ете истекать кровью, потому что я никого перевязывать не собираюсь. Джени с этим не справится, потому что она полностью невменяема. А Би — потому что мертвецки пьяна.
— Я провожу вас до машины, — говорит Мейпс.
— Это еще зачем? — отрезала мисс Мерль и завела за спину одну корзину.
— Погодите! — говорит Мейпс и миролюбиво поднял два пальца вверх. — Я просто хотел поблагодарить вас за бутерброды.
Мисс Мерль так и застыла с занесенной корзиной. Мейпс не посмел ни крякнуть, ни хмыкнуть. А из остальных и подавно никто не посмел. Мне казалось, стоит мисс Мерль взмахнуть корзиной, и все кинутся врассыпную.
Мисс Мерль покачала головой.
— Нет, я не стану никого бить. Я еду домой. Если я здесь останусь, я рехнусь.
Повернулась и пошла со двора. Мейпс нагнал ее, когда она перешагнула канаву. Они постояли у машины, поговорили. Потом она села в машину и проехала дальше в деревню, чтобы там развернуться. Когда она снова миновала нас, я вышел на дорогу к Мейпсу. Он стоял, прислонясь к машине, и глядел на двор. Я пристроился рядом с ним. Теперь, когда тень совсем накрыла землю, жара немного спала. Мейпс протянул мне леденец. Я помотал головой. Знал, что у него осталось их от силы один-два и они наверняка ему еще понадобятся.
— Что же теперь будет, Мейпс? — спрашиваю его.
— Не знаю, — говорит. — Жду, что мне сообщит Рассел.
— О чем сообщит?
— Сам не знаю, — говорит он.
— Вы, похоже, не торопитесь.
— Нет, — говорит Мейпс. Поглядел на Мату, на небо, откуда уже с час назад ушло солнце. — Так и так, — говорит, — на рыбалку я уже опоздал.
Салли
От Маршалловой деревни до протока Мишель километров пятнадцать, из них около восьми — по берегу реки Сент-Чарльз, а потом надо свернуть с шоссе на узкую гудронированную дорогу и по ней проехать оставшиеся восемь километров. Проток Мишель окажется тогда справа от дороги, и все дома слева выходят фасадами на проток Мишель. Река и проток петляют, вьются по-змеиному. Проедешь метров двести по дороге, и тут же тебе поворот.
Это кэдженская земля. Здесь живет несколько белых семей, не кэдженских; несколько черных семей; а в основном-то все кэджены, и фамилии у здешних жителей по большей части в таком роде: Жарро, Бонавентура, Мутон, Монтмар, Бутан, Бруссар, Гэрен, Эбер, Будро, Ландро, — кэдженские фамилии. Попадаются здесь временами люди по фамилии, скажем, Келли или Смит, но и они называют себя кэдженами — их предки женились когда-то на кэдженских женщинах, да так и пошло. И черные, живущие возле протока, разговаривают на кэдженском французском не хуже, чем по-английски.
Это родные края Жиля. Я приезжал с ним сюда несколько раз, и мне тут очень нравится. Мы ходили на охоту, на рыбалку или просто в гости. Жиль любит своих земляков, и они все его любят — и белые, и черные. Для него нет разницы, белый или черный, он со всеми здоровается за руку, и каждый черный так и сияет от гордости, когда Жиль пожимает ему руку. Но сегодня я что-то не видел ни одного черного мужчины, женщины или ребенка, после того как мы покинули Маршаллову деревню.
Жиль облокотился на окно и глядел на деревья, растущие на берегу протока. Деревья эти — все больше плакучие ивы; их длинные гибкие ветви склонились до самой земли и воды. Изредка попадется кипарис, платан или еще какое дерево, но так все больше ивы да кустарник. Иногда мелькнет между деревьями проток. Вода мелкая, коричневая, грязная, и ничего тут не живет в той воде. Ни животных тут, ни птиц, ни растений. Только плавают сухие листья и сучки, попадавшие с деревьев. Жиль смотрел на проток и упорно молчал. Он не сказал мне ни единого слова, с тех пор как мы покинули Маршаллову деревню.
И вот он перед нами наконец, дом его родителей, большой белый каркасный дом, веранда огорожена москитной сеткой, и во все двери и окна тоже вставлены сетки. Перед домом машины — и легковые, и грузовые, — их порядком собралось, пришлось нам проехать чуть ли не сто метров, разыскивая местечко, где бы поставить свою; потом мы вышли из машины и пешком прошли назад. Возле одной из легковых стоял высокий светловолосый малый, явно поджидавший нас. Когда мы поравнялись с ним, он улыбнулся.
— Привет, Жиль, — говорит.
— Привет, Расс, — говорит Жиль. И кивает в мою сторону: — Это Салли.
Расс кланяется мне, я — ему. Обмениваемся рукопожатием.
Жиль оглядывает весь этот автопарк, скопившийся перед его домом. Возле одного из грузовиков стоят несколько мужчин.
— Тебя ждут в доме, — говорит ему Расс.
— А ты не зайдешь вместе с нами? — спрашивает Жиль.
— Я тут стою на карауле, — отвечает Расс. — Поручено следить, чтобы твой папаша никуда не двигался из дому.
— Войди, пожалуйста, вместе с нами, если ты не против.
— Ладно, как скажешь, — отвечает Расс.
Он полез в свою машину и достал оттуда галстук, висевший на зеркальце. Аккуратно завязал узел, покрепче его затянул, так же аккуратно заправил белую рубашку в серые брюки и только после этого снова полез в автомобиль и взял с сиденья пиджак. Под пиджаком оказался револьвер калибра 9,6 особого образца, с деревянной рукояткой. Он в раздумье посмотрел на него; потом сунул в ящичек и захлопнул дверцу машины. Провел пятерней по длинным светлым волосам, и мы вошли во двор.
Стоявшие во дворе люди, обращаясь к Жилю, разговаривали негромко, почтительно, я бы сказал. Было видно с первого взгляда — он для всех тут герой, но сегодня его почитатели воздерживались от восторгов. Жиль каждому кивнул, пожал руку одному или двум, но прошел к веранде не останавливаясь, не вступая ни с кем в разговор. Ни мне, ни Рассу эти люди во дворе не сказали ни словечка. Я шел по-прежнему впритык за Жилем, Расс — за мной, на расстоянии не больше двух шагов. Когда мы поднялись на веранду, стали слышны голоса из дома. Жиль толкнул дверь с сеткой, потом деревянную, и мы оказались в комнате, где находилось чуть ли не сорок человек. Мужчины, женщины, дети, кто говорит на кэдженском французском, кто по-английски.
— Bonjoure[4], Медвежонок-Жиль, — сказала маленькая девочка, подбегая к Жилю.
Жиль наклонился и ее поцеловал. Пожал кому-то руку; потом спросил об отце. Грузный мужчина в защитного цвета рубашке кивнул на одну из дверей. Жиль толкнул эту дверь, вошел в смежную комнату, Расс и я вошли следом за ним. Тут народу было поменьше — человек двенадцать. Две женщины и мальчик лет пяти, остальные все мужчины. Обе женщины сидели на кровати с четырьмя медными столбиками и сеткой от москитов в изголовье. Одна из них плакала, опустив голову, вторая ее обнимала. Фикс Бутан сидел у окна в мягком кресле, а малыш — у него на руках. Фикс — небольшого роста, с большой головой и большими руками, широкоплечий и широкогрудый. Шеи у него фактически нет, и здоровенная его башка лежит прямо на плечах, как волейбольный мяч на скамейке. Он, наверно, только что пришел из парикмахерской: волосы гладко зачесаны, виски подстрижены. Видно, к завтрашнему матчу навел красоту. Когда мы вошли в комнату, он покосился на Жиля, и я заметил, он плачет.
— Приехал, — сказал он.
— Да, папа, — сказал Жиль и поцеловал его в щеку.
Жиль погладил по головке малыша, сидевшего у Фикса на коленях; потом подошел к женщинам. Одной из них было лет восемнадцать, второй — примерно двадцать пять, а может, и под тридцать — это она плакала. Жиль наклонился к ней, поцеловал ее. Сказал ей что-то, чего я не понял, наверно по-кэдженски, перебросился несколькими словами с младшей, а затем подошел к мужчинам, с двумя-тремя о чем-то коротко поговорил, пожал им руки. Все разговаривали тихо, приглушенными голосами. Потом он вернулся к Фиксу.
— Папа, я знаю, это семейное дело, но Салли привез меня из Батон-Ружа на своей машине, а Расса я попросил зайти в дом.
Фикс кивнул мне довольно кисло, но я не обиделся — его можно было понять. Рассу даже не кивнул, а только глянул в его сторону. Повернулся к Жилю.
— Почему так поздно?
— Мы заезжали в Маршаллову деревню, папа.
— Ты его видел?
— Его уже увезли в Байонну.
Женщина, которая плакала на кровати, еще ниже опустила голову. Вторая крепче прижала ее к себе. Фикс посмотрел на них, потом опять на Жиля. Малыш прижался головенкой к его груди.
Жиль присел на кровать возле той женщины, что плакала, и молчал, стиснув руки, уставившись в пол. Фикс и остальные внимательно за ним наблюдали.
— Ну? — сказал Фикс, не дождавшись, чтобы Жиль начал разговор.
— Папа, Мейпс не хочет, чтоб ты туда ездил, — говорит Жиль и поднимает глаза на отца.
Фикс тоже покосился на сына. Мужчины вполголоса переговаривались между собой. Фикс поднял вверх свою ручищу, не высоко, но все тут же примолкли.
— Куда он не хочет, чтобы я ездил? — спрашивает Фикс.
— В Маршаллову деревню или в Байонну. Пока он за тобой не пришлет.
— Мейпс с ума сошел, — сказал кто-то из мужчин.
— Тут сойдешь, — подал голос другой.
— Мой сын, мертвый, лежит в морге, его застрелили как собаку, а Мейпс не разрешает мне приехать в Байонну? — спрашивает Фикс.
— Он сошел с ума, — повторил кто-то.
Фикс сверкнул на него глазами: мол, заткнись. У Фикса маленькие, темные кабаньи глазки, и, когда ему нужно, чтобы кто-то заткнулся, ему нет необходимости пристально глядеть — сверкнет глазками, и конец делу. Потом он повернулся к Жилю.
— Мейпс еще в Маршалловой деревне?
— Да, папа, — отвечает Жиль.
— Что он там делает? — спрашивает Фикс.
— Разговаривает с людьми, — отвечает Жиль.
— О чем он разговаривает? Он что, не знает, кто убил?
— Он считает, убил Мату.
— А зачем Мату понадобилось убивать моего сына?
— Бо вошел к нему во двор с ружьем.
— Зачем?
— Гнался за Чарли. С ружьем.
— И Мату за это его убил?
— Так считает Мейпс.
— Фикс, вам не кажется, что мы зря тратим время? — спрашивает здоровенный, нахального вида детина из дальнего конца комнаты. На нем гавайка, вся в красных, синих и желтых цветах. Сзади вылезла из брюк. Рядом с ним другой такой же тип в коричневой рубахе с короткими рукавами. На обоих брюки защитного цвета.