — сказал ему Венька, увидев впервые карточку Геры. — Пока ты здесь цемент лопатишь, она замуж выскочит.
И стал звать его Романтиком. С его легкой руки и пошло: Романтик да Романтик.
Гере он писал через день. Письма получались длинные, слова сами лились из-под руки на бумагу. О своей любви писал, о полярной ночи и поющих пургах, о лупах, которые здесь огромны, как шар земной, о северном сиянии, полыхающем в большие морозы. О том, что у него уже куча денег, что живется ему отменно и что не зря он сюда приехал. По этим письмам, восторженно-лирическим, невозможно было представить ни барака, где он жил, ни двадцати нар сопревших портянок, сохнущих по ночам у топчанов на валенках, ни мерзлой глины, которую он месил пудами, ни всей прозы его бытия.
Гера тоже писала ему, и письма ее отличались удивительным постоянством излагаемых новостей: она работает, иногда ходит в кино, иногда что-нибудь читает, а в общем, все у них по-старому, и Зинаида Павловна передает ему большой привет.
Домой он писал гораздо реже. Узнав, что он оставил институт и подался бог весть куда, его родители переполошились. Мама слала ему письмо за письмом, прося его опомниться и вернуться. Если он решил жениться на такой хорошей девушке, — писала она, — то они с отцом были бы только рады. Но зачем бросать институт, уезжать на край света? И так далее и так далее. Все четыре брата сочли своим долгом написать ему примерно то же самое. Он ответил лишь старшему брату Кириллу, ответил коротко и ясно: «Если ты, милый брат, никогда не любил, ты ничего не поймешь. А поэтому не берись судить меня». Брат ответил еще более лаконично: «Дурак! Вернись в институт!»
Когда отец и мать поняли, что упрямство его несломимо, он стал получать из дому посылки. В них был лук (от цинги!), шерстяные носки (от морозов!), малиновое варенье (от простуды!), носовые платки, нитки, иголки и многое другое, что вполне было кстати.
Коля заранее позаботился о подарках ко дню рождения Геры, приходившемуся на самый конец февраля, Коля телеграфом перевел в центральный гастроном и в ЦУМ по пятьсот рублей и пространно изложил свою просьбу: у девушки день рождения… по такому-то адресу… целиком и полностью полагаюсь на ваш вкус… не откажите далекому северянину…
Гера ответила ему телеграммой: «Коля, подарки получила, Очень довольна. Большой привет от мамы».
Это была ее первая телеграмма ему.
А в мае, когда еще сугробился снег, но полярная ночь уже ушла и солнце вовсю зарумянилось над тундрой, торопя приход весны, Коля получил вторую телеграмму от Геры: «Немедленно приезжай».
Он встревожился: что могло случиться, почему «немедленно»? Не зная, что и думать, он послал Гере телеграмму: «Объясни, чем это вызвано. Ничего не понимаю». В ответ ему принесли новую телеграмму: «Нужно срочно приехать, иначе все рушится. Зинаида Павловна».
Венька Зайцев, не задумываясь, разгадал загадку:
— Романтик ты, голова два уха! Говорил, уплывет твоя красотка! Тебе ее мать ясно пишет: «все рушится». Мотай, пока не поздно, раз сама мамаша вызывает.
Коля забегал по начальству. Отпуск ему еще не полагался, и все же его отпустили на десять дней, учитывая дальность дороги и вероятность нелетной погоды в пути.
Город наплывал на него сквозь трамвайные стекла зеленью деревьев, пестротой афиш, витринами магазинов и разворачивался, разворачивался перед ним, как в сказке. После однообразия белых сугробов, да голых сопок, да деревянных промерзлых бараков с уборными перед окнами здесь действительно все было сказочно-прекрасным: люди в летней одежде, с букетами сирени, пионов, ландышей в руках, книжные киоски на улицах, асфальт под ногами, голубая река и резной парапет моста, по которому бежал трамвай…
Радость и тревога попеременно перекатывались у него в груди. Радость — от того, что он здесь, в знакомом, почти родном городе, что скоро он увидит Геру, ради которой он готов на все, решительно на все, а тревога… тревога отчего-то тоже не покидала его и время от времени, не спрашиваясь позволения, сдавливала сердце.
Он сошел на знакомой, остановке. Вот его бывшее общежитие. Вот магазин… двери распахнуты… За прилавком «Пиво-воды» стоит пожилая толстая женщина… Нехорошее предчувствие обожгло его. Он спросил у этой женщины, как ему увидеть Геру.
— Она сегодня выходная, — ответила та, не без интереса разглядывая его. Видимо, ее удивило, что в такой теплый день на нем толстый свитер с засученными рукавами, кирзовые сапоги, а под рукой — телогрейка с воткнутой в рукав зимней шапкой.
Тогда он взял такси и поехал к Гере.
Все было на месте: домик о двух оконцах, глядевших сквозь палисадник на кривую немощеную улочку, калитка, наклонившийся забор, из-за которого ломилась на улицу цветущая сирень, пятнистая собачонка, с лаем кинувшаяся к нему.
— Тобик, Тобик!.. — послышался из сеней голос Геры.
Она вышла на крылечко в ярком, как вся эта весна, халатике, всплеснула руками и протяжно воскликнула:
— Ко-о-оля!.. Мама, Коля приехал! — сообщила она в сени.
И вся тревога, все опасенья разом скатились с него: Гера и Зинаида Павловна были рады его приезду. Он сразу это почувствовал.
— Ох, какой ты! Настоящий северянин! — говорила ему Зинаида Павловна. — Гера, брось в чуланчик его рюкзак… А мы тебя еще вчера ждали. Вам с Герой нужно завтра же расписаться. Наш дом идет под снос, мы можем получить две отдельных квартиры, но надо все быстренько оформить, — просто объяснила ему Зинаида Павловна.
И Коле Зинину стало все так ясно, что яснее не могло быть. Так прекрасно, что прекраснее тоже не могло быть. Он глубоко вздохнул и сказал:
— Тогда… я умоюсь! Нет, лучше сразу схожу в баню.
В загсе учли, что он прилетел с Севера, и расписали их с Герой без всяких откладываний. Все было предельно скромно: в загсе распили бутылку шампанского; штатный фотограф пощелкал аппаратом, вручил квитанцию, сказал, когда приходить за карточками. Дома отметили событие обедом, длившимся с середины дня до вечера. Посторонних за обедом было двое: старый вздыхатель (так за глаза называла его Гера) Зинаиды Павловны Матвей Софронович и соседка Дарья Ефимовна, худенькая, седовласая женщина с чистыми голубыми глазами и тихой улыбкой, обиженная бездетностью.
Нужно сказать, что Коля Зинин не такой представлял свою свадьбу. Он хотел все сделать с размахом, шумно и весело, хотел, чтобы рядом были ребята из института — Костя Малышев, Гришка Беззубов, хохотушка Лена Пузыркина, староста их группы. Однако Зинаида Павловна рассудила иначе, и, поразмыслив, Коля счел, что она права. Устрой он такую свадьбу, он сразу сел бы на мель: его денежки разлетелись бы в пух и прах. А впереди — квартира. Нужны мебель, посуда, масса других вещей, необходимых для жизни. И с костюмом Зинаида Павловна была права. Уж коль он приехал бог знает в чем, то костюм ему, безусловно, нужен, и в кирзовых сапожищах в загс не пойдешь. Но зачем покупать сверхдорогие туфли и экстрамодный костюм, если вскоре он снова отправится в какую-то немыслимую дыру? Зинаида Павловна ни на чем не настаивала, она просто высказывала свои соображения, и Коля соглашался с нею.
После обеда Гера с Зинаидой Павловной взялись мыть посуду, Дарья Ефимовна придремнула в стареньком креслице, а Коля с Матвеем Софроновичем вышли в сад покурить и подышать воздухом цветущих яблонь. Яблони цвели рясно, весь небольшой сад и земля вокруг были усыпаны бело-розовым цветом.
Матвей Софронович расспрашивал Колю о Севере, и тот рисовал все в лучших красках. У Матвея Софроновича была привычка, слушая, все время покивывать головой и приговаривать: «Хорр-рошо!» или «Ты скажж-жи!» Водка, хотя выпито было крайне мало, ударила ему в лицо: он был красным — горели шея и уши.