— Что ты скажешь, Жиль?
— Не наседай ты на меня, — говорит он в сердцах. — Мне надо подумать. Можешь ты, черт побери, понять, что человеку надо подумать!
Жак Тибо,он жеКроха Джек
Он приходит в мое заведение каждый день, перед самым заходом солнца, и заказывает две порции кукурузного виски со льдом. Иногда разговаривает, чаще хмуро молчит. Остальные клиенты, даже те, кто давно его знает, не вступают первыми с ним в разговор. У него постоянное место — в углу, возле сигаретного автомата. Из этого его угла видна дверь комнатушки, которая когда-то называлась негритянской. Он застолбил за собой это место еще много лет назад — из своего угла он видел, когда кто-нибудь из его негров заходил в комнатушку, и кивал мне: мол, пойди обслужи, вина принеси, пива, ну, в общем, чего спросит. Так вот, комнатушку негритянскую закрыли лет пятнадцать, а то и семнадцать назад. Когда колбасня эта началась — десегрегация; нигеры не захотели подвергаться сегрегации и перестали туда ходить. Теперь зайдут в лавку, возьмут бутылку — и на улицу, там у стенки присядут на корточки и дуют из горлышка, а в комнатушку, специально отведенную для них, не ходят. И уж, само собой, не суются туда, где выпивают мои белые клиенты. Впрочем, было как-то: раза два вперлись в бар двое нахалов, но мои белые клиенты так смотрели на них, а я их так обслуживал, так шваркал бутылки и стаканы, что они в момент смекнули: здесь они незваные гости. На том и кончилась ихняя десегрегация, и сейчас они как миленькие покупают в лавке бутылку, а угощаются на улице или в своих машинах или везут бутылку домой и дома пьют. У меня тут, понимаете ли, не "Мариотт" и не "Холидей-инн"… слава богу, пока что нет, и надеюсь, не дойдет до такого. У меня, к вашему сведению, лавочка на развилке шоссе, между рекой и протоком; тут тебе и бакалея, тут и спиртное, есть тут бар для белых клиентов, есть комнатушка для черных, и все дела. Когда лет пятнадцать-семнадцать назад нигеры отказались ходить в свою комнатушку, мне-то что — я стал им отпускать товар прямо в бакалее, через прилавок, и пусть катятся себе на улицу или куда хотят, не мое это дело, лишь бы не терлись в зале для белых клиентов. Обзывайте меня как хотите, только город у нас небольшой, а во всех маленьких городах такой обычай. Это вам не Батон-Руж и не Новый Орлеан, здесь вам не "Мариотт" и не "Холидей-инн", слава богу, пока что нет, и надеюсь, не дойдет до такого. А говорить можете что угодно, мне плевать.
Но он по-прежнему смотрит туда, в сторону негритянской комнаты, каждый день, когда приходит выпить свои две порции кукурузного виски со льдом. Комнатенка эта — я уж говорил — закрыта лет пятнадцать, а то и семнадцать, я из нее сделал кладовую, а он все смотрит, пьет и смотрит. Чтобы ни показывали по телику: футбол, бейсбол, баскетбол, японский волейбол, китайский пинг-понг, черномазые и белые снуют по экрану, черномазые и белые педики подбрасывают белых потаскушек вверх… словом, такое творится. А он сидит и смотрит на дверь. Может быть, он слышит, как там ходят призраки. Может быть, он слышит, как они поют. Иногда, если нет посетителей, я и сам прислушиваюсь, но ни разу ничего не слыхал. Бывает, крыса скребется — у меня ведь там полно мешков и пакетов с разным товаром… а так, пожалуй, больше ничего не слышно.
Скажу честно, я ему сочувствую. Он ведь, понимаете ли, ничего этого не хотел. Семейная честь, ответственность за землю — даром ему этого не нужно. А на него свалили все это, подсунули ему. Вот он и пьет по-черному, а заправляет всем его племянница. Заправляет, и ладно, ему наплевать. Пусть эта земля хоть провалится. Он даже рад будет, если провалится. К чертовой бабушке. Фамилию он носит — она ему с рождения досталась, фамилия, и на земле этой живет — он ведь ее унаследовал, но в гробу он все это видал. Потому он так и надирается. Проснулся — выпил. Поклевал маленько носом, опять проснулся — выпил опять. Снова носом поклевал, проснулся — сюда двинулся. Как часы. И все ему до лампочки. Женщины до лампочки. Шлюхи до лампочки. И политика ему до лампочки. И нигеры. Платит за их выпивку, потому что дедушка Нат или Дэн или братец его, в общем кто-то там из них, указал в завещании, чтобы он за выпивку платил. Но чихать ему на всех. Я его не сужу. Жизнь у него сложная — у таких, как он, жизнь всегда была сложная, плантация, семейная честь. Кто это выдержит? Всем ты должен, во всем виноват. Он-то, собственно, при чем? Приехал домой, а они себе поумирали и оставили все на него. Да, вот знаете, мне что в голову сейчас пришло? Может, когда он на эту дверь таращится, он их всех последними словами костерит. Не нигеров, которые здесь выпивали и пели песенки, а тех, что приволокли их сюда, тех, что эту комнату построили. Да, да, вот сейчас буквально в голову пришло — он клянет их на чем свет, когда пялится на эту дверь. Случается, иногда даже стакан мимо рта пронесет — так он на нее смотрит, на дверь эту.
Когда он вошел, у меня уже сидело двое клиентов, и с одним из них мы толковали насчет убийства. Джек только в дверь, я клиенту подал знак: мол, потише разговаривай. Нам ведь еще не полагалось знать про это. Но в таком городке, как наш, слухи разносятся быстро. Когда этот нигер Чарли не привез на завод два прицепа с тростником, как положено, к половине второго, Робер Жарро, он у Моргана на заводе десятником работает, подождал до двух пятнадцати и давай звонить да выяснять, в чем там у них дело.
Постойте-ка… я вам вот что расскажу: как у них эта механика поставлена. Когда убирают тростник, Бо доставляет на завод каждый день по шесть прицепов, шесть дней в неделю. Верней сказать, их доставляет его нигер Чарли. Первая партия — а каждый раз привозят два прицепа — часов в девять, девять тридцать. Следующая готова к двенадцати часам, но прибывает позже — Бо разрешает Чарли пообедать перед рейсом; когда Чарли поест, он привозит на завод вторую партию, в полвторого или в четверть третьего, это, конечно, от движения зависит, по шоссе ведь и другие прицепы и тягачи идут. Доставит эту партию и возвращается за третьей — ее привозит к четырем, иногда к половине пятого, это опять же от того зависит, какое движение на шоссе. Ну так вот, когда Робер увидел, что нет средней партии, той, что с полвторого до двух пятнадцати, он подождал до двух пятнадцати, а может, и до двух тридцати и потом уж позвонил Фиксу домой и спросил, в чем дело. Тогда-то ему и сказали, что случилось. Около трех Робер зашел в лавку, ну и конечно, мне рассказал. Выпил пару кружек пива и вернулся к себе на завод. Он ушел, а я сижу и жду, когда заваруха начнется. С одним клиентом потолковали про это — он мне сказал, откуда он приехал, он, оказывается, с Миссисипи. Он сказал, в их краях хорошо известно, как урегулировать такого рода дельце. А я ему говорю, тут у нас, в округе святого Рафаила, тоже люди есть, которые сумеют сделать все, что полагается. В баре в это время еще один клиент сидел, лицо бледное, задумчивый такой, сидел себе помалкивал. Даже отодвинулся от нас — от меня и от того, с Миссисипи. Мне от его присутствия ни холодно ни жарко, и этого, что с Миссисипи, он тоже вроде бы не беспокоил, сидим себе и разговариваем, словно его тут нет. А когда я увидел, что входит Джек, я сделал знак клиенту с Миссисипи: мол, потише говори.
— Приветствую, Джек, — говорю.
Он кивает. Не сказал ничего. Прошел в свой угол и сел лицом к двери бывшей негритянской комнаты. Я принес ему первую порцию — кукурузное виски со льдом. В момент усек: Джек не настроен разговаривать, я и вернулся к тому клиенту с Миссисипи.
— Пора двигаться, — сказал он. — Договорился встретиться, поужинать тут кое с кем из ваших ребят. Есть предложение: мы, может, как болельщики, небольшое пари заключим?
— Не в моих обычаях вводить в расход новых клиентов, — отвечаю я.
Он засмеялся. Хороший мужик.
— Молитесь богу, чтобы не случилось какой беды с Солью или с Перцем, — говорит он. — Наша Старушка Мисс им даст жизни.
Допил свой стакан и оставил мне пятьдесят центов.
— Спасибо, — говорю. — К сожалению, не могу пожелать вам удачи — сами знаете, за кого я болею.
Он опять засмеялся и вышел. Такой свойский, симпатичный мужик, ей-богу, симпатичный.
Он ушел, и наступила у нас тишина. Джеку нечего сказать, а тому, бледному, и вовсе уж не о чем разговаривать. Он из этих, образованных — точно говорю, — сидит и все думает, думает. Делает заказ — просто кивает на стакан. Нет того, чтобы сказать: "Эй, бармен" — или в этом роде… так, кивнет слегка на свой пустой стакан, и все дела. Я его обслужу — кивнет снова. И ни словечка. Не поймешь, черт бы его драл, в бар он пришел или в морг. Проходит таким манером пятнадцать минут, проходит двадцать, и снова Робер возвращается. Я ему так обрадовался, чуть не предложил угостить за счет заведения пивом.
— Насчет Бо слыхал? — спрашивает.
Ясное дело, Робер знал, что Джек у меня. Во-первых, у дверей его машина, ну а потом, он вообще знает, что каждый божий день Джек наведывается ко мне в лавку. Только дает мне понять, что я, мол, ничего еще не знаю, не успел узнать, что случилось.
Я и спрашиваю:
— Что такое стряслось с Бо?
— Убили его, вот что с ним стряслось, — отвечает. — А, Джек, привет! — Это он Маршаллу говорит.
Джек Маршалл ему кивает. Молча.
— Бо убили? — спрашиваю. — Как же это? Где? Когда? Уж я умею подыграть, если нужно.
— Да на плантации на этой, — отвечает Робер, а сам смотрит на Джека. — Принеси-ка бутылочку пива, — говорит он мне.
— Джек, это правда? — спрашиваю я Маршалла.
Он кивает.
Я приношу Роберу его пиво. И мы глядим друг дружке в глаза, Робер, он тоже актер неплохой, это уж точно.
— Настоящее убийство? — спрашиваю.
— Там сейчас Мейпс, допрашивает нигеров, — говорит Робер. — Мне Хилли рассказал.
— О-хо-хо, давненько же в наших местах никого не вздергивали, — говорю я. — Но сейчас уж этого не избежать, с Фиксом шутки плохие.
— С такими делами теперь покончено, — внезапно изрекает мой тихонький клиент.