— А что, если я возьму Библию, дядя Билли, ты по-прежнему будешь говорить, что ты убил Бо?
Дядя Билли провел языком по нижней губе, потупился — видно, задумался всерьез. Мейпс ждал. Все ждали. Мейпс устал ждать.
— Так как? — сказал он.
Дядя Билли поднял голову, поглядел Мейпсу в глаза, кивнул.
— Ты ведь не стрелял в Бо, верно, дядя Билли? — снова спрашивает Мейпс.
— Стрелял, сэр шериф.
— Тебя ведь Кэнди на все это подбила, верно? — спрашивает старика Мейпс. — Не бойся, я тебя ей в обиду не дам. Обещаю.
— Нет, сэр, я все сам, — говорит дядя Билли, а голова у него не переставая трясется.
— А когда ты сюда пришел, Кэнди уже была тут? — спрашивает Мейпс, меняя тактику на ходу.
— Так в точности не знаю, — говорит дядя Билли.
— Что значит — в точности не знаешь? — спрашивает Мейпс. — Вон ее машина стоит. Стояла здесь ее машина?
— Так в точности не скажу, — говорит старик.
— Вернее, ты так в точности не видишь, дядя Билли, вот как будет вернее?
— Да нет, вижу я хорошо, шериф, очень даже хорошо.
Мейпс, теряя терпение, уставился на старика. Силы его были на пределе.
— Когда ты узнал об убийстве, дядя Билли? В час дня?
— Незачем мне было узнавать про убийство, шериф. Я же был здесь. Я его и убил.
— Ты что делал, когда Кэнди тебе позвонила? Дремал? Обедал? Что ты делал, дядя Билли?
— Незачем ей было мне звонить, — говорит дядя Билли. — Я же здесь был. Я его и убил.
От гнева мясистое лицо Мейпса и вовсе побагровело. Его подмывало опять влепить старику затрещину, а то и вовсе пришибить его.
— Старик, тебе случалось видеть, как умирают на электрическом стуле? — спрашивает Мейпс.
А дядя Билли все трясет головой.
— Нет, сэр, — говорит.
— Малоприятное зрелище, дядя Билли. Особенно когда ток пропускают сквозь тебя самого. Ты так хочешь умереть?
— Нет, сэр. Но, видно, так суждено.
— Даже если так и суждено, дядя Билли, ты не хочешь так умереть, — говорит ему Мейпс. — Когда через тебя пропускают ток, стул пляшет — я это не раз видел. Понимаешь, дядя Билли, у нас в Байонне своего стула нет. Нам за ним приходится ездить в Анголу. Так что мы не привинчиваем стул к полу — для одной казни стоит ли труда? Так вот, когда через тебя пропускают ток, стул ходит ходуном, стул пляшет — я это не раз видел. Малоприятное зрелище. Ты так хочешь умереть?
— Нет, сэр.
— А если я тебя сейчас заберу и тебя осудят, что, по-твоему, тебя ждет? Или ты надеешься, что слишком стар и тебя не посадят на электрический стул?
— Нет, сэр.
— Так как?
Старик провел языком по распухшей нижней губе и снова уткнул глаза в землю. Мне показалось, Мейпс его дожал. Все — и на галерее, и во дворе — смотрели на дядю Билли, ждали, что он ответит.
— Некогда мне с тобой целый день возиться, — говорит Мейпс.
Старик поднял глаза на Мейпса, и голова у него опять затряслась.
— Я его убил, — говорит.
— За что? — спрашивает Мейпс.
— Не понял, сэр?
— За что ты убил Бо?
— За то, что они моего сынка погубили, — говорит старик и смотрит Мейпсу прямо в глаза, и голова у него трясется еще сильней. А распухшая нижняя губа дергается. — Забили его. Били, пока он не тронулся, и нам пришлось отдать его в Джэксон. Он не только меня — маму свою и то узнавать перестал. Мы ему возим конфеты, возим пироги, а он их трескает, как кабан кукурузу. Других сумасшедших нипочем не угостит. Нипочем никого не угостит — ни меня, ни маму, ни других тамошних сумасшедших. Зароется в пирог, как кабан в кукурузу, и давай трескать. Мама ему отрежет ломтик, положит в руку, а он выронит его на стол и знай трескает, как кабан кукурузу. Не пристало человеку таким быть. У мамы всякий раз, как увидит его, сердце кровью обливается.
— Кто бил твоего сына, дядя Билли? — спрашивает старика Мейпс.
— Люди говорят, Фикс с дружками.
— Но точно ты не знаешь?
— Люди так говорят, а мне откуда знать. Меня там не было.
— И когда же это случилось, дядя Билли?
— Давно уж, как он с войны вернулся.
— С какой войны?
— С Гитлером и с япошками.
— И ты с тех самых пор таишь зло на Фикса, дядя Билли?
— Я зла не таю. Библия не велит таить зло.
— И убивать Библия тоже не велит.
— Да, сэр. Правда ваша.
— Так как же?
— Порой, шериф, приходится идти против Библии, — говорит Мейпсу дядя Билли, а сам безостановочно трясет головой.
— Не ты его убил, — говорит Мейпс. — И ты, по-моему, знать не знаешь, кто убил Бо. Ты просто пешка. Пешка в их игре. Тебя тут не было, и тебе не сказали, кто его убил и как убил, верно я говорю?
— Нет, сэр, зачем им было мне говорить? Я его и убил.
Мейпс обвел глазами двор и снова перевел взгляд на старика.
— Прицелься в бобовый стебель вон там, на огороде, — говорит Мейпс.
— В который? — спрашивает старик.
— В который увидишь, — говорит Мейпс.
— Я все их вижу, — говорит старик, а голова у него трясется не переставая.
— Целься, — приказывает Мейпс, теряя последние остатки терпения.
Дядя Билли приложил ружье к плечу и прицелился в ближайший стебель метрах в трех от него. Он не сразу сообразил, какой глаз надо закрыть. А когда наконец сообразил, ружье у него так и прыгало — ни дать ни взять волшебная лоза, когда она почует воду.
— Хватит с тебя, — говорит Мейпс.
Старик скинул ружье. Его даже пот прошиб — так он уморился.
— Да, дядя Билли, Бо за тобой не угнаться — ему ведь надо было и трактор остановить, и ружье достать, и во двор войти, — говорит Мейпс. — И ты все равно будешь настаивать, что это ты его убил?
— А я стал прицеливаться, только когда он уже канаву перешагнул, — говорит дядя Билли.
— У того, кто убил Бо, дядя Билли, не тряслись руки, — говорит Мейпс. — И действовал он уверенно, уверенно и спокойно. Знал, что делает. Время, расстояние — все выбрано безошибочно. Бо убил охотник, дядя Билли. Хороший стрелок. Не тебе чета. Ты сроду ни за чем не охотился, кроме как за местом получше в баптистской церкви. Поближе к батарее — зимой, поближе к окну — летом. Сгинь с моих глаз, дядя Билли. Уйди куда подальше.
— Слушаю, сэр, — говорит старик. — А все равно его убил я.
— Сказано тебе, уйди, или не сказано? — говорит Мейпс.
— Ухожу, сэр, ухожу, — говорит дядя Билли, пятясь, а сам все трясет головой. — А только убил его я.
— Хорош бы я был, если б привез в Байонну эту развалину, — говорит сам с собой Мейпс. — Да меня бы так обсмеяли, что я потом носу не смел бы сюда показать, и это бы, считай, еще легко отделался: ведь вполне мог бы и в психушку на веки вечные угодить. — Потом не спеша повернул голову и поглядел на Мату, примостившегося у стены. — Мату, поди сюда, — говорит.
Джозеф Сиберри,он жеРуф
Когда Мейпс подозвал Мату, Кэнди двинулась к Мейпсу и загородила от него крыльцо. А за ней и все мы потянулись к Мейпсу. Мейпс поглядел, как мы подступаем к нему, но и глазом не моргнул, а опять поглядел на Мату. Мату уже встал и с ружьем в руках двигался к крыльцу.
— Дальше не ходи, — говорит ему Кэнди.
— Надо же мне подойти к человеку, — говорит Мату.
— Погоди, — говорит Кэнди. — Я не шучу. — И так глянула на него, что он враз остановился, а тогда уж повернулась к Мейпсу. — Вы, Мейпс, не очень-то, — говорит, — распускайте руки. Это вам не Джеймсон. И не дядя Билли, и не Гейбл. Так что руки не распускайте.
— Да, это Мату, — говорит Мейпс. — Но я действую именем закона. А у него во дворе лежит труп. И это дает мне право допросить и самого Мату.
— Допрашивать допрашивайте, а руки не распускайте, — предупреждает его Кэнди. — Если хоть одну каплю его крови… — только и сказала. Ей и не нужно было договаривать.
— Я так думаю, он понимает, что вы не шутите. — Это Клэту с дальнего конца галерейки голос подал.
— И я так думаю, — говорит Кэнди, а сама не сводит глаз с Мейпса.
Потом протянула руку — помочь Мату с крыльца сойти. А на крыльце две из четырех ступенек провалились — они уж лет двадцать, если не двадцать пять, как провалились, и Мату завсегда с крыльца сходил без чужой помощи. Но раз уж Кэнди протянула ему руку, он на нее оперся, чтоб уважить ее.
А как сошел с крыльца, поклонился Кэнди и потом только повернулся к Мейпсу. Мату давно за восемьдесят перевалило, волосы у него сплошь белые, но он еще крепкий — что голова, что руки не трясутся. Мату встал против Мейпса — прямой, рослый, ружье к боку прижал.
— Как здоровье, Мату? — спрашивает Мейпс.
Про Мейпса много чего плохого можно сказать. Нрав у него крутой, рука тяжелая. Но настоящего мужика Мейпс уважал. А Мату был настоящий мужик, и его Мейпс уважал. А всех нас ни во что не ставил.
— Спасибо, шериф, хорошо, — говорит Мату. — А ваше как?
— Устал я, — говорит Мейпс. — Вот было надеялся порыбалить сегодня.
— Сказывают, нынче клев хороший, — говорит Мату. Голову вскинул, глядит Мейпсу в глаза. Он пониже Мейпса будет. Прямой, ну чисто жердь, да нет, не жердь, а столб. Старый столб, который в землю осел — хоть и не толстый, а крепкий: не клонится, не качается.
Мейпс глядел на Мату. Мейпс Мату любил. Они вместе охотились. На лесных кошек, на аллигаторов, на оленей. Рыбалили вместе. Мейпсу и выпивать у Мату в доме случалось. Он любил Мату. И теперь, когда с Мату приключилась беда и Мейпсу надо было Мату арестовать, он понимал, что не Мату в том повинен. Но Мейпс и то понимал, что Мату ни перед кем не пасовал. Видать, за то Мейпс его и любил. Мату, по его, был мужик что надо. Не чета всем нам.
— Вели им идти домой, Мату, — говорит Мейпс.
— Это, шериф, им решать.
— Если ты скажешь, чтоб они шли домой, они пойдут, — говорит Мейпс. — Скажи им, чтоб шли домой, не то быть беде.
— Мату, ты можешь не отвечать ни на какие вопросы, — говорит Кэнди. Как Мату с крыльца сошел, она от него ни на шаг не отходила. — Мейпс вправе забрать тебя в тюрьму, но заставить тебя говорить он не вправе, пока не приедет Клинтон.