— Рассел, — говорит Фикс, протягивает руку и тычет в его сторону пальцем. — Ты не можешь не выпустить меня отсюда. Удержать меня дома могут только мои сыновья. Запомни это.
— Жан и Жиль правы, — говорит Расс. — А Льюк Уилл не прав. Льюк Уилл вас втягивает в неприятности.
— В своем доме я решаю, кто прав, а кто не прав, — говорит Фикс; он громко это говорит. Левой рукой обхватил малыша, правой на Расса показывает. — Я решаю здесь. Я, Уильям Фикс Бутан, решаю все дела в этом доме.
Он в упор смотрит на Расса: будет ли тот возражать? Расс тоже смотрит на него в упор, но не говорит ни слова.
Фикс поворачивается к старику, который сидит справа от него. Оба старика сидят в креслах прямые, как столбы, слушают с большим вниманием, но не вступают в разговор. На том старце, что поближе к Фиксу, чистая, наглаженная белая рубаха и брюки защитного цвета. Шляпу он держит на колене. На втором гавайка, очень пестрая — чуть не всех цветов радуги. Брюки на нем белые, а шляпу он повесил на спинку кресла.
— Как ты посоветуешь мне поступить, Альфонс? — спрашивает Фикс того, что сидит к нему поближе. Его голос вновь звучит спокойно.
— Ты уж сам решай, Фикс, а я на все согласен, — говорит старик.
— Огюст? — обращается Фикс ко второму.
— Я старый человек, Фикс, — отвечает Огюст. — Я уже не могу разобраться, кто прав, кто виноват.
— Я тоже старый человек, — говорит Фикс. — Двадцать лет назад я не стал бы задавать вопросов. Я давно уже был бы в той деревне, а не рассиживался тут.
— Двадцать лет назад я поехал бы вместе с тобой в ту деревню, Фикс.
— Они такие же старые, как мы, — говорит Фикс. — Они ждут меня… во всяком случае, так сообщил нам этот игрок американской сборной.
— Старики с ружьями сидят и ждут, когда приедут другие старики с ружьями… Смехота, — говорит Огюст.
— Бо лежит в морге на холодном столе, в байоннском морге, слышишь ты, Огюст? Это тоже, по-твоему, смехота?
— Я крестил его, — говорит Огюст. — Я его крестный. Неужели ты не понимаешь, как горько мне сейчас?
— Вам не кажется, что мы попусту тратим время, Фикс? — подал голос Льюк Уилл из своего угла.
— Жан и Медвежонок-Жиль сказали "нет", Льюк Уилл. Даже мой добрый друг Огюст сказал "нет".
— Огюст старик, головка у него слаба, — отвечает Льюк Уилл. — Жиль и Жан дрожат за свой авторитет у нигеров. Жиль хочет играть с нигерами в футбол, хочет лапать вонючих черномазых девок. Выиграть завтра матч у Старушки Мисс — вот чего он хочет. А что касаемо мистера Жана, ему надо продавать нигерам свинячьи шкварки и потроха. Ни один уважающий себя белый их не купит.
— Это так, Медвежонок-Жиль? — спрашивает Фикс. — Честь брата — плата за то, чтобы поиграть в футбол бок о бок с черномазыми… это так?
— Теперь другие времена, папа, — говорит Жиль. — Времена Льюка Уилла прошли. Прошли навсегда.
— А мои времена? — спрашивает Фикс. — А мои, Медвежонок-Жиль?
— Папа, пойми, они прошли, эти времена, — говорит Жиль. — Времена, когда можно было собственноручно вершить суд и расправу… Прошли, их больше нет. Сейчас семидесятые годы, приближаются восьмидесятые. Это уже не двадцатые тебе, не тридцатые и не сороковые. Люди умирали — мы знаем этих людей, — люди умирали за то, чтобы такие вещи не повторялись. И времена эти прошли, надеюсь, навсегда.
— А какие же времена настали, Медвежонок-Жиль? — спрашивает Фикс. — Времена, когда открещиваются от семейной чести, чтобы поиграть в футбол? Этим временам ты радуешься, Медвежонок-Жиль?
— Я ничего не говорю о семейной чести, отец, — отвечает Жиль. — Я говорю о времени линчевателей. Я говорю о том, как понимает правосудие Льюк Уилл.
— Так я, выходит, линчеватель, так, что ли, Медвежонок-Жиль? — спрашивает его Фикс.
— Это Льюк Уилл хочет сделать из нас линчевателей, — отвечает Жиль. — Он и его банда все еще считают, что в этом мире без них никак не обойтись. Но мир переменился, папа. Льюк Уилл и его банда — вымирающая порода. И они ищут случая впрыснуть свежую кровь в полумертвые свои тела.
— А что ты скажешь насчет Бо? — спрашивает Жиля Льюк Уилл. Жиль не считает нужным оглянуться, и Льюку приходится обращаться к его спине. — Твой брат Бо, — говорит Льюк Уилл, — он что, более живой, чем я сейчас?
— Ну, отвечай-ка, Медвежонок-Жиль, — говорит Фикс.
— Бо убит, это страшное горе, отец, — отвечает Жиль. — Но я хотел бы, чтоб люди узнали: мы не такие, какими они считают нас. Ведь все ждут, что к вечеру мы нагрянем туда, в эту деревню. Все этого ждут. Ну и пусть ждут, говорю я. Пусть себе ждут, и ждут, и ждут.
— А что скажет наш почтеннейший мистер Свинячий Потрох? — спрашивает Фикс и бросает взгляд на Жана.
— Они ждут нас и готовы на все, — говорит Жан и вытирает носовым платком лицо. Потом он вытирает мокрые ладони и прячет носовой платок в карман. — Я согласен с Жилем.
Фикс смотрит на него, кивает; потом обводит взглядом остальных.
— Ну а вы все — вы-то как настроены? — спрашивает. — Считаете, что мясник и это украшение американской сборной дело говорят?
— Зря время тратим, — бурчит Льюк Уилл.
Остальные молчат. Переговариваются между собой, но ни слова не разобрать. Расс молчит, и Клод, и я молчу. Ни малейшего у меня намерения рот открывать.
— Ну, Медвежонок-Жиль, — говорит Фикс.
— Тебя они послушаются, отец, — говорит Жиль. — Растолкуй им: если мы туда поедем, наша семья опозорит себя. Мы опозорим свое доброе имя.
— И особенно твое, так, что ли?.. Ваша милость американская сборная?
— Да, папа. Это меня опозорит.
Фикс перевел взгляд на женщину, которая, опустив голову, сидела на кровати. Она давно уже не плакала, но так и не подняла головы, ни разу ни на кого не взглянула. Потом Фикс посмотрел на малыша, которого держал на коленях, и погладил его по ножке.
— Знаешь ты этого мальчика? — спрашивает он и поворачивается так, чтобы видеть Жиля. — Это наш маленький Бо. Нет у него больше папы. — Фикс глядит на Жиля пристально, он ждет: Жиль как следует должен это прочувствовать, а потом кивает на сидящую на кровати женщину. — А эту женщину, что тут сидит, ты знаешь? Это Дусетта. У нее нет больше мужа.
— Мне очень жаль, папа, — говорит Жиль. — Я сделаю все, что в моих силах, для маленького Бо и для Дусетты.
— Конечно, ты все сделаешь, — говорит Фикс. — Мы все не пожалеем сил и сделаем для них все. Но вот сейчас, прямо сейчас, ее муж, его отец, твой брат лежит мертвый на холодном столе в морге, а мы сидим тут и не делаем ни черта, а только языками треплем. Что ты на это скажешь, Медвежонок-Жиль?
Жиль опустил голову и не ответил.
— Я сидел здесь и ждал, долго ждал. Я ждал всех своих сыновей, но тебя особенно. Мы тебя послали в УШЛ. В нашей семье еще ни разу никто, кроме тебя, не входил в футбольную команду УШЛ. В нашей семье никто, кроме тебя, не получил высшего образования. Он образованный у нас, вы это знаете, Альфонс, Огюст? Мы ждали его с таким нетерпением, мистера Образованного из американской сборной. И что он говорит? Он говорит, что никуда не поедет. Он говорит, надо сидеть на месте и плакать вместе с женщинами. Потому что он хочет играть в американской сборной. Того, второго, я могу понять. Ему надо продавать свинячьи потроха. Способностями он у нас не отличался. Начальную школу окончил, и хватит с него. Но этот… сколько он учился еще до университета.
— Ничего мы тут не делаем, только время тратим зря, — снова встревает Льюк Уилл. — Мейпсу давно уже надо помочь.
— Без сыновей я не поеду, — отвечает Фикс. — Со мной должны быть все мои сыновья. Раскола в семье не потерплю. Это семья. Семья. Поедут все или никто.
— А черномазые пусть стоят себе с дробовиками и мы их даже к порядку не призовем? Им нужна война, так будет им война, — говорит на это Льюк Уилл.
Еще какие-то двое его поддержали.
— Мне нет дела до твоей войны, Льюк Уилл, — сказал, как отрезал, Фикс. — Меня интересует лишь моя семья. Если двое моих сыновей полагают, что брат их не стоит того, что ж, семья сказала свое слово. А меня интересует только моя семья.
Жиль поднял голову и посмотрел на отца. Жиль плакал.
— Мне очень жаль, папа, — сказал он.
— Жаль, Медвежонок-Жиль? Чего? О чем ты сожалеешь?
— Обо всем.
— Это не ответ. Объясни — о чем.
— О том, что случилось, папа. О нашем Бо. Мне жаль всех нас. Мне жаль, что ты считаешь, будто я против тебя. Мне жалко этих стариков в деревне. Да, папа, их мне тоже жаль.
— Ну вылитый Иисус Христос, — говорит Фикс. И осеняет себя крестным знамением. — Вылитый Иисус Христос посетил нас грешных, слышите, Альфонс, Огюст? Скорбит душевно обо всем на свете.
Двое стариков, оба тощие, сидят прямые как столбы и ни слова не говорят.
Фикс все смотрит и смотрит на Жиля. Потом его голова начинает слегка покачиваться: назад-вперед, назад-вперед, но чуть-чуть, заметить это почти невозможно. Чем дольше смотрит он на Жиля, тем сильнее покачивается его голова — назад-вперед. Черные кабаньи глазки сузились, почти закрылись. Он все смотрит на Жиля, смотрит на него так, словно ни доверия, ни веры, ни надежды — ничего на свете не осталось. Потом резко дернул головой.
— Покинь мой дом, Медвежонок-Жиль, — говорит. — Уйди. Ты на кровати своей матери сидишь. Здесь ты родился, здесь родился Бо, здесь все вы родились. Твое прикосновение оскверняет эту кровать. Иди на поле. Гоняй мяч. Пусть это будет тебе вместо семьи. Может быть, оно возложит цветы в День Всех Святых на кладбище. А тебя я больше не хочу видеть в этом доме и на этом кладбище. Уходи. Иди гоняй мяч.
Жиль ушам своим не верит. И все, кто там сидит, тоже не могут поверить своим ушам. Жиль глядит отцу в лицо, что-то хочет сказать, но язык его не слушается. Маленькие, темные глазки Фикса на широком загорелом лице говорят яснее ясного, что старик не шутит.
— Фикс. — Худой старик, сидевший к нему ближе всех, наклоняется и трогает его за плечо. — Фикс, — повторяет он.
— Я мертв, Альфонс, — говорит Фикс. — Мой мальчик, тот самый, на которого мы все надеялись, для которого вкалывали, не жалея сил, для которого всё приносили в жертву… Я умер, лучше б мне лежать сейчас в земле, рядом с моей Матильдой.