— А я не прочь поговорить, — говорит Мату.
— Скажи им, Мату, чтоб сказали, кто убил, — говорит Мейпс. А на Кэнди и не глядит, глядит на одного Мату. И уважительно говорит с ним, как и допрежь говорил.
— Я его убил, шериф, — говорит Мату.
Мейпс кивнул.
— Я знаю, что ты его убил, — говорит. — Из всех из них у тебя одного хватило бы духу его убить. Но мне надо, чтобы хоть один из них это подтвердил. Пусть хоть один скажет, что его позвали сюда после того, как убили Бо.
— Не могу я их заставлять говорить, чего они не хотят говорить, — говорит Мату.
— Ты что, хочешь, чтобы кто-нибудь из них пострадал?
— Нет, шериф.
— Ты же знаешь, что теперь этого не миновать, знаешь, Мату? — спрашивает Мейпс. Это Мейпс на Фикса намекает, хоть Фиксова имени и не называет. И не так слова его про Фикса говорят, как глаза его.
— Мужику положено поступать, как он считает верным, — говорит Мату. — В том и отличие его от мальчишки.
— Верным, неверным — разве в этом дело, Мату? — говорит шериф. — Дело вовсе не в том. А в том, что многие пострадают. Ты ведь этого не хочешь?
— Нет, не хочу. Но им решать.
— Решать тебе, Мату, — говорит Мейпс. — Только тебе. И я тебя прошу, как мужчина мужчину, скажи им, чтобы шли по домам.
Мату обежал нас глазами. Уж не знаю, что он хотел сказать, только сказать ему ничего не дали.
— Не выйдет, шериф. — Это с дальнего конца галерейки Клэту подал голос. — На этот раз не выйдет.
Мейпс повернулся к нему.
— Кто это сказал? — говорит. Он слыхал, откуда крикнули, и знал, кто крикнул, но думал, что Клэту не сознается. — Кто это сказал, спрашиваю? — говорит.
— Я, — говорит Клэту.
Мейпс прикинулся, что никак не отыщет Клэту: вон, мол, народищу-то сколько. И хоть Клэту один в дальнем конце галерейки сидел, Мейпс все равно прикидывался, что не может его отыскать. А как отыскал, поглядел на Клэту — и долго так, зло глядел. Думал, если поглядеть на Клэту подольше, тот глаза и опустит. Только Клэту глаз не опустил. Сидел, ружье на коленях держал и глядел на Мейпса глаза в глаза.
— Какая муха тебя укусила, Клэту? — говорит Мейпс. — От кого, от кого, а от тебя не ожидал, что ты на неприятности будешь нарываться.
— В том-то самая неприятность для меня и есть, — говорит Клэту.
— В чем же это? — говорит Мейпс. И зло так глядит на Клэту, как только здешние белые умеют глядеть.
— В том, что я неприятностей не имел оттого, что закон блюл.
— И что из того? — говорит Мейпс.
— А то, что стар я стал, — говорит Клэту.
— И что из того?
— А то, что пора мне, покуда я еще не помер, перестать закон блюсть, — говорит Клэту.
— Тебе, видно, не терпится в тюрьму попасть? — говорит Мейпс.
А Клэту ему:
— Надо думать, я, когда Бо убивал, знал, куда попаду.
— Аминь. — Это Бьюла с крыльца голос подала.
Мейпс глянул на Клэту, как здешние белые на негра глядят, чтобы укорот ему дать.
— А не стар ли ты для этого? — спрашивает Мейпс. — Что-то ты больно развоевался.
— Мне всегда хотелось воевать, — говорит Клэту. — У меня аж все нутро перегорело оттого, что я воевать не давал себе воли.
— Вот как, — говорит Мейпс и поглядел на Клэту, зло поглядел.
— Вот так, — говорит Клэту. — И зря вы будете говорить с Мату. Ведь не он убил. А я.
— Вот как, — говорит Мейпс.
— Снова-здорово, — говорит Чумазый. Он на корточках у дорожки пристроился, во рту коротенькую замусленную самокрутку держал. Какую он самокрутку курил — ту же, что минуту назад, другую, — нипочем не узнать. Никто не видал, чтобы Чумазый новую самокрутку закурил. Когда ни посмотришь, у него в зубах до половины искуренная самокрутка — замусленная, грязная и до половины искуренная. У него небось карманы полным-полны таких самокруток — грязных и наполовину искуренных. — Поимейте стыд, дайте человеку…
— А тебе бы лучше помолчать, — говорит Мейпс. — И ты, и вся твоя семейка одну работу только и знаете — от работы отлынивать.
— Так было до нынешнего дня, — говорит Чумазый. А сам глядит на Мейпса и голову набок держит, чтоб дым глаза не ел. — Но нынче я…
— Ты что, прерывать меня себе позволяешь? — спрашивает Мейпс.
— Он себе еще и не то позволяет, — подал голос Джонни Пол — он по другую сторону от Мейпса стоял.
Мейпс враз к нему повернулся. Но повернул одну голову. Этакую тушу-то быстро не повернешь.
— И ты туда же, Джонни Пол, — говорит.
Джонни Пол кивнул:
— И я.
Мейпс все еще на Джонни Пола глядел, но тут Жакоб Агийяр заговорил.
— Да нет же, Чумазый, нет, Джонни Пол. И ты, Клэту. Это я убил, — говорит. — Я не забыл, как они мою сестру жизни решили.
— Теперь я все вижу, — говорит Мейпс, а сам уже на Жакоба глядит.
— Чего вы видите? — говорит Джонни Пол.
Мейпс все еще на Жакоба глядел, а тут Дин Лежен заговорил. Дин и его брат Дон стояли бок о бок, посередке между дорожкой и огородом.
— Я убил его, — говорит Дин и стукнул себя в грудь. — Я, я, а не они и не мой брат. Я сам. За то, что они племяшку мою Мишель Жижи жизни решили.
— Теперь я все вижу, — говорит Мейпс и поглядел на Дина и на Дона разом. — Все.
А Джонни Пол ему, и громко так:
— Ничего вы не видите, — а сам на Мейпса и не глядит, глядит на трактор и на прицепы с тростником на дороге. Но видеть он их не видит, это я понимал. А вот чего он думает, я не понимал, покуда не увидел, что он смотрит на нашу деревню, где допрежь папа с мамой его жили. Только от ихнего бывшего дома не осталось и следа. Да и от других домов тоже. Место, где ихний дом стоял, сплошь бурьяном заросло. — Глядите-ка, — говорит Джонни Пол. — Сюда глядите. Вы чего-нибудь видите? Чего вы видите?
— Я ничего, кроме бурьяна, не вижу, Джонни Пол, — Мейпс говорит. — Если ты об этом речь ведешь.
— Да, сэр, — говорит Джонни Пол. И на Мейпса и не глядит, все глядит на деревню. — Да, сэр, я так и думал, что вы только его и увидите. Но вот чего все остальные не видят? Чего, Руф, никто из вас не видит? — спрашивает Джонни Пол. А на меня и не глядит, все глядит на деревню. — Чего никто из вас не видит, Клэту? Чего никто из вас не видит, Гло? Чего никто не видит, Коринна, Кочет, Бьюла? Чего никто из вас не видит, ни один человек?
— Нет у меня времени слушать, чего вы там не видите и почему не видите, — говорит Мейпс. — Мне нужно…
Тут Джонни Пол пошел на Мейпса. Ростом он не ниже Мейпса будет, только тощий-претощий. И кожа у него совсем темная, цветом в жевательный табак. А глаза у него серые, такие же серые, как Мейпсовы, но той злости в них нет. И уставился на Мейпса в упор.
— У вас, шериф, только время и есть, больше, — говорит, — у вас ничего нету.
— Что такое? — говорит Мейпс.
— Я его убил, — говорит Джонни Пол.
— Я вижу, у меня другого выбора нет, — говорит Мейпс, — либо мне придется торчать здесь и слушать твои россказни о том, чего ты не видишь и чего никто не видит, либо везти тебя в тюрьму. Вижу, другого выбора у меня нет.
— Да, сэр, — говорит Джонни Пол. — А только вы все равно ничего не видите. Заросли-то вы, понятно, видите, но вы не видите, чего мы не видим.
— А ты видишь, Джонни Пол? — спрашивает Мейпс.
— Нет, и я не вижу, — говорит Джонни Пол. — Вот почему я его и убил.
— Теперь я все вижу.
— Нет, не видите, — говорит Джонни Пол. — И видеть не можете. Надо всегда жить здесь, чтобы всего этого не видеть. А не бывать здесь наездами. Чтобы всего этого не видеть, надо семьдесят семь лет здесь прожить. Нет, шериф, ничего вы не видите. И даже не знаете, чего я не вижу.
— А ты знаешь, чего ты не видишь? — спрашивает Мейпс.
— Спросите Мату, — говорит Джонни Пол.
— Я тебя спрашиваю, — говорит Мейпс. — Мату я позже займусь.
— Спросите Гло, — говорит Джонни Пол. — Спросите Такера. Гейбла. Клэту. Янки спросите. Спросите Джеймсона. Хоть кого спросите, хоть всех до одного спросите, чего они давным-давно не видят.
— Ладно, — говорит Мейпс. — Рассказывай. Только поторапливайся. Я хочу еще порыбалить сегодня.
— А все одно вы ничего не видите, — говорит Джонни Пол. — Все одно. И торопиться мне некуда. Да и не к чему: ну посадите вы меня, а больше-то вам со мной ничего и не сделать. И как вы меня ни бейте, шериф, жесточе вам меня уже не обидеть.
— Теперь я все вижу, — говорит шериф.
Тут Джонни Пол как топнет. А сам до того тощий — как только ногу не переломил, топаючи.
— Неужто? — говорит. — Неужто? Неужто вы слышите колокольный звон?
— Ты часом не спятил? — спрашивает его Мейпс. — Да мне, похоже, давно надо было тебя об этом спросить. И не только тебя, — говорит. Оглядел нас всех и снова обернулся к Джонни Полу. — Колокольный звон, говоришь, Джонни Пол?
— Я тоже его слышу, — Бьюла с крыльца голос подала. — Джонни Пол не выдумывает.
— Тогда переведи его тарабарщину на английский, — Мейпс говорит.
— Пусть он вам сам скажет, — говорит Бьюла. — Он не хуже меня говорить умеет.
— Ты что, тоже в тюрьму захотела сесть? — спрашивает Мейпс.
— Угадали, — говорит Бьюла. — И сяду, нашли чем пугать. Мне уже доводилось за решеткой сидеть. Так что ты говорил, Джонни Пол?
— Помните, как мы жили допрежь? — говорит Джонни Пол. Но не Бьюле отвечает, и говорит не с ней, и не с Мейпсом говорит. Думает себе вслух, как, скажем, человек сам с собой разговаривает, когда пашет один-одинешенек в поле или в болотах охотится, и при нем собаки и той нет, только ружье. — Помните, — говорит, — помните, когда бурьяна здесь не было и в помине? Помните, как они все на галерейке сидели — мама, папа, тетя Клара, тетя Сара, дядя Месяц, тетя Пряжа, тетя Нитка? Помните? И у всех во дворах цветы росли. Но таких ночных красавиц, как у Жака Туссена, ни у кого не было. И каждый день, аккурат в четыре, они раскрывались — красивые, глаз не оторвешь. Помните? — Он примолк, вспомнил давние времена.
И все мы тоже давние времена вспомнили. Сколько дней я просидел на Жаковой галерейке, любовался цветком этим, и не счесть. А застать, как ночная красавица открывается, так и не застал. Пока сидишь на галерейке, ночная красавица и раскроется, а вот увидать, как она раскрывается, ни разу не довелось. Все равно как часовая стрелка. Двигаться она двигается, а как двигается, нипочем не увидишь.