Матвей Софронович при встрече тоже поминал о ссоре Геры с матерью, но поминал по-своему.
— Ты скажж-ж-жи, до сих пор не помирятся! И кто их выдумал, этих баб? Адам их выдумал на нашу голову, святой Адам! — Он всхохатывал, крутил седой головой и приглашал Николая «пройтись» к пивному ларьку.
Несколько раз Николай пробовал говорить на эту тему с женой.
— Не вспоминай мне о ней, — отвечала Гера. — Зачем она мне врала? Говорила, что у папы туберкулез был и он у нее на руках умер. И о тете Акулине скрывала, боялась, что от нее все узнаю. А сколько наших денег к ней уплыло! Знать ее не хочу, — категорически заключала она и плотно сводила губы.
Иногда же, услышав от него первые слова о Зинаиде Павловне, Гера ласково просила, мило растягивая слова:
— Ко-оля, не надо. Ну, пожа-а-алуйста… Ты же знаешь, что я не злая, пра-а-авда? Ведь я ни капельки не злая. — И она, как котенок, терлась румяной щекой о его плечо.
Когда случалось бывать в компаниях, Гера всегда старалась представить мужа с лучшей стороны.
— Он у меня романтик, — говорила она. — Его так все и звали на Севере — Романтиком. Он столько раз летал туда, прямо к Ледовитому океану! Видите, у него шрам на щеке? Это он лед колол, и осколок впился. Зимой там воды не бывает, обыкновенным топором колют лед и топят воду. Коля, расскажи сам что-нибудь о Севере, — просила она его.
— Что же рассказать? Север есть Север, — отвечал он с видом бывалого северянина. — О нем не расскажешь, его нужно своими руками пощупать.
Ну, и рассказывал чего-нибудь такого — о рудниках да о стройках, или вспоминал какую-либо часто необычную историйку, случившуюся с кем-то в пургу, от кого-то когда-то услышанную.
В марте 1965 года Гера родила второго сына, Вову, а Андрюшка той же осенью пошел в первый класс. Из Вологды к ним приехала Акулина Гавриловна, оставшаяся после недавней смерти мужа одинокой вдовой, так как детей у нее не было. Это была спокойная женщина, с широким добрым русским лицом, с тихим голосом, — и она занялась домом и детьми, как занималась этим когда-то Зинаида Павловна, с той лишь разницей, что делала она все без шума, никогда не повышая голоса, словно ее и не было в доме.
Вот так спокойно и жили они, в полнейшем достатке, в полнейшем согласии и мире, до лета 1967 года, пока не случилась первая беда.
Июль пришел очень жаркий. Днем все раскалялось, ночи стояли немилосердно душные. На день окна на даче закрывали и загораживали шторами от солнца, на ночь все распахивалось, и звезды вместе с луной лезли прямо в комнаты. От духоты и воя поселковых собак людям плохо спалось, сон их был неглубоким и нервным.
В одну на таких душных ночей, когда на чьей-то даче тонко и протяжно завыла собака, Николай Иванович подскочил с кровати и, крича сонным, хриплым голосом: «Рыжий!.. Рыжий!..», подбежал к окну и стал сбрасывать с подоконника во двор горшки с цветами. Гера проснулась, разбуженная стуком бьющихся горшков, включила свет и увидела, что наделал ее муж.
— Коля, что с тобой? Зачем ты выбросил цветы? — Гера ничего не могла попять.
— Собака воет, — буркнул он и пошлепал назад к кровати. — Закрой окно.
— Ну и что? Они каждую ночь воют. При чем же цветы? — рассердилась Гера.
— Закрой окно! — раздраженно крикнул Николай Иванович и накрыл подушкой голову.
Геру поразило его непонятное поведение и раздраженный тон. Она закрыла окно, выключила свет и легла на свое место, с краю кровати, но больше не могла уснуть. Она тихо лежала и слышала, как сопит и хмыкает под подушкой муж, — он тоже не спал.
Затем случилась еще одна странность. Гера с Николаем Ивановичем ужинали вдвоем на веранде. Дети уже поели и ушли с Акулиной Гавриловной в лес поискать черники. Было около восьми вечера. Солнце еще не село, и на веранде стоял розовый полумрак от штор, закрывавших цветные стекла. Гера заметила, что муж перестал есть и каким-то странным, косящим взглядом уставился на нее.
— Что ты на меня так смотришь? — спросила она.
Муж побледнел и четко сказал, не спуская с нее странно косящих глаз:
— Ты мадмазель, вот ты кто. Я это давно заметил, только молчал.
— Что еще за мадмазель? — пожала она плечом.
— А ты так можешь? — спросил он ее, вытягивая к ней бледное лицо с покрасневшим шрамом на правой щеке, и дважды гавкнул: — Гав, гав!.. — И снова спросил, впившись в нее остекленелыми глазами: — Ты так можешь?
— Коля, перестань дурачиться, — сказала Гера. — Что за глупые штуки? Ешь, и пойдем в лес. Ты ведь слышал: я сказала тете Акулине, что поужинаем и найдем их в лесу.
Николай Иванович резко тряхнул головой, потом виновато усмехнулся и стал пить чай.
Вскоре случилось и вовсе страшное, и тоже средь ночи. На сей раз вой собаки разбудил Геру. Она привстала, намереваясь пройти к окну и закрыть его, как вдруг обнаружила, что это воет во сне муж.
— Коля, Коля, проснись!.. — стала тормошить она его.
— А?.. Что?..
Николаи Иванович подхватился и сел на постели. Луна ярко светила, и Гера хорошо видела, как муж открыл глаза, как глаза его вдруг испуганно расширились, лицо перекосилось, И тут же он набросился на нее, стал рвать на ней рубашку, терзать и душить ее, хрипло выкрикивая:
— Ах, Рыжий!.. Сволочь!.. Загрызть меня хочешь?.. Не выйдет, не выйдет!..
Гера чудом вырвалась из его рук, выбежала из комнаты.
— Тетя Акулина, тетя!.. Андрюша!.. Спасите меня!.. — звала она на помощь.
Она запуталась в своей длинной, разорванной ночной рубашке и упала, не добежав до крутой деревянной лестницы, ведущей в нижние комнаты, где спали Акулина Гавриловна и дети.
Николай Иванович бежал за ней. Он успел включить свет, и он тоже кричал жалким, дрожащим голосом:
— Гера, Гера, прости меня! Я не знаю, что со мной было! Гера, милая!.. Прости!.. Вот, на колени встану!..
— Уйди, уйди!.. Не подходи ко мне!.. — Гера билась на полу в истерике.
Насмерть перепуганная Акулина Гавриловна уже поднялась к ним. Она вся тряслась и не могла взять в толк, что здесь случилось, видя лежавшую на полу Геру в изодранной в клочья рубашке и полуголого, в одних трусах, Николая Ивановича, который, стоя на коленях, почему-то просил прощения.
На той же неделе Гера встретилась с профессором Артемовым в его клинике. Высокий, средних лет профессор, смуглый, с широкими черными бровями и такими же черными, пронзительными глазами, внимательно выслушал Геру и задал ей несколько вопросов:
— Скажите, не наблюдались ли за вашим мужем какие-либо странности в детстве?
— Профессор, я не знала его в детстве, — ответила Гера.
— Возможно, что-то рассказывали его родители?
— Я не знала его родителей, — ответила она.
— А где работает ваш муж? Характер его занятий?
— В училище обувщиков. Он заведует хозяйственной частью.
— Ваш муж вспыльчив, бывает злым? Как он ведет себя в семье?
— Он очень добрый, профессор. До этого мы очень хорошо жили. Коля в душе романтик, любит Север. Он долго работал там на больших стройках. Вы знаете, ведь там очень тяжелые условия, но Коля ездил туда с удовольствием. Ему нравились трудности.
— Скажите, а эти собаки… Вы не замечали: возможно, он боялся собак? Возможно, в детстве его покусала собака? Он не говорил вам?
— Нет, его не кусали, иначе он бы сказал мне. А бояться мужчине собак — это же смешно! В нашем дачном поселке они всегда водились, кто на них обращает внимание? Просто в этом году они жутко воют по ночам. Я сама не могу спать. И у мужа все началось из-за воя. Я вам говорила, что он сорвался с кровати и выбросил во двор горшки с цветами. Уверяю вас, это что-то нервное, но его обязательно нужно полечить. Я вас очень прошу, профессор! — Гера волновалась, щеки ее пылали, глаза увлажнились. Она комкала в руках платочек и без надобности щелкала замком сумочки.
— Хорошо, — сказал профессор Артемов. — Привозите к нам мужа.
— Я? — удивилась Гера. — Как же я его привезу? Ведь он не согласится, он считает, что вполне здоров. А я боюсь его, профессор, и за детей боюсь. Нужно как-то по-другому. Я слышала, у вас есть свои методы… как забирать таких больных…
— Хорошо, сделаем по-другому, — согласился с нею профессор Артемов.
В начале августа Николая Ивановича поместили в психиатрическую лечебницу.
Без малого год он находился в больнице и покинул ее вполне здоровым. Сперва, по возвращении домой, жизнь в семье Зининых носила характер, заметно отличный от прежней жизни. Гера относилась к мужу настороженно, избегала оставаться с ним наедине, она помирилась с матерью и переселила к ней детей. Но прошел месяц, другой, вновь настала весна, вновь переехали на дачу, и, так как за Николаем Ивановичем не наблюдалось решительно никаких странностей, все мало-помалу стало возвращаться в прежнюю колею. Дети снова жили с родителями, Николаи Иванович работал в том же училище обувщиков, на той же должности заведующего хозяйственной частью, он был полон сил и энергии, по-прежнему горячо любил жену и детей. Он продал старую «Победу» и приобрел новую «Волгу». На работу они с Герой ездили на машине, оставляли ее во дворе «Каблучка», расходились по своим службам, а в конце дня, сделав нужные покупки, возвращались на дачу, и за рулем сидел то Гера, то сам Николай Иванович.
Теперь Зинаида Павловна по сто раз на день появлялась в их доме, убегала к себе на дачу и снова прибегала, она заметно постарела, сморщилась и поседела, но по-прежнему была хлопотлива, суетлива и криклива, однако все эти ее качества не мешали доброй Акулине Гавриловне мирно уживаться с Зинаидой Павловной. У обеих женщин была одна задача и одна цель: сделать все для того, чтобы Вова и Андрюша были ухожены и сыты, чтобы Гера и Николай Иванович тоже были ухожены и сыты. Оттого в доме никогда не кончались стирки и постирушки и без конца готовилась сытная еда.
В конце лета Гера опять начала замечать за мужем неладное. Он стал задумываться. Вернее, не задумываться, а происходило это так: Николай Иванович ни с того ни с сего вдруг сильно бледнел, взгляд его вперивался в одну точку, становился бессмысленным, и в это время он уже никого не замечал и не слышал. Длилось это не больше минуты, и когда Гера окликала его, он вздрагивал, говорил: «А?.. Что ты сказала?» — и виновато улыбался.