И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман — страница 36 из 50

Мы с Кэнди вышли из зала суда, остановились на крыльце и стали смотреть, как расходится народ. Кэнди предложила Мату подвезти его. Но он отказался. Клэту, говорит, ждет их в грузовике, и он вернется вместе со всеми. Видавший виды грузовичок Клэту стоял перед зданием суда; мы посмотрели, как старики забираются в кузов. Кэнди помахала им рукой. Я почувствовал, как другой рукой она нашла мою руку и ее пальцы стиснули мои.

Автобиография мисс Джейн ПиттманThe Autobiography Of Miss Jane Pittman1971

Эта книга посвящается памяти моей бабушки миссис Джулии Маквей, моего отчима мистера Рафаэля Норберта Коллара и памяти моей любимой тетки мисс Агустины Джефферсон, которая не могла ходить, но своим примером показала мне, как это важно — выстоять.

Вступление

Несколько лет я пытался уговорить мисс Джейн Питтман поведать мне историю ее жизни, но всякий раз она отвечала, что рассказывать ей не о чем. Но ведь ей более ста лет, настаивал я, когда-то она была рабыней, ей есть о чем порассказать. В 1962 году, когда школа закрылась на летние каникулы, я снова поехал на плантацию, где жила мисс Питтман, и повторил, что намерен услышать ее историю до начала занятий в сентябре и теперь уже от нее не отстану.

— Не отстанете? — сказала она.

— Нет, мэм.

— Ну, тогда, пожалуй, лучше что-нибудь рассказать, — сказала она.

— Это еще почему? — спросила Мэри.

Мэри Ходж, шестидесятилетняя крупная женщина с коричневой кожей, жила в одном доме с мисс Джейн и приглядывала за ней.

— Так он же меня до смерти замучает, — сказала мисс Джейн.

— А зачем вам это нужно? — спросила Мэри.

— Я преподаю историю, — объяснил я, — и, конечно, рассказ о ее жизни поможет мне многое объяснить моим ученикам.

— Ну а ваши книжки чем плохи?

— О мисс Джейн Питтман в них ничего нет, — сказал я.

— Ладно уж, Мэри, — сказала мисс Джейн.

— Ничего ему не рассказывайте, если не хотите, — сказала Мэри.

— А он будет ко мне приставать.

— Не будет, коли скажете, чтоб его ноги здесь не было! Не то я попрошу, чтоб Этьен дал мне свой дробовик.

— Когда вы хотите начать? — спросила мисс Джейн.

— Значит, вы согласны? — сказал я.

Они обе только посмотрели на меня. Понять, о чем думает мисс Джейн Питтман, я не мог. Когда женщине более ста лет, угадать ее мысли не так-то просто. Но Мэри было всего шестьдесят, и я знал, о чем думает она: ей все еще хотелось взять у Этьена дробовик.

— Можно в понедельник? — спросил я.

— Можно и в понедельник, — ответила мисс Джейн.

Я рассчитывал, что успею записать рассказ мисс Джейн на магнитофонную ленту еще до сентября. И первые две недели все шло хорошо. Однако на третьей неделе работа вдруг застопорилась. Мисс Джейн начала все забывать. Не знаю, было ли это намеренно, но почему-то она больше ничего не могла вспомнить. Меня спасло, что послушать наши разговоры всегда приходили другие люди, и они охотно помогали мне, чем могли. Мисс Джейн все время справлялась у них то об одном, то о другом. Главным ее консультантом был старик, которого звали Пэп. Ему перевалило за восемьдесят, он всю жизнь прожил на этой плантации и помнил все, что происходило в округе с начала нашего века. Но даже Пэп не помог мне уложиться в намеченный срок. Начались занятия в школе, и теперь я мог беседовать с мисс Джейн только по субботам и воскресеньям. Я разговаривал с ней и с другими несколько часов, а потом уезжал до конца следующей недели. Следует заметить, что, хотя рассказ ведет только мисс Джейн, к нему многое добавляли другие. Если она уставала, забывала или просто не хотела больше говорить, за нее продолжал кто-нибудь еще. А мисс Джейн сидела и слушала, пока снова не была готова рассказывать. Если она соглашалась с говорившим, то не прерывала его довольно долго, если же нет, качала головой и повторяла: "Нет, нет, нет, нет, нет". И рассказчик не спорил — это была ее история, а не кого-нибудь еще.

Иногда мне казалось, что повествование безнадежно запуталось. Сегодня мисс Джейн рассказывала об одном, а на следующий день начинала говорить совершенно о другом. Если я осмеливался спросить ее: "Ну а то как же?" — она подозрительно взглядывала на меня и отвечала:

— А что?

И тут же вступала Мэри:

— О чем это вы? Вам что, не нравится?

— Да, но…

— А дальше что?

— Мне просто хотелось бы, — говорил я, — связать все в одно целое.

Но Мэри отвечала:

— Сразу всего не скажешь. Если вам так не нравится, рассказывайте сами. А то, может, с вас уже хватит?

И обе смотрели на меня так, будто я вошел в комнату, не постучав.

— Слушайте, что она рассказывает, и довольно с вас, — говорила в заключение Мэри.

Записать на бумаге все, что за эти восемь-девять месяцев наговорили на магнитофонную ленту мисс Джейн и другие, попросту невозможно. Единой канвы не было, зачастую повторялось уже сказанное раньше. И в книге я попытался передать суть этих рассказов, их квинтэссенцию. Я старался сохранить своеобразие и ритм речи мисс Джейн. Она не пускалась в описание, но иногда вновь и вновь повторяла какое-то слово или фразу, стараясь оттенить комизм или драматизм происходившего.

Мисс Джейн Питтман умерла месяцев через восемь после нашей последней встречи. На ее похоронах я увидел многих из тех, о ком она упоминала. Я рассказал им о своих записях и попросил разрешения встретиться с ними и поговорить. Почти все, и черные и белые, согласились. Некоторые захотели прежде прослушать запись или хотя бы отдельные куски. Но, прослушав, отказывались говорить. Другие посмеивались и замечали, что не всему записанному следует верить. Однако третьи были готовы разговаривать со мной, не слушая записи, и в большинстве случаев многое в их рассказах сходилось с тем, что говорила мисс Джейн.

В заключение мне хотелось бы поблагодарить всех замечательных людей, которые бывали в доме мисс Джейн в те долгие месяцы, пока я записывал ее рассказы, ибо это повесть не только о жизни мисс Джейн, но и об их жизни. Именно это имели в виду Мэри и мисс Джейн, когда утверждали, что связать все в одно целое невозможно. Рассказы, история мисс Джейн — это история каждого из них, и наоборот.

От издателя

Книга перваяГоды войны

Солдаты

День был такой, как сегодня: сухой, жаркий и пыльный-пыльный. Вроде был июль, только я точно не скажу. Может, июль, а может, и август. Пекло — до конца своих дней не забуду. Сперва пришли конфедераты. Офицеры — на лошадях, солдаты — пешком, и даже ружья по земле волочили, до того устали. Офицеры въехали во двор, и хозяйка сказала, чтоб они слезли с лошадей и вошли в дом. Полковник сказал, что не может, спешит куда-то, но с коня сойдет поразмять ноги, если любезная хозяйка будет столь милостива и разрешит. Хозяйка сказала, что будет столь милостива. Полковник сошел с коня, а потом велел остальным сделать то же. Он был маленький, с ружьем и саблей. А сабля очень длинная и чуть не волочилась по земле. Прямо будто маленький мальчик взял чью-то саблю поиграть. Хозяйка сказала, чтоб я не стояла разинув рот, а шла на дорогу, дать солдатам напиться. Бочка с водой стояла под китайской вишней. Мы ведь знали, что солдаты придут по этой дороге — накануне пушки стреляли, а потом кто-то проезжал мимо и сказал, что, наверно, придут солдаты, так мы должны им помочь, чем можем. Вот мне и велели натаскать воды. Все утро таскала. А теперь надо было таскать воду из бочки солдатам. Ведро за ведром, уж и не упомню, сколько я этих ведер перетаскала. А солдаты были совсем оборванные и до того усталые, что будто и не видели меня вовсе. Возьмет у меня ковшик, напьется и стоит, а ковшик держит, пока я не дотянусь и не отниму другого напоить. Меня, черную малявку, они и не видели даже. Спросить, так не сказали бы, белая или черная, мальчик или девочка. Им это было все равно. Один солдат все бормотал. Сам чуть повыше меня, а лицо грязное-прегрязное. И все бормочет:

— Будь моя воля, я этих черномазых отпустил бы. Спроси меня, я бы всех их отпустил.

Когда я подала ему ковшик, он его долго в руке держал, потом все-таки выпил воду, а ковшик не отдал, сидит и таращится в землю.

А ведь дома-то они сказали, что к ужину вернутся. Раньше еще, когда война только началась. Они тогда думали, воевать — это дело простое, раз-два — и готово.

"Мой ужин не убирайте, — говорили. — Не убирайте и никому другому не отдавайте, съезжу, перебью с десяток янки и тут же вернусь. Кто они такие, что вздумали решать, как нам жить? У нас кровь благородная, а не у них. Бог поселил нас здесь, чтоб мы жили, как мы хотим. Так даже в Библии сказано. — (Я просила отыскать мне в Библии это место, но до сих пор его так никто и не нашел). — И он поселил здесь черномазых, пускай видят, как мы живем, — это тоже в Библии написано. От Иоанна, глава такая-то. Стих… стих что-то не вспомню. Ну а янки вздумали явиться сюда и отнять то, что нам дал господь. Поставь мой ужин в духовку, мама, я возвращусь домой еще до завтрака". Вот они-то самые сейчас и бормотали на дороге.

Еще все не напились, а вижу — по дороге к нам скачет на лошади еще один. Нахлестывает лошадь, шпорит и кричит во весь голос:

— Полковник, полковник, они идут! Полковник, полковник, они идут!

Он проскакал совсем рядом, только солдаты до того устали, что даже не посмотрели на него. А другие так просто взяли и легли на землю, едва он проехал.

— Далеко они? — спросил его полковник.

— Точно не знаю, — говорит. — Милях в трех-четырех. Я только облако пыли видел.

Хозяйка дала ему два сухаря и воды. Он смотрел на хлеб и воду так, будто не видел их очень давно, и все кланялся и повторял:

— Спасибо, сударыня, спасибо, сударыня, спасибо, сударыня.

Полковник щелкнул каблуками, поцеловал хозяйке руку и приказал, чтоб все садились на коней. А солдатам на дороге крикнул, чтоб они встали. Одни послушались, а многие как сидели, так и сидят, глаза в землю. Одному офицеру пришлось подъехать к ним и скомандовать "смирно". Но они все равно не очень-то заторопились. Потом они пошли по дороге, и я услышала, что тот опять бормочет:

— Будь моя воля, я отпустил бы этих черномазых на все четыре стороны.

А другой цыкнул на него, чтоб он замолчал, а не то их обоих пристрелят. Того за нытье, а его — за то, что он ему двоюродный брат. А потом пригрозил, что сам его пристрелит, хоть он ему и брат. Но все равно тот свое повторял: "Если они янки нужны, так пусть янки их и забирают. Будь моя воля…" А потом его не стало слышно.

Когда они все ушли, я вернулась во двор с ведром и ковшиком. Хозяйка стояла на веранде, смотрела в поле на клубы пыли и плакала:

— Благородная, бесценная кровь Юга, благородная, бесценная кровь Юга.

Просто глядела на пыль, заламывала руки и плакала. Потом вдруг увидела, что я стою и смотрю на нее.

— Что ты стоишь сложа руки? — кричит. — Иди натаскай в бочку воды.

— Зачем, хозяйка? Они же ушли.

— А ты думаешь, янки не пьют? Иди за водой.

— Янки воду носить? — спрашиваю.

А она говорит:

— Да, носить. Ты же не хочешь, чтобы они сварили тебя в масле и съели?

— Нет, хозяйка.

— Вот и ступай за водой, — говорит. — Для янки первое удовольствие поджарить черномазую девчонку и съесть. А куда остальные черные бездельники подевались?

— Они пошли с хозяином прятаться в болоте, — отвечаю и показываю на дом.

— Не тычь пальцем в ту сторону, — говорит хозяйка. — Может, какой-нибудь янки уже тут. И придержи язык, когда они явятся. Только скажи что-нибудь про хозяина и про серебро, шкуру с тебя спущу.

— Хорошо, хозяйка, — отвечаю.

Тут из-за дома выбегает один из наших рабов и говорит:

— Хозяин велел узнать, все прошли или нет?

— А где сам хозяин? — спрашивает хозяйка.

— Да вон у края болота, — отвечает. — Из-за дерева выглядывает.

— Беги назад, скажи хозяину, что пока и половины не прошло, — говорит хозяйка.

Он кинулся за дом и припустил быстрее прежнего. А мне хозяйка сказала, чтоб я начинала таскать воду.

Янки пришли только поздно вечером. Видно, у того солдатика, который увидел облако пыли, не то глаза были острые, не то он не умел верно определять расстояние. Их офицеры въехали во двор точно так же, как раньше офицеры конфедератов, а их солдаты тоже сели прямо у дороги. Я взяла ведро, ковшик и пошла поить их водой.

— Много мятежников здесь прошло? — спросил один солдат.

— Я никаких мятежников не видела, хозяин, — отвечаю я.

— Не ври, — говорит. — Кто же оставил столько следов?

— А это мы, черные, — говорю я.

— Вы, значит, в башмаках ходите? — спрашивает. — Так где же твои башмаки.

— Я их сняла. Они мне ноги натерли.

— Девочка, разве ты не знаешь, что врать нехорошо?

— Я не вру, хозяин.

— Как тебя зовут?

— Тиси, хозяин.

— Они тебя бьют, Тиси?

— Нет, хозяин, — говорю.

А он говорит:

— Я не хозяин, Тиси, и ты мне скажи правду. Они тебя бьют?

Я оглянулась на дом. Гляжу, хозяйка разговаривает с офицерами на веранде. Значит, не услышит ни меня, ни солдата. Я опять посмотрела на него. Ждала, чтобы он еще раз меня про это спросил.

— Они ведь бьют тебя, Тиси, правда? — говорит он.

Я кивнула.

— А чем они тебя бьют?

— Девятихвосткой, хозяин.

— Мы им отплатим, — говорит он. — За каждую порку десятеро умрут.

— Десять домов сгорят, — сказал другой.

— И десять плантаций, — добавил еще один.

— Ну-ка! — сказал ему первый солдат. — Бери ведро и принеси воды!

— Лучше я сама, хозяин. Меня отстегают плеткой, если я не сделаю свою работу.

— Отдохни, — сказал он. — Эй, Льюис, встань!

Льюис этот поднимался медленно-медленно: устал ведь не меньше, чем они все. Он был щуплый такой, и мне его стало жалко: такими всегда помыкают все кому не лень. Он взял у меня ведро, пошел во двор, что-то бормоча себе под нос. А другие солдаты как закричат, чтоб он пошевеливался.

— За что тебя бьют, Тиси? — спрашивает тот, первый.

— А я засыпаю, когда смотрю за детьми молодой хозяйки, — отвечаю.

— Да ты же сама еще ребенок. Сколько тебе лет?

— Не знаю, хозяин.

— Десять? Или одиннадцать?

— Да, хозяин.

— Я не хозяин, Тиси, — сказал он. — Я простой солдат-янки и пришел сюда, чтобы проучить мятежников, а вас всех освободить. Ты хочешь стать свободной, правда, Тиси?

— Да, хозяин.

— А что ты будешь делать, когда станешь свободной?

— Только спать, хозяин, — говорю.

— Вот и другие, Тиси, будут только спать, — говорит он. — И брось звать меня хозяином. Я капрал Браун. Ну-ка, можешь сказать "капрал"?

— Нет, хозяин.

— А ты попробуй.

Я заулыбалась.

— Ну, ну, попробуй, — говорит.

— Не могу выговорить, хозяин.

— А "Браун" выговорить можешь?

— Да, хозяин.

— Ладно, зови меня просто мистер Браун, — сказал он. — А я буду звать тебя не Тиси, а как-нибудь по-другому. Тиси — рабское имя, а я не люблю рабства. Я буду звать тебя Джейн. Вот-вот, Джейн! Это имя моей дочери, она в Огайо. Хочешь, чтобы я тебя так называл?

Я стояла и улыбалась как дурочка и почесывала ногу большим пальцем другой ноги. Просто стояла и улыбалась. А другие солдаты глядели на меня и тоже улыбались.

— Ага! — сказал он. — Вижу, тебе нравится такое имя. Значит, теперь тебя зовут Джейн. А не Тиси. Джейн. Джейн Браун. Мисс Джейн Браун. Когда подрастешь, можешь поменять это имя, на какое захочешь. А до тех пор будешь зваться Джейн Браун.

Я все стояла и улыбалась, почесывая ногу большим пальцем другой ноги. Такого красивого имени я еще никогда не слышала.

— И если они еще хоть раз тебя ударят, догони меня и скажи. А я вернусь и сожгу их дом.

Офицеры-янки сели на лошадей, выехали на дорогу и велели солдатам идти дальше. Солдаты встали, построились и пошли. Хозяйка решила, что они ее уже не услышат, и стала меня звать. А я стою и смотрю, как солдаты уходят по дороге. Один оглянулся и помахал мне рукой. Только не Льюис, а другой. Льюис, наверно, еще злился на меня. Я улыбнулась и тоже помахала. Их уже не стало видно за поворотом, а я все стояла и смотрела, как над полем поднимается пыль. Мне так хорошо было, что у меня теперь новое имя. И вдруг хозяйка как схватит меня за плечи.

— Ах ты, дрянь, ты разве не слышала, что я тебя зову?

А я подняла голову и посмотрела ей прямо в лицо:

— Вы Тиси звали. А меня больше так не зовут. Меня зовут мисс Джейн Браун. И мистер Браун велел отыскать его и сказать, если вам это имя не понравится.

Лицо у хозяйки стало совсем красное, глаза выпучились, и она с полминуты просто стояла и глядела на меня. Потом подобрала юбки — и бегом к дому. Когда вечером хозяин и все они вернулись с болота, она сказала, что я ей нагрубила прямо перед янки. Хозяин велел двум рабам бросить меня на землю. Один прижал мне руки, другой — ноги. Хозяин задрал мне юбку, дал хозяйке хлыст и велел проучить меня. Она ударит и спрашивает, как меня зовут. А я отвечаю: "Джейн Браун". Опять ударит и опять спрашивает, как меня зовут. "Джейн Браун", — отвечаю.

Хозяйка устала бить и попросила, чтоб хозяин мне добавил. Но он сказал, что хватит — вон на хлысте уже кровь.

— Продай ее, — говорит хозяйка.

— Да кто же ее купит, когда по всей округе шныряют янки?

— Ну так уведи ее в болото и убей, — говорит хозяйка. — Видеть ее не могу.

— Убить? — говорит хозяин. — А если вернется Браун и спросит про нее, что тогда? Я ее в поле отошлю, а за детьми смотреть приведу другую.

Вот они меня в поле и отослали, а мне было лет десять-одиннадцать. Через год пришла Свобода.

Свобода

Мы хлопок прореживали и вдруг слышим: зазвонил колокол. Работу бросить мы побоялись: солнце еще стояло высоко и уходить было рано. А колокол все звонит и звонит… Звонит и звонит. Черный надсмотрщик, дюжий такой, толстый, а лицо лоснится, то и дело оглядывался на дом. Чуть колокол ударит, все оглядывается. Потом велел, чтоб мы продолжали работать, а он пойдет узнает, почему звонят. Я глядела, как он идет к дому, потом вижу — вышел и рукой машет. Мы вскинули мотыги на плечо и пошли через поле. Надсмотрщик сказал, что хозяин велит нам всем собраться возле дома. Мы не стали спрашивать зачем, а просто пошли туда. Хозяин стоял на веранде с листом бумаги в руках.

— Все пришли? — спрашивает. — И дети из поселка тоже? Все до единого, кто может стоять на ногах?

Ну, ему ответили, что мы все тут.

— Ладно, — говорит хозяин. — У меня для вас новость. Вы теперь свободны. Мне сейчас привезли Декларацию, и в ней написано, что вы все теперь такие же свободные, как я. Можете оставаться и работать издольщиками, потому что платить мне вам нечем — после того как здесь в последний раз прошли янки, я последнего лишился. Хотите — оставайтесь, хотите — уходите. Если останетесь, я обещаю быть с вами справедливым, каким всегда был.

Старая и молодая хозяйки стояли в дверях и плакали, а позади них столпились домашние негры и тоже плакали. Хозяин прочитал Декларацию, но все молчали и только смотрели на него, будто ждали, что он еще что-то скажет.

— Ну, вот и все, — сказал хозяин.

Тут вдруг кто-то как закричит! И все запели. Просто пели, танцевали, били в ладоши. Старики, которые вроде бы и ходить-то давно разучились, принялись от радости прыгать, как бойцовые петухи. А пели все вот что:

Мы свободны, мы свободны, мы свободны,

Мы свободны, мы свободны, мы свободны,

Мы свободны, мы свободны, мы свободны,

О господи, мы свободны!

Просто пели и били в ладоши, пели и били в ладоши. Просто что-то говорили друг другу и хлопали друг друга по спине. Один только надсмотрщик стоял и молчал. Все пели и били в ладоши, а он стоял и смотрел на хозяина. Потом подошел поближе к веранде и спросил:

— Если нам теперь можно уходить, хозяин, то куда же нам идти?

Хозяин рта раскрыть не успел, как я сказала:

— Где север? Покажите мне, и я скажу всем, куда идти.

— Прикуси язык, — говорит надсмотрщик. — От тебя одна морока. Как ты пришла на поле, ничего от тебя, кроме одной мороки, не было!

— От меня хоть морока была, а ты вовсе всего ничего, — говорю.

Я и опомниться не успела: лежу на земле, а губы у меня как онемели. Хозяин посмотрел на меня с веранды и сказал:

— Я тут ничего поделать не могу. Теперь вы свободны и больше мне не принадлежите. Разбирайтесь сами, как умеете.

Я вскочила и впилась зубами в руку надсмотрщика. А она твердая, как крокодилья кожа. Он выдернул руку и ударил меня в скулу. Я вскочила и схватила мотыгу, которую принесла с поля. Старик — мы его все звали дядюшка Айсом — встал передо мной.

— Обожди, — сказал он.

— Нечего мне ждать! — кричу я. — А ты читай молитву. Господи, ты с нами во все дни.

— Я ведь сказал "обожди", — говорит дядюшка Айсом. — А когда "обожди", это и значит — обожди.

Я опустила мотыгу, но не отводила глаз от надсмотрщика. Потом провела ладонью по губам, а они ничего не чувствуют. И кровь не течет, только они совсем онемели.

Когда дядюшка Айсом увидел, что я мотыгу опустила и надсмотрщика не трону, он повернулся к хозяину.

— В бумаге написано, что мы можем уйти, а можем остаться. Так, хозяин? — спросил он.

— Нет, здесь только говорится, что вы свободны, — ответил хозяин. — Им нет дела, что вы будете делать и куда пойдете. Это я говорю, что вы можете остаться, если захотите. Останетесь, я возьму вас издольщиками, и вы будете работать, когда захотите. А по воскресеньям можете не работать, если сами не пожелаете. Идите в церковь, сидите там и пойте целый день, если хотите. Вы свободны, как я.

Дядюшка Айсом спросил:

— Хозяин, а можно мы соберемся в поселке и потолкуем между собой?

— И о чем же вы будете толковать, Айсом?

— А о том, уходить нам или лучше остаться, хозяин, — говорит дядюшка Айсом.

— Вы ведь теперь свободны, как я, — говорит хозяин. — Можете толковать сколько душе влезет. Только смотрите не столкуйтесь сжечь тут все дотла.

Дядюшка Айсом так даже улыбнулся.

— Нет, хозяин, про это мы толковать не будем.

— Дайте пока детям яблок, — сказала хозяйка.

— А мужчинам и женщинам сидра, — сказал хозяин. — Празднуйте свою свободу.

— Обождите, — говорит дядюшка Айсом. — Яблоки и сидр потом. Сначала пойдем к себе и потолкуем.

К дядюшке Айсому в поселке все ходили за советом. Говорили, будто раньше он был знахарем. И он правда разбирался в корешках и травах. Люди всегда у него просили чего-нибудь от живота или там от болячек. Вот почему все сразу пошли за ним. Ребятишки хныкали — им хотелось яблок, но взрослые пошли за ним и слова не сказали. Мы подошли к его хижине, и он велел всем опуститься на колени, чтобы возблагодарить бога за свободу. Мне не хотелось вставать на колени, я тогда еще мало что знала о господе нашем, но я все-таки встала, потому что уважала дядюшку Айсома. А он кончил молиться, поднялся с колен, снова всех нас оглядел. Он был очень старый, черный-черный, с длинными белыми волосами. Может, ему перевалило за восемьдесят, а может, и за девяносто. Не знаю, сколько ему было лет.

— А теперь я спрошу у вас, — сказал он, — что нам делать?

— Рабства больше нет, давайте уйдем, — сказал один.

— Нет, лучше останемся, — сказал другой. — Может, хозяин переменится, раз теперь свобода.

— Вы делайте как знаете, — сказала я, — а я пойду на север. — Я повернулась и хотела уйти, но потом остановилась: — А где север?

— Пойти-то недолго, а что вы будете есть? — сказал Айсом. — И где будете спать? И кто защитит вас от патрульных?

— Янки защитят, — ответила я.

— Янки защитят, янки защитят, — передразнил дядюшка Айсом, и я увидела, что во рту у него нет ни одного зуба. — Янки наболтал, что тебя зовут Джейн. А когда хозяйка стегала тебя, куда делся твой янки?

— Больше они меня бить не будут, — сказала я. — В бумаге сказано, что я свободна, свободна, как все люди.

— Верно! Если они тебя схватят, так бить не будут, а просто убьют, — сказал дядюшка Айсом. — Раньше они бы тебя не убили, потому что ты была чьей-то, как скотина. А теперь у тебя одна хозяйка — судьба. И защитить тебя некому, Тиси.

— Меня зовут Джейн, дядюшка Айсом, а не Тиси, — сказала я. — И я пойду в Огайо. Только вы покажите мне, куда идти.

— Про Огайо я мало что знаю, — сказал он и пошел к дороге. — И где это, толком не разберу. — Тут он повернулся к болоту, показал рукой: — Север вон там. Утром солнце от тебя справа, а вечером слева. Ночью путь указывает Полярная звезда. Если заплутаешь в болотах, помни, что мох растет на корнях дерева с северной стороны.

— Я ухожу, — сказала я. — Вот возьму этих яблок и мое другое платье. Кто еще пойдет?

Молодые пошли к дороге, а старшие заплакали и стали их удерживать. У меня не было ни отца, ни матери — некому было плакать и не пускать меня. Маму убили, когда я была совсем маленькой, а своего отца я никогда не видела. Он был рабом на другой плантации, и я даже его имени не знала.

— Обождите! — сказал дядюшка Айсом. Он поднял обе руки, будто собирался звать нас назад. — Сейчас время радоваться, а не плакать. Разве мало слез мы видели? Разве мало разлук пережили? Обождите же!

— Ты говоришь, чтоб мы остались? — спросил молодой парень.

— Кто хочет остаться, останется, а кто хочет уйти, уйдет. Но сейчас не время горевать. Радуйтесь все, — сказал дядюшка Айсом.

— Мы уходим, — сказал молодой. — Если старики хотят оставаться, пусть остаются. Мы свободны. Ну так идем!

— Аминь, — сказала я.

— А от чего вы свободны? — спросил дядюшка Айсом. — И для чего вы свободны? Чтобы разбить еще больше сердец?

— Сердца черным разбивали с тех пор, как они живут на свете, — сказал молодой. — Я видел, как младенцев отрывали от материнской груди. Тоже ведь сердца разбивались.

— Что было, тому не поможешь, — сказал дядюшка Айсом. — А теперь помочь можно.

— Нет, тоже нельзя, — сказал молодой. — Это место все в крови, и я стою в ней. Я стою по пояс в крови. Разбитое сердце можно склеить, а смыть с тела кровь нельзя.

— Обожди! — сказал дядюшка Айсом и снова поднял руки. — Когда говоришь о сердце матери и сердце отца, обожди!

— Сердце матери и сердце отца так изболелись, что больнее не будет, — сказал молодой.

— Пошли! — сказал другой. — От разговоров до Севера ближе не станет.

— Обождите, — сказал дядюшка Айсом. — Прислушайтесь к слову мудрости. Обождите.

— Пусть к твоей мудрости прислушиваются те, кто остается с тобой тут, — сказал молодой. — А мы уходим.

Парень, который отвечал дядюшке Айсому, пошел по поселку к господскому дому. Дядюшка Айсом дал ему отойти, а потом закричал, чтоб он остановился. Но парень не остановился. Дядюшка Айсом крикнул еще раз. Тогда он оглянулся через плечо, но дядюшка Айсом молчал и только указывал на него пальцем.

Я с другими пошла к господскому дому за яблоками. Одна женщина сказала, что дядюшка Айсом наслал на парня порчу. А другая сказала, что дядюшка Айсом больше порчу насылать не может, стар стал. Я не знала, какая у дядюшки Айсома сила, а потому слушала и помалкивала.

Хозяин поставил рядом с бочкой яблок бочку картошки, а сам сидел на веранде и смотрел, как люди входят во двор. Он спросил, на чем мы порешили в поселке. Мы сказали, что некоторые уходят, а другие остаются, и спросили, можно ли тем, кто уходит, взять с собой чего-нибудь на дорогу. Он хотел сказать "нет", но кивнул в сторону бочек и сказал, чтоб мы взяли, сколько нам нужно, и убирались. Мы набрали картошки и яблок, сколько могли унести, и пошли в поселок за своей одеждой. В рабстве женщине полагалось два платья, башмаки и кофта, а мужчине — запасные брюки, рубашка, башмаки и куртка. Мы завязали яблоки и картошку в запасную одежду и пошли по дороге.

Путь на Север

Мы не знали ровно ничего. Не знали, куда идем, не знали, что будем есть, когда кончатся яблоки и картошка, не знали, где переночуем, когда настанет ночь. И не знали, будем ли мы держаться вместе, добравшись до Севера, или разойдемся в разные стороны. Мы ни о чем таком никогда не задумывались, потому что никогда не думали, что станем свободными. Да, мы слышали про свободу, мы даже говорили про свободу, но представить себе не могли, что такой день наступит. Даже когда узнали, что янки вошли в наш штат, даже когда увидели, как они маршируют мимо наших ворот, мы все-таки не думали, что будем свободны. Вот почему мы не были к этому готовы. И когда нам сказали, что мы свободны, мы бросили все и ушли.

Было жарко. Не то май был, не то июнь. Пожалуй, июнь, что-то не припомню. Мы пошли через хлопковое поле к болоту. Молодые парни принялись ломать хлопок, чтоб показать хозяину, что они ему больше не рабы, но тут кто-то посоветовал им поберечь силы, а лучше набрать на дорогу кукурузы, и все мы бросились к кукурузному полю.

Ну а когда мы подошли к болоту, никто не захотел идти первым. Никому не хотелось оказаться потом виноватым, что вот завел всех неизвестно куда на погибель. Мы стояли, переминались с ноги на ногу и ждали, чтоб кто-нибудь другой повел нас вперед.

Вдруг кто-то сзади сказал:

— Ну-ка, пропустите.

Я оглянулась — а это Большая Лора. Она правда была большой и посильнее иного мужчины. Она и пахала, и дрова колола, а сахарный тростник рубила и таскала наравне с мужчинами. У нее было двое детей. Маленькую девочку она несла, а Неда вела за руку. Погодите, про Неда еще расскажу. О господи, про него я еще расскажу! Но и с двумя детьми она несла на голове узел тяжелее, чем у других.

Большая Лора пошла вперед, а мы за ней. Шли мы быстро, но молчали. Потом кто-то сказал, что надо бы взять палки, а то тут змеи, и мы начали искать хорошие гибкие палки. Теперь у всех, кроме Большой Лоры, были палки, а она шла впереди, несла на руках дочку и вела за руку Неда. Она отыскала хорошую ровную тропку, под деревьями было прохладно, и все радовались. Мы шли, шли, шли. Солнце уже почти село, когда мы в первый раз остановились.

— Мы идем в сторону Огайо? — спросила я.

— А тебя там кто-нибудь ждет?

— Мистер Браун сказал, что ждет меня в гости.

Никто не поверил, что мистер Браун это сказал, но спорить они не стали.

— Я хочу идти в Огайо, — сказала я.

— Ну так иди в Огайо, — сказал кто-то. — Тебя никто не держит.

— А я дороги не знаю.

— Тогда не болтай зря.

— Вам просто завидно, вас-то никто нигде не ждет, — сказала я.

Никто ничего не сказал. Я была еще маленькой, и они считали, что со мной не стоит спорить.

Кругом густо росли платаны, а на поляне было тихо и просторно, наверно, дул легкий ветер, потому что верхушки деревьев чуть покачивались. Все очень устали после долгого пути, и мы просто сидели и молчали. Потом кто-то сказал:

— Меня теперь зовут Эйб Вашингтон. Больше меня Баком не называйте.

Нас там было человек двадцать пять, и все принялись менять имена, будто шляпы. Никто не хотел остаться с именем, которое ему дал хозяин. Один говорит:

— Мое новое имя Кэм Линкольн.

Другой говорит:

— Мое новое имя Эйс Фримэн.

И еще один:

— А мое новое имя Шерман С. Шерман.

— А что значит "С"?

— Это такой титул.

И еще один говорит:

— Мое новое имя Джоб.

— Джоб, а дальше как?

— А никак, просто Джоб.

— Так рабства же больше нет. Значит, тебе нужна еще и фамилия.

— Тогда Джоб Линкольн.

— Эй, ты мне не родня. Это я Линкольн.

— Ну и пусть. А я все равно буду Джоб Линкольн. Хочешь на кулаки?

Еще один говорит:

— А мое имя Неремия Кинг.

Еще один стоит под деревом и говорит:

— А мое новое имя — Билл Мозес. И хватит с меня Руфуса.

И так без конца. С нами был один придурковатый парень. Только он откроет рот, чтобы сказать свое новое имя, как кто-нибудь раньше скажет. Так он и сидел: то откроет рот, то закроет, точно маленький, когда его от груди отнимут. Потом все замолчали, а он и говорит, что он — Браун. Других имен ему не хватило, вот он и выбрал себе имя Браун. Я сидела на конце бревна и слушала, как они спорят из-за новых имен, а сама не вмешивалась: у меня-то новое имя давно было. Больше года. И я много перенесла, чтобы его отстоять. А тут этот дурачок говорит, что он Браун. Я, конечно, не стерпела. Вскочила и кинулась на него.

— Не будешь ты Брауном, — говорю.

А он отвечает:

— Я… я… я бу-бу-буду Брауном, если хочу бы-бы-быть Брауном.

Он взял мое имя, потому что я была маленькой, а заступиться за меня было некому.

— Ты ту-ту-тут не од-од-одна, кому можно бы-бы-быть Брауном. А бу-бу-дешь лезть, опять ста-ста-станешь Ти-Ти-Тиси.

— Умру, а не стану, — говорю.

— Во-во-вот и у-у-умирай, — говорит. — А мое имя Б-Б-Браун.

Я хотела раскроить ему голову палкой, но по этому дураку было бить, что по столбу на веранде. Тут он кинулся на меня, а я стукнула его палкой и попятилась. Он все кидался, а я била его и пятилась. Била и пятилась. Потом он вырвал у меня палку и бросил ее в сторону. Я хотела схватить палку и упала. Посмотрела вверх, а он ко мне нагибается. И лицо не человеческое и даже не полоумное, а точно морда дикого зверя. Совсем звериное. Он меня схватил и потащил в кусты. Только он не успел сделать и трех, а может, четырех шагов, как слышу совсем рядом какое-то "блям-блям-блям". Только мне не до этого было: я старалась вырваться от этого полоумного. Где уж разбираться, какой это шум и почему. Потом опять слышу: блям, блям, блям. И всякий раз гляжу, лицо у него от боли морщится. Он все еще тащил меня к кустам, но, чуть услышу это "блям", он морщится. Потом вижу — по плечу его хлопает палка, и уж тут он обернулся. А Большая Лора снова палкой замахнулась.

— Оставь ее, кобель, — кричит. — Оставь, не то я тебе шею сверну.

Он выпустил меня, а сам стоит и смотрит на Большую Лору, будто не понимает, чего это она его бьет. Я хотела было вырвать у Большой Лоры палку и стукнуть его как следует, но она меня оттолкнула.

— Иди назад на плантацию! — кричит. — Иди назад на плантацию. Там тебе самое место, кобель!

— Не пойду, — говорит он.

— А я говорю, пойдешь! — говорит и снова палкой замахивается.

— Не пойду, — говорит он. (Ведь он был придурковатый и сам назад дороги не нашел бы).

Большая Лора хлопнула его палкой по боку. Потом еще два раза, а он только голову руками закрывал и охал. Он же придурковатый был, сам о себе заботиться не умел. Делал, что ему говорили, и все.

— Попробуй еще раз схватить девчонку, — сказала Большая Лора. — Еще один раз, и я тебя убью. — Она посмотрела на всех вокруг. — Это и вас касается. Вы свободны, так и ведите себя, как свободные люди. А хотите вести себя как на плантации, так и идите на плантацию.

Никто ничего не сказал. Все только в землю уставились. Большая Лора пошла к своим детям, а я опять села на бревно. Дурачок стоял у кустов, плакал и пускал слюни.

Солнце село, и мы отыскали на небе Полярную звезду. Большая Лора положила узел на голову, подхватила дочку, взяла Неда за руку, и мы опять пошли. Мы шли, и шли, и шли, и шли. Господи, как же долго мы шли! Я до того устала, что ноги подгибались. Некоторые ворчали и начали понемногу отставать. Но они не знали, куда им идти, и опять догоняли остальных. Большая Лора шла не останавливаясь и не оглядываясь, идут за ней или нет. Она крепко прижимала к себе девочку. Неда держала за руку и шла через лес так, будто точно знала, куда идет, и ничто не могло ей помешать.

Остановились мы совсем поздней ночью. Большая Лора бросила узел на землю, а детей усадила рядом. Потом вытащила из узла все, что в нем было, и расстелила для детей, как тюфяк. Потом она выкопала ямку и уложила в нее листьев и сухого мха. Под низ сунула кусочек ветоши и начала бить кремнем о железку над ветошью. Скоро она разожгла огонь и прикрыла его сырым мхом, чтобы пошел дым. Потом села рядом с детьми и стала махать над ними рукой, на случай, если москиты пролетят сквозь дым. Остальные подсели поближе, но все молчали. И слышны были только звуки на болоте — цикад, лягушек. А где-то на дереве ухала сова.

— Вы бы поспали, — сказала я Большой Лоре. — Я буду москитов отгонять.

— Ложись-ка сама, — сказала она. — Чтобы добраться до Огайо, тебе много сил понадобится.

Я только этого и дожидалась. Через минуту я уже спала.

Резня

Когда я открыла глаза, солнце уже поднялось высоко и кто-то кричал:

— Патрульные!

Все вскочили и бросились в кусты. Большая Лора крикнула, чтоб я взяла Неда и поскорей убегала. Я уже успела пробежать мимо, но вернулась, нагнулась, подхватила его и рывком подняла. Я то тащила его на руках, то волокла за собой. Мы залезли под куст, я прижала его лицо к земле и велела лежать тихо-тихо. Сквозь кусты мне была видна поляна, где мы ночевали. Дурачок так там и остался. Не мог понять, куда ему бежать и что делать. И чуть не во все стороны сразу кидался. Я было хотела его окликнуть, но побоялась, как бы патрульные не увидели, куда он побежит. А патрульные тут и появились, верхом на лошадях и мулах. Те самые белые голодранцы, которых нанимали ловить беглых рабов. Это они потом вместе с солдатами-конфедератами пошли в ку-клукс-клан. И тогда с ними были и солдаты. Их сразу можно было различить по одежде. Солдаты были в серых мундирах, а патрульные в отрепьях, не лучше, чем у рабов. Они подъехали на лошадях и мулах и, как увидели дурачка, сразу окружили его и стали бить палками. У некоторых были ружья, но им было жалко потратить на него пулю. А потом им больше нравилось бить его палками. Они его били, а он только закрывался. И они его били, пока он не упал. Тогда один патрульный соскользнул с мула, прямо через хвост, и ударил дурачка по голове. Я слышала, как она треснула, словно сухая жердь сломалась.

Мне хотелось вскочить и бежать. Но как же Нед? Я не могла его бросить — ведь Большая Лора только вчера так меня выручила. А с собой его не возьмешь — патрульные увидят. И я осталась, а сердце у меня так и прыгало, так и прыгало.

Патрульные начали шарить по кустам. Они сразу увидели, что на поляне ночевало много людей, а далеко уйти мы не могли. Они взяли палки и стали нас искать. Я слышала, как они бьют палками по кустам и разговаривают между собой. Если находили кого-нибудь, то становились вокруг и били, пока он не обмирал, а то и вовсе убивали. А потом переходили на другое место. По кустам они били легонько, а когда начинали сильно бить, это значило, что нашли там кого-то и тогда он кричал и упрашивал их, кричал и упрашивал, кричал и упрашивал. А потом опять становилось тихо.

Одной рукой я придерживала свой узел, а другой прижимала Неда к земле. Я решила выждать: увижу, что они меня заметили, тогда пущусь со всех ног. Я шепнула Неду, чтоб он был готов бежать, но только когда я подам ему знак. Я так сильно жала на его голову, что, наверно, он меня и не слышал, но он терпел и лежал совсем тихо. Он хоть и был совсем маленький, а понимал, что смерть от нас в двух шагах.

Немного погодя патрульные уехали. Они проехали совсем близко от нас, и я услышала, как один сказал:

— Ну и стерва! Ты ее видел? Нет, ты ее видел? Дралась как бешеная.

Другой сплюнул и сказал:

— Они ж не люди. Обезьяны, одно слово.

А первый сказал:

— Черт, а ты видел, что у Гета с головой? Меня чуть наизнанку не выворотило.

Тут еще один спрашивает:

— А как Гет? Оклемается?

А тот ему отвечает:

— Навряд ли, помрет, не иначе.

Они проехали совсем рядом, и сердце у меня так и запрыгало, так и запрыгало. Одной рукой прижимаю узел, а другой Неда держу. Но как последний патрульный проехал, мне полегче стало. Перевела дух и посмотрела на небо. А кругом тихо-тихо, ни единого звука. Даже птиц не слышно. Ничего, только солнце и пыль, которую патрульные подняли, когда палками по кустам били. И солнечные лучи сквозь деревья падают на землю широкой полосой. Говорят, солнце только однажды не стало светить — когда Спасителя распинали на кресте.

Я встала, велела Неду вылезать, и мы пошли назад на поляну. Дурачок лежал мертвый, голова у него лопнула, как кокосовый орех. И рукав рубашки у него начисто оторвали. Я обернулась к Неду, а он стоит спокойно, будто ничего не видит.

Я пошла дальше — искать Большую Лору, чтобы отдать ей Неда. Вижу, кто-то лежит в кустах. Подошла поближе, а это один из мужчин. Тоже мертвый, как дурачок на поляне. И я пошла дальше искать Большую Лору. Надо было отдать ей Неда, а кроме того, она должна была показать мне дорогу в Огайо.

Я ее всюду искала. Ставила Неда к дереву, а сама лазила по кустам и искала. Везде лежали люди — мертвые, умирающие или до того искалеченные, что не могли не только встать, а и приподняться. Я постою, посмотрю, а что делать — не знаю. Потом я пошла обратно.

И тут увидела Большую Лору. Она лежала на земле и все еще прижимала к груди дочку. Я велела Неду отойти в сторонку, а сама подошла поближе и встала рядом на колени. Только я сразу поняла: они обе мертвые.

Я вынула девочку из ее рук. Пришлось изо всех сил тянуть. Я понимала, что Большую Лору похоронить не смогу — копать было нечем, так, может, хоть маленькую похороню. Но тут оглянулась на Большую Лору, а руки у нее пустые-пустые, ну я и положила девочку обратно. Я не плакала, я не могла плакать. За одиннадцать-двенадцать лет своей жизни я столько побоев и горя видела, о таких жестокостях наслышалась, что и не знала, как плачут. Я вернулась к Неду и спросила, хочет ли он идти со мной в Огайо. Он кивнул.

Я повернулась и увидела на земле шапку патрульного. Она была вся в крови. Я подумала, может, это шапка Гета. А подальше еще шапка валяется, совсем изодранная. Значит, Большая Лора успела разбить двоим из них голову, прежде чем они убили ее и маленькую.

Тут я подумала, что надо бы захватить еды, какая осталась. И набрала кукурузы с картошкой, чтобы нам хватило на неделю. А за неделю, думаю, мы доберемся до Огайо или совсем рядом будем. Кроме еды, я взяла кое-какую одежду, чтобы нам с Недом было на чем спать ночью. Потом нашла кремень и железку — те, которыми Большая Лора выбила огонь для костра. Они были похожи на два простых камушка, и, если кто меня про них спрашивал, я так и говорила — это камушки. Я дала их Неду и сказала, чтобы он сберег их до Огайо. Я прикрыла Большую Лору и девочку чьим-то платьем, положила узел себе на голову, и мы пошли дальше. Я иногда спрашивала Неда, не устал ли он. Если он отвечал "нет", мы дальше шли, а если "да", то выбирали удобное место и садились отдыхать. Я доставала из узла еду, а Нед клал камушки на землю, но чуть кончал есть, сразу их подбирал.

Мы все время держались поближе к кустам. Нед устанет — мы сядем, погрызем чего-нибудь, а чуть он отдохнет, встаем и идем дальше. Когда солнце зашло и высыпали звезды, пошли по Полярной звезде. Остановились мы, только когда вышли к реке. Я сразу поняла, что нам через нее не перебраться: слишком она была широкая и глубокая. А потому мы вернулись переночевать на болото. Я вырыла ямку и развела костер, как накануне Большая Лора. Мы с Недом стали грызть сырую картошку, по две картофелины и два початка кукурузы я положила в костер. Нед поел и лег спать — я ему постелила на земле.

Я сидела, смотрела на Неда и думала, что теперь делать. "Мне надо заботиться об этом ребенке. И надо переправиться через реку. А через сколько еще рек надо будет переправляться, пока мы дойдем до Огайо?" — думала я.

Я смотрела на Неда. Он тихонько посапывал, словно у себя дома на тюфячке. Москитов я не слышала, но все равно махала над ним рукой, как вчера Большая Лора. Немного погодя я прилегла рядом и проснулась, только когда солнце уже било в глаза.

Такого красивого голубого неба я никогда раньше не видела. Никогда еще мне не было так хорошо. На всех деревьях пели птицы. Я разбудила Неда и велела ему смотреть на небо и слушать птиц.

Только Неду это все было ни к чему. Наверно, он думал о своей маме и сестричке. И я тоже о них думала, и обо всех других, и о дурачке, о том, как его убивали. Да только идти-то нам все равно было нужно. Вчера — это вчера, а сегодня — сегодня.

Я вытащила кукурузу и картошку из ямки. Они хорошо испеклись. Картошку мы съели сразу, а кукурузу я решила приберечь на обед.

На Юг

Я завязала узел, Нед взял камушки, и мы пошли к реке. Но и при свете солнца она казалась слишком глубокой и слишком широкой, чтобы мы могли через нее переправиться, а потому я спросила Неда, как он думает, идти нам вверх по течению реки или вниз. Он посмотрел вверх по реке, потом вниз по реке, потом опять вверх. И мы пошли. Солнце теперь светило нам в спину.

Мы шли все утро. Иногда мы останавливались что-нибудь съесть. Шли мы по лесу, но так, чтобы все время видеть реку. Идем, идем, а потом я подойду к реке, погляжу, может, она стала помельче. Но река была все такая же глубокая и широкая.

Вечером мы услышали голоса. Река поворачивала, и вдруг мы слышим человеческие голоса. Я остановилась и подняла руку, чтоб Нед молчал. Он, правда, все время вел себя тихо-тихо, да только сейчас уж никак шуметь было нельзя. Мы долго прислушивались. Вроде бы разговаривали негры, но наверняка я не знала, вот и прислушивалась. А потом все-таки слышу — да, негры, и кивнула Неду: идем, мол.

За излучиной вижу — всюду разлеглись негры, едят себе и разговаривают. Никогда еще за всю мою жизнь я не видела столько счастливых черных лиц. Значит, мы дошли, значит, мы дошли до Огайо, думаю. Но если это Огайо, то почему мы так быстро сюда добрались? Зачем же я тащила на голове всю эту еду? И я перестала радоваться, словно меня обманули.

Они нас увидели, сразу перестали разговаривать и глядят на меня с Недом. А в стороне, гляжу, стоят невдалеке от того места, где они расположились, два фургона с мебелью и узлами. Теперь я уж не знала, что и думать. Откуда бы у черных такие вещи?

Я положила узел на землю и спросила, Огайо это или нет.

А они как расхохочутся! То молчали, а тут так со смеху и покатились. Один даже миску в воздух подбросил. И даже ловить не стал. Все из миски и разлетелось в разные стороны.

Потом они вдруг затихли. Почему бы, думаю. И тут вижу — по берегу идет белая дама. А с ней две девочки, примерно мои одногодки.

— Что вам нужно? — спрашивает.

— Мы идем в Огайо. Это Огайо?

— Это Луизиана.

— Луизиана? — говорю я. — Мы же столько прошли, а это все Луизиана? Вы не путаете, миссис?

— Нет, не путаю, — говорит она. — И будь я на вашем месте, так поскорее вернулась бы туда, откуда пришла.

— Нет, мэм, назад мы не вернемся, — говорю.

А тут подходит какой-то негр и кричит:

— Как ты смеешь перечить моей госпоже! Раз она сказала — поворачивай назад, так живо у меня.

Нед загородил меня и примерился было ударить его в живот, только я не дала.

— А зачем вы идете в Огайо? — спросила белая дама.

— За свободой.

— Вы и здесь свободны, — говорит. — Разве ты не слышала про то, что объявили свободу?

— Слышала, — говорю. — Да только я не верю.

И опять смотрю на негра. А он так на меня глаза пучит, будто вот-вот ударит. Лицо у него было круглое, лоснящееся, а глаза совсем белые: ну точь-в-точь надсмотрщик с нашей плантации. Таким первое удовольствие было бить беззащитных черных бедняг, которые не могли дать сдачи.

— Это твой ребенок? — спросила белая дама.

— Нет, миссис, мне же только одиннадцать, а может, двенадцать, — сказала я. — А его маму вчера убили конфедераты.

— Конфедератов больше нет.

— Вчера были, — говорю. — И убили его маму и маленькую сестричку.

Чуть я это сказала, гляжу, негры вокруг как будто перепугались.

— Вы идете на Север? — спросила я белую даму.

— Мы возвращаемся из Техаса, — сказала она. — На Юг.

— На Юг? А разве негры не знают, что им теперь можно и не идти на Юг?

— Мы идем, куда госпожа велит, дура ты этакая, — говорит надсмотрщик. — Она знает, что нам делать. А тебя никто не спрашивает.

Только она велела ему замолчать.

— Тише, Никодемус, — говорит. — Мы возвращаемся на нашу плантацию. Мы ее покинули, когда услышали о приближении северян.

— А мой прежний хозяин никуда не уходил, — говорю. — Прятался на болоте со своим добром и людьми, пока янки не ушли.

— Янки много у вас разграбили? — спрашивает.

— Да нет. В первый раз вообще ничего не взяли. Торопились догнать конфедератов. А в другой раз взяли припасов на дорогу, только и всего.

— Страшно подумать, что они сделали с Роджерс-Грув, — говорит она. — Целых пять лет прошло, так страшно подумать, что я увижу дома.

— А может, они ничего и не тронули, — сказала я.

— Ну, если судить по тому, что я знаю о янки, что-нибудь они да тронули, — говорит. — Хорошо, если хоть дом не сожгли. А вы, дети, голодны?

— Нет, у нас есть еда, миссис, — говорю я.

— Какая?

— Картошка и кукуруза, миссис.

— А мяса с лепешками не хотите?

У меня совсем живот подвело, но я сделала вид, будто должна спросить Неда. Он сказал, что хочет, и белая дама велела, чтоб нам дали поесть. А сама с девочками села на землю напротив нас.

— Господи, я только одно видела: грабежи и насилия, — сказала она. — Куда ни посмотришь — грабежи, грабежи, грабежи. Я плакала, а теперь и слез не осталось. Ни слезинки.

— От слез толку мало, — говорю. — Надо жить, и все тут.

— Хозяйка, только слово скажите! — говорит надсмотрщик.

Но она на него даже не посмотрела. А я гляжу, он стоит и кулаки сжимает. Ей бы кивнуть ему, так я бы мигом без головы осталась.

— У тебя мама в Огайо? — спросила она.

— Моя мама умерла, — отвечаю. — Наш управляющий пригрозил отстегать маму плеткой. Надсмотрщик нажаловался, будто она плохо землю рыхлит. А мама говорит ему: "Ну отстегайте, только ничего вы не добьетесь". Управляющий как заорет: "Добьюсь не добьюсь, а выпорю. Ну-ка задирай юбку". Мама отвечает: "Вы стегать будете, вы и задирайте". А он ее палкой ударил. Она кинулась на него, и он опять ее ударил. Она упала, а он все бил ее, и бил, и бил. Его прогнали, только когда он еще двоих убил. Меня взяли в дом приглядывать за детьми, потому что мне не с кем было жить. Только меня все время за всякие пустяки били.

— Я никогда не бью своих людей, — сказала белая дама.

— Некоторые, конечно, своих рабов не бьют, но нас били, так били, — говорю. — Хозяин стегал плеткой-девятихвосткой, а хозяйка колотила чем попало. А когда объявили о свободе, у нее совести хватило расплакаться. Да ну ее!

— Ты как о белых господах говоришь! — кричит надсмотрщик.

— Тише, Никодемус, — говорит она, а меня спрашивает: — Ты идешь в Огайо к отцу?

— Нет, мэм, я своего отца и не видела никогда. Он не с нашей плантации.

— Тогда кто же у тебя в Огайо?

— Только мистер Браун.

— Мистер Браун? А кто это, мистер Браун?

— Солдат-янки. Он сказал, чтоб я к нему пришла, когда стану свободной.

— О господи, деточка! — говорит она. — Солдат-янки? Значит, ты идешь в Огайо разыскивать солдата-янки по фамилии Браун? Солдата-янки, которого, возможно, убили на другой день после того, как он с тобой разговаривал?

— Конфедератской пулей мистера Брауна не убить, — говорю.

Когда я это сказала, надсмотрщик костяшками пальцев захрустел. Я на него не смотрела, но услышала, как они хрустят, будто сухие ветки.

А белая дама говорит:

— Деточка, деточка!

— Эта река далеко тянется? — спросила я у нее. — Нам с ним надо переправиться через нее и идти дальше.

— Деточка, деточка, — говорит она. — Нет никакого Огайо. А если и есть, то совсем там не так, как ты воображаешь. Пойдемте со мной. Пойдемте обратно. Вам со мной будет хорошо.

— Мы с ним шли в Огайо и пойдем в Огайо, — говорю.

Когда мы кончили есть, я ее поблагодарила за ласку, положила узел на голову и встала. Нед подобрал кремень и железку и тоже встал.

— А там мост через реку есть? — говорю.

— Есть паром.

— Какой такой паром? — спрашиваю.

А она говорит:

— Деточка, деточка, идемте со мной. Никакого Огайо нет.

— Какой такой паром? — я опять спрашиваю.

— Большая лодка, — говорит. — На ней перевозят людей и фургоны. Только за это надо платить.

— Денег у нас нет, — говорю я. — Откуда они у нас?

— Идемте со мной, — говорит белая дама.

— Спасибо за угощение, миссис, но мы пойдем своей дорогой, — сказала я.

Когда мы уходили, одна из девочек тихо погладила мать по плечу. Потому что она плакала.

Приют на ночь

Мы шли и шли, а тени становились все длиннее и длиннее. Я не спросила у белой дамы, далеко ли до парома, и нам надо было идти, пока мы его не увидим. На этом берегу янки дрались с конфедератами. Я видела сучья, сбитые ядрами больших пушек, а деревья поменьше они вовсе с корнями выворотили. Я видела лохмотья, пуговицы, а иногда и шапки, полузасыпанные сухими листьями и землей. Но мы все шли. Только все время держались леса, но так, чтобы видеть реку.

Поздно вечером я увидела, что по реке вроде бы плывет большой дом. А на другом берегу его ждали люди и фургоны. Я сказала Неду, что мы тоже на нем поплывем. А Нед ничего не сказал, а так и шел позади меня с кремнем и железкой в руках.

Когда мы подошли к пристани, паром уже возвращался. Я вдруг вся ослабла. У меня даже ноги подкосились. Даже когда мы всю ночь шли по болоту, я и то так не боялась. А тут гляжу, как эта громадина надвигается прямо на меня, и вся трясусь. Я спросила Неда, страшно ему, он только головой мотнул. Он все больше молчал. Паром причалил, люди сошли на берег, за ними съехали фургоны. Потом на паром взошли те, кто ждал его на этом берегу, а с ними и мы.

— Эй, а вы куда? — спросил капитан парома. Я сразу увидела, что он из самых подлых белых.

— Мы с ним едем в Огайо, — говорю.

— В Огайо?

Про Огайо он знал не больше меня. Я ему сказала, что Огайо на Севере.

— А вы чьи? — спрашивает.

— Ничьи, — говорю. — Мы свободные, не хуже вас.

— Ну ладно, свободная, деньги у тебя есть? За переправу платят пять центов. У вас на двоих десять центов есть?

— Нет, сэр.

— Ну так убирайтесь отсюда.

— У нас есть картошка и кукуруза, — говорю.

— Картошки и кукурузы у меня дома хватает, — говорит. — А вот чтоб меня бюро обвинило, будто я свободных негров ворую, это мне ни к чему.

— А мы скажем, что вы нас не крали, — говорю.

— Ничего ты не скажешь, потому что никуда не поедешь, — говорит. — А ну, убирайтесь отсюда, не то вас мои негры вышвырнут. Эй, Льюкес!

Откуда-то вылез дюжий негр. Мы с Недом сошли с парома и сели на берегу. Когда все погрузились, паром отчалил, я смотрела, как он плывет через реку, точно большой дом. Похоже, дальше-то нам идти некуда, думаю.

Я посмотрела на Неда. Он сидел с кремнем и железкой в руках. Смотрел на паром и молчал. Может, вспоминал свою маму и сестричку. А я старалась ни о чем не думать, кроме того, как нам добраться до Огайо.

— Как ты, ничего? — спросила я Неда.

Он чуть-чуть кивнул.

Паром вернулся, когда солнце уже заходило. Капитан крикнул нам с Недом, чтоб мы убирались. Мы отошли на два-три шага и снова сели. А капитан и негр, которого он назвал Льюкесом, все смотрели на нас. Я подумала, что он пошлет Льюкеса избить нас, но Льюкес к нам и близко не подошел.

Паром простоял у этого берега до самой темноты. Тут на нем развесили фонари. Паром уже отчаливал, но тут слышу — кто-то кричит: "Подождите! Подождите!" К пристани подъехал на черной лошади какой-то человек, весь в черном. Соскочил с лошади, а поводья бросил какому-то негру. Потом посмотрел по сторонам и увидел нас.

— Э-эй! — говорит, словно толком нас не разглядел. Я встала, и он увидел, что я не взрослая, а еще девочка.

— Вы это мне, сэр?

— Что вы тут делаете?

— Нам нужно на тот берег.

— Ну так идите скорей, — говорит он. — Поживей, поживей.

Я подхватила узел, и Нед пошел за мной с кремнем и железкой. Когда я поднялась на паром, мне опять стало нехорошо от страха. Ноги прямо не держат. Вот-вот, думаю, упаду.

Паром отошел от пристани и поплыл, а у меня такое чувство, будто это мне только мерещится, будто я сплю. И хотя усталость меня одолевала, и не по себе мне было, и голова кружилась, я чуть не засмеялась.

— Куда это вы собрались? — спросил меня человек в черном.

Говорил он совсем не как конфедераты. Я еще никогда не слышала, чтобы люди так говорили.

— В Огайо, — сказала я.

Он курил трубку. А тут вдруг выдернул ее изо рта. Слышно было, как она стукнулась о зубы.

— В Огайо? — говорит. — У вас там родня? Не далековато ли для таких малышей? А это твой братишка?

— Нет. Просто знакомый, — говорю. — У нас никого нет. Моя мама умерла. Ее управляющий убил. А его маму вчера убили конфедераты.

— А, эта шайка, — сказал он.

— Вы их знаете? — спросила я.

— Не их, а о них, — говорит. — Так вот, вам незачем идти в Огайо. Я вас пристрою, пока не найдется, кому о вас позаботиться. Вы откуда?

Я сказала. И рассказала ему, как хозяин объявил нам о свободе и как мы ушли. Рассказала о солдатах и патрульных, которые всех поубивали. Даже про мистера Брауна рассказала.

— Вам сейчас идти в Огайо незачем, — говорит он. — Да и ваш друг Браун может и не там вовсе оказаться. Я вас пристрою, чтобы вам было где жить, пока не найдете чего-нибудь получше. Но все-таки лучше бы вам вернуться назад.

— Назад мы не вернемся, хозяин, — сказала я.

— Ну, на эту ночь я вас пристрою, — сказал он, посмотрел на Неда, увидел кремень и железку и спрашивает: — Послушай-ка, малец, а эти камни зачем?

— Для огня, — говорит Нед.

— Вот как, — сказал он и опять сунул трубку в рот.

На реке было совсем темно, но на другом берегу я видела огоньки. Вроде бы и взойти на паром не успели, а он уже причаливает. Человек в черном взял мой узел, сел на лошадь и сказал, чтоб мы с Недом шли за ним. Я опять была на земле и вроде будто никогда на пароме и не плыла.

— Огайо отсюда далеко, сэр? — спросила я.

— Боюсь, что да, — сказал он. — Это же Луизиана.

— Как так? — Я даже остановилась и посмотрела на него, хоть было темно. Он натянул поводья, и лошадь остановилась. — Мы с ним столько прошли, переплыли через реку на пароме, а по-вашему выходит, мы все еще в Луизиане?

— Боюсь, что да, — сказал он.

— Это что же, на свете одна только Луизиана и есть? — говорю.

— Ну, не совсем.

— А почему же мы тогда все еще в ней?

— Закон природы.

Я слышала, как он сосет трубку. Мы опять пошли.

— Я хочу в Огайо, — говорю.

— Боюсь, придется тебе передумать, — говорит он. — Ты слышала про бюро свободы?

— Нет, хозяин.

— Ну, федеральное правительство посылает сюда янки, чтобы помочь вам для начала. Присмотреть, чтобы у вас было что поесть, что надеть, где учиться. Все, что обещал тебе Браун, ты получишь прямо тут, в Луизиане.

— А вы янки? — спрашиваю.

— Боюсь, что да, — говорит. — Называй меня правительственным инспектором. Привет из Нью-Йорка.

— Это дальше Огайо?

— А это смотря где ты стоишь, когда спрашиваешь, — говорит. — Если в Мэне, не дальше, а в Луизиане, так дальше.

— Я стою здесь, — говорю я. — Здесь, в Луизиане, и похоже, что так я в ней и останусь.

Он посасывал трубку, это я и в темноте слышала.

— Боюсь, что да, — сказал он.

Мы подошли к большому дому. Во дворе играли дети. Инспектор слез с лошади и велел нам идти за ним. У дверей нас встретил еще один белый. Они о чем-то поговорили, потом второй белый позвал какую-то Сару. Пришла Сара, высокая, толстая негритянка, которая у них присматривала за детьми. Белый кивнул на нас, и она сказала, чтоб мы с Недом шли за ней. Она повела нас вверх по лестнице, в большую комнату. На полу всюду лежали тюфяки. Сара сказала, что здесь спят девочки и вот это будет мой тюфяк.

Потом мы пошли в другую комнату, где спали мальчики, и она показала Неду его тюфяк. Потом она спросила, может, мы хотим есть. Я ответила, хотим, но у нас есть своя еда. Она сказала, что нам больше этого есть не нужно: пусть я оставлю узел возле своего тюфяка или, еще лучше, выброшу его в мусорное ведро. А Неду она сказала, чтобы он оставил кремень и железку возле тюфяка или тоже выбросил в ведро. На кухне у нее есть хорошая еда для нас обоих, а Неду она поищет игрушку получше. Ладно, сказала я, мы поедим то, что она нам даст, но ничего своего выбрасывать не будем. Что с собой принесли, то и унесем. Она на меня так посмотрела, будто я снахальничала, но потом сказала: "Ну, как хотите" и чтоб мы шли за ней. Мы спустились в кухню и поели. Потом она сказала, что нам нужно вымыться. Я сказала, что мне не нужно, а она сказала, что меня не спрашивают, посадила меня в лохань с мыльной водой и давай тереть, чуть всю кожу не содрала. И раза два даже окунула меня с головой. Наверно, потому, что думала, будто наверху я снахальничала. Потом вытерла меня, сунула в белую рубашонку вроде мешка — ну самый настоящий мешок! — и велела идти наверх ложиться спать. Потом наверх пришел Нед в такой же рубашонке. А в руках он держал кремень и железку.

— Ну как? Ничего? — спросила я.

Он кивнул.

— Засыпай скорее, — говорю. — Завтра утром встанем пораньше и, пока никто не видит, уйдем.

Разные люди

Только я легла, пришли остальные девочки и такой шум подняли, — куда до них сойкам на китайской вишне! Но тут пришел тот белый, и все сразу затихли.

— Ну хорошо, станьте на колени, — сказал он.

Все встали на колени рядом с тюфяками. Только я лежу.

— И ты тоже, — говорит он.

Я встала на колени, а он прочитал молитву, потушил лампу и пошел в другую комнату.

— Станьте на колени, — говорит там. А потом слышу: — И ты, с камушками, тоже.

Опять помолился, потушил лампу и ушел вниз.

У меня глаза слипались, но мне было так хорошо, что я не хотела засыпать. До чего приятно было просто лежать и чувствовать себя свободной. "Значит, это и есть свобода? — думала я. — Вот это и есть свобода? Ну, если меня только мыться заставлять будут, ладно — потерплю несколько дней".

Лежу я так и думаю, до чего все тихо и мирно, а тут за стеной кто-то как заплачет! Мне показалось, что это Нед. Я вскочила и бегом к двери. А в нее как раз вошел белый и зажег лампу. Плакал не Нед, а мальчик рядом с ним. Нед лежал на своем тюфяке и держал в руках кремень и железку.

— Что случилось? — спрашивает белый у мальчика, который плакал.

А он все плачет и ничего сказать не может. Даже и не попробовал. Нед лежит с кремнем и железкой в руках. Другие мальчики сидят на тюфяках и смотрят.

— Что случилось? — опять спрашивает белый. — Ты что, немой?

Мальчик открыл рот пошире, но ничего не сказал, а только заплакал еще громче.

— Что случилось? — спрашивает белый у Неда.

Нед молчит и сжимает в руках кремень и железку.

— Тогда ты скажи, — говорит белый еще одному мальчику. Ну, он и рассказал.

— Клейборн, — говорит, — попросил у этого мальчика камушек, а этот мальчик не дал, и Клейборн сказал, давай, а то я сам возьму. И Клейборн протянул руки и стал отнимать камушек, а тот мальчик стукнул Клейборна по лбу. Вон у Клейборна на лбу какая шишка!

— Ну-ка, выброси эти камни, — говорит белый Неду. А Нед ничего не ответил. Лежит себе и держит в руках кремень и железку. — Ты слышишь, что я сказал?

— Ничего он выбрасывать не будет, — говорю я с порога. — Он пришел с ними сюда и дальше с ними пойдет. Это камни его мамы. Его маму убили конфедераты, и пусть они у него остаются, если он так хочет.

— Командуешь так, будто ты сама его мама, — говорит белый.

— Я его мамой быть не могу, мне только одиннадцать или, может, двенадцать, — говорю. — Но в обиду его все равно никому не дам.

— Если ты еще кого-нибудь ударишь своим камнем, я у тебя их оба заберу, — сказал белый Неду.

— А вы скажите Клейборну, чтоб он нашел себе другие камни, так Нед его больше и не ударит, — сказала я.

— Клейборн, оставь его в покое, — сказал белый, потушил лампу и подошел к дверям. — А ты попридержи язык, девочка. И отправляйся на свое место.

Я пошла, но слышу, что он бормочет:

— Говорили же мне, оставайся дома, говорили, не езди на Юг. Так нет, желаю помогать людям! А теперь я с ними с ума сойду.

Я легла, но спать не могла, все прислушивалась, не собираются ли они что-нибудь сделать с Недом. Но все было тихо.

Утром я проснулась, потому что они все подняли страшный шум. Мы оделись и пошли вниз завтракать. Сара прежде всего заставила нас вымыть лицо и руки. Девочки умывались в одной лохани, мальчики в другой. Потом Сара дала нам завтрак — жареного хлеба с молоком.

Мы еще не доели, как зазвонил колокол. Я спросила девочку рядом, зачем звонят, а она ответила, что старшие дети пойдут работать, а младшие — учить азбуку. Старшие учат азбуку и счет вечером. Пока не выучат, их не пускают играть во двор.

Я было решила остаться тут на один-два дня, но теперь сразу передумала. Азбуку и счет я учить не хотела, а уж звона таких колоколов я за свои одиннадцать-двенадцать лет вдоволь наслушалась, бог мне свидетель. Я велела Неду взять кремень и железку и подождать, пока я поднимусь наверх за узлом. Белый меня поймал, когда я выходила из комнаты, и спросил, куда это я собралась.

— В Огайо, — говорю.

— Куда, куда? — спрашивает он.

Он пошел за мной вниз и все говорил, говорил. Но как увидел Неда с кремнем и железкой в руках, так вспомнил про Клейборна и отстал от меня. Он с Сарой, все дети смотрели с веранды, как мы уходили. Думали, наверно, что мы отойдем немного и вернемся.

Мы пошли к реке. Теперь, когда было светло, я увидела, что мы переночевали в небольшом городке. Здесь тоже янки дрались с конфедератами, потому что некоторые дома сгорели. Дом, где мы с Недом ночевали, был большой и, наверное, раньше принадлежал белым богачам. Когда в город вошли янки, они его отобрали и устроили в нем приют для черных детей. Тогда очень много детей осталось без крова. И идти им было некуда.

Мы полдороги до реки прошли, вдруг — чудеса, да и только! — двое негров в мундирах янки. Я еще никогда не видела черных солдат и решила, что они просто балуются.

— Вы вправду солдаты? — спрашиваю.

— А что тебе надо?

— Может, вы знаете такого солдата, мистера Брауна?

— Ты что, про полковника спрашиваешь? — говорит один. — Только вроде бы ты не доросла, чтобы с ним знакомиться. Ты же еще пигалица, верно?

— Хоть и пигалица, а не глупей тебя, — говорю.

— Потише, потише! — говорит.

— А он из Огайо? — спрашиваю.

— Может, и оттуда, — отвечает этот негр. — Когда мы по вечерам в покер играем, то ведь не о штатах говорим, а больше о ставках.

Да как хлопнет второго солдата по спине и давай хохотать.

— Оно и видно, что ты ни о чем говорить толком не умеешь, — сказала я. — Мне нужно видеть мистера Брауна.

— Ах, нужно? Ну ладно. Видишь вон тот большой дом? Иди туда и скажи белому солдату, что хочешь поговорить с полковником. Если он ответит, что полковник говорит с генералом Грантом, скажи, что тебе очень жаль, но Гранту придется подождать.

Мы с Недом пошли к дому, и они как захохочут! Я оглянулась, а они от смеха еле на ногах держатся, даже друг за друга ухватились, чтобы не упасть.

— Не все негры дрянь черномазая, — сказала я Неду. — А на этих хоть и мундиры янки, все равно они дрянь.

Тут я вошла в дом, а белый солдат говорит:

— Вон по той улице! Спроси кого-нибудь из солдат-негров, они покажут тебе, куда идти.

— Я там была, — говорю я. — Оттуда и иду. Мне надо видеть мистера Брауна.

— Полковника Брауна, говоришь? А могу я взять на себя смелость спросить, зачем он тебе?

— Он меня знает, — говорю.

— А ну пошла отсюда, — говорит солдат.

Я сняла с головы узел и положила его на пол. Солдат посмотрел на меня и вышел из комнаты. А вернулся через час. Нед сидел возле узла, а я стояла.

— Вы все еще здесь?

— Мне нужно видеть мистера Брауна.

— Полковник занят, — сказал солдат. — Приходите в другой раз.

— Мы идем в Огайо, — сказала я.

— Так на обратном пути зайдете. К тому времени полковник, наверно, освободится.

Он повернулся к двери на улицу, а я кинулась к двери комнаты, из которой он перед этим вышел. Он обернулся и крикнул, чтоб я остановилась, но я уже успела открыть дверь. И тут мне стало жалко, что мы столько времени зря потеряли. Потому что там никого не было, кроме седого старика с седой бородой. Он сидел за столом, а на столе полно бумаг.

— Да, капрал? — сказал он, поднимая голову, увидел меня и прямо подпрыгнул на стуле. — Это что еще такое? Кто тебя впустил?

Тут в комнату вошел солдат и сказал:

— Я сейчас ее уведу, господин полковник. А ну, убирайся! — это он мне.

— Нет, пусть говорит, — сказал полковник.

— Я думала, вы мистер Браун, — говорю.

— Я полковник Браун, — говорит он.

— Вы другой. Тот был молодой и гнался за конфедератами. Он дал мне мое имя.

— А ты откуда, девочка? — спрашивает полковник.

— С плантации хозяина Брайента.

Полковник повернулся вместе со стулом и поглядел на большую карту на стене. И пока глядел, все время повторял:

— Хм-м… хм-м… хм-м…

Я тихонько открыла дверь и выскочила из комнаты. Взяла свой узелок и позвала Неда.

Мы дошли до реки и повернули в сторону солнца. Я решила, что нам надо пойти назад, а потом уж повернуть на север. Знай я тогда побольше, так мы повернули бы на север прямо от городка, где мы ночевали, но я же была еще несмышленой девчонкой и думала, что идти надо с того места, где мы вчера вышли к реке.

Как только мы отошли от городка, мы сразу свернули в лес. Неизвестно, кого встретишь на дороге, а городок уже далеко и на помощь не позовешь. Мы шли, и шли, и шли. Янки и здесь дрались с конфедератами, сожгли все вокруг. Даже земля была черной, и деревья торчали как столбы: ни листьев, ни мха, ни веток. Когда солнце поднялось совсем высоко, мы отыскали тенистое местечко в канаве и присели отдохнуть. Я до того устала, что могла бы просидеть там весь день, но я знала, что нам надо идти дальше. Стоит мне остановиться, нам с Недом придет конец. Я посмотрела на него и спросила, как он, ничего? А он кивнул.

— Ну так пойдем дальше, — сказала я.

Вечером я увидела за полем дом. Он стоял не там, куда мы шли, а на западе, но я все равно решила свернуть туда и спросить, верно ли мы идем. И мы пошли к дому. Я еще издали увидела, что там живут белые голодранцы. Сбоку от дома был огородик, на бельевой веревке висело старое платье, а на заднем дворе — кучка дров вместо настоящей поленницы. Мы подошли к калитке, а цепная собака давай лаять. Из двери выглянула женщина в халате. Она была тощая-претощая, и видно, что злая.

— Вы не скажете, это дорога в Огайо? — спросила я.

Она посмотрела на меня, но ничего не сказала.

— Будьте так добры, мэм.

— Убирайся от моих ворот, не то собаку спущу, чтоб она показала тебе дорогу в Огайо. Убирайтесь отсюда!

— Я же просто спросила, верно ли мы идем, — говорю я.

— Никакого Огайо я не знаю, — говорит. — А если будешь стоять здесь, так я спущу собаку с цепи, сказано тебе!

— Мы уходим, — говорю. — А вы не скажете, нет тут поблизости родника? Нам с ним очень пить хочется.

— А ты сама не видишь, где родник?

— Нет, мэм.

Она больше ничего не сказала, а только стояла и глядела на нас. Мы пошли, а как дошли до конца забора, она как крикнет, чтоб мы остановились. Я посмотрела, ее не видно. Потом выходит, и в руке кружка с водой. И мы пошли назад к калитке, ей навстречу. Я протянула руку за кружкой, но она мне ее не дала.

— Ты что думаешь, я позволю тебе поганить кружку черным ртом? — говорит. — Подставляй руки.

Я сложила ладони ковшиком. Вода была теплая. Наверно, нарочно зачерпнула из ведра или из бочки на солнцепеке. Нед не умел складывать руки ковшиком, и мне опять пришлось подставить свои, чтобы он напился. И все время, пока мы стояли там, она бормотала и бормотала:

— Не подумайте, будто мне черномазые по душе, раз дала вам напиться. Я вас ненавижу. Всем сердцем ненавижу. А воду дала, потому что христианка. Я черномазых всем сердцем ненавижу. Это из-за вас все напасти и грабежи. Янки и черномазая солдатня по всему дому рылись, всех свиней и кур забрали. И все из-за вас. Чтоб вас настоящие белые обоих прикончили. Чтоб еще до утра прикончили! Я покажу, по какой дороге вы пошли, и скажу, чтоб они вас прикончили. А теперь убирайтесь отсюда. Убирайтесь, пока я сама вас не прикончила. Да не будь я богобоязненной христианкой, так сама бы вас прикончила!

Я поблагодарила ее за воду и сказала Неду, что нам пора идти. Мы шли на восток до захода солнца, а потом свернули на север.

Охотник

Ночь наступила, а мы все шли — смотрели на Полярную звезду и шли. Наверно, мы шли в темноте часа три, когда из сосняка вдруг потянуло запахом жареного мяса. Я остановилась и сделала Неду знак, чтобы не шумел. Я вертела и вертела головой, но нигде не видела ни огня, ни дыма. И никак не могла решить, что нам делать — идти вперед, повернуть назад или обойти это место стороной. И вдруг кто-то сказал:

— Да что же это такое!

Я так быстро обернулась, что узел слетел на землю. Но тут же у меня отлегло от сердца, потому что это был негр. Стоит и глядит на нас сверху вниз, а в руках у него длинная толстая палка. Ну прямо шест с фасолевого поля. Он подошел к нам так тихо, что успел бы пришибить нас обоих и мы бы охнуть не успели.

— Чего это вы здесь делаете? — говорит. — Вы одни пришли?

— Одни. Я да вот он.

— Господи помилуй! — заохал он и засуетился. Таких суетливых людей я больше и не встречала. — Идите-ка, идите сюда.

Я подняла узел, и мы с Недом пошли за ним к его костру. На огне жарился кролик. Мы с Недом сели — он нам рукой показал. Гляжу, к дереву прислонены лук и стрелы. А он сел на корточки у костра и смотрит на нас.

— Так. Куда же вы все-таки идете? — спрашивает.

— В Огайо, — говорю.

— Господи, господи! — говорит. — Я в последние дни всякого навидался, но такого мне и не снилось. Идут то туда, то сюда, то туда, то сюда, а что делают, знают не больше вот этого кролика на костре. Небось есть хотите.

— У нас есть еда, — говорю.

— Картошки и кукурузы накрали? И помолчи, я наперед сам все знаю. Что, вы первые, что ли.

Он снял кролика с огня, положил на разостланные по земле листья, потом снял нож с пояса и разделил кролика на три части. Когда мясо остыло, он дал мне и Неду по куску. Мясо было вкусное, потому что он его жарил с диким луком, который набрал на болоте.

— Вы идете на Север? — спросила я.

— Нет, я уже тут, куда пришел, — говорит. — На Юге.

Я даже есть перестала.

— Ополоумели вы, что ли? — говорю.

— Ты-то, конечно, первая умница, раз додумалась таскать мальчонку ночами по болоту, — говорит. — Хорошо еще, что я вам друг, а не враг. Я же вас давно услышал — куда раньше, чем вы встали, чтоб прислушаться. Я на эту палку так долго опирался, чуть не уснул.

— Мы тихо шли, — говорю.

— Тихо для вас, а не для меня. Слышу-то я получше иной собаки. Как по-твоему, чем я силы поддерживаю? Картошкой и кукурузой?

Я ничего не ответила. Мясо было вкусное. Только я-то не хотела ему это показывать: откушу тут, откушу там, будто мне и не нравится.

— А кто у тебя в Огайо? — спросил он.

— Мистер Браун.

— Какой мистер Браун?

— Мистер Браун, солдат-янки.

— Господи помилуй! — говорит охотник и головой качает. — Чего только я не наслышался, но это все бьет!

— А чего вы идете на Юг? — спрашиваю.

— Что-что? — Он не ел, а думал о том, как я пошла искать Брауна. — Я ищу своего отца, — говорит. Но все равно видно, что думает он о том, как я пошла искать Брауна.

— А мама у вас умерла? — спрашиваю.

— Что-что? — И опять на меня смотрит. — Нет, моя мама не умерла. — А сам смотрит на меня, будто думает о том, как я пошла искать Брауна. — Где она, я знаю. Теперь вот надо найти отца.

— Вы все жили здесь, в Луизиане?

— Что-что?

— Ваш папа и вы все?

— Когда его продали, он жил в Миссисипи, — говорит охотник. — А где он сейчас, не знаю.

— Тогда откуда же вы знаете, где его искать?

Тут он на меня озлился.

— Буду делать то же, что и ты и этот малец. Искать везде. Только у меня ума немножко побольше.

— Били бы вас все время, так вы бы тоже убежали, — говорю.

— Ну, били меня, — говорит. — И брось похваляться, будто никого, кроме тебя, и пальцем не трогали.

Я ела кролика и обсасывала косточки. Мне больше не хотелось с ним спорить.

— А кого вы еще встречали? — спросила я. — Кто-нибудь шел в Огайо?

— Они в разные стороны шли. Кто в Огайо, кто в Канзас, кто в Канаду. А некоторые так даже в Луизиану и Миссисипи.

— Луизиана и Миссисипи — они же не на Севере.

— Верно, не на Севере, — говорит он. — Но они уходили, прямо как ты — в узелке картошка да одежа, и все. Ни карт, ни проводника — ничего. Будто свобода их на полпути ждет. Только не ждет она на полпути. А когда и до места дойдешь, может, ее и там не окажется.

— А мы все равно пойдем, — говорю. — Мы вон уже сколько прошли!

— Ну и сколько? — спрашивает. — Сколько дней вы идете?

— Три дня.

— И ты думаешь, за три дня далеко ты ушла? Да ты еще от своей плантации не отошла. Уж я-то знаю! Я ведь ходил, ходил, а никуда и не пришел. Все ищу да ищу.

Вид у него был такой, будто он вот-вот заплачет, и я не стала смотреть на него, посмотрела на Неда. А Нед лежит себе на земле и спит, в руках держит кремень и железку.

Я рассказала охотнику про патрульных и солдат, которые убили маму Неда и других, кто с нами шел. А он говорит, что сам видел, чего они вытворяют. Вот утром снял с дерева и похоронил человека, которого они повесили. И не просто повесили, а живот распороли, выпустили кишки.

— Зачем они это делают? — спросила я.

— А чтоб другие негры боялись, — сказал он.

Мы сидели и разговаривали, и разговаривали. Оба были рады, что нашлось, с кем поговорить. Я спросила про лук и стрелы. Он сказал, что сделал их, чтобы стрелять кроликов и птиц. А иногда ему даже удается поймать рыбу. Тут я сказала, что тоже смогла бы стрелять из лука. А он ответил, что у меня на это силенки не хватило бы. Такой лук согнуть только мужчине по плечу. Тут я его спросила, что он про мою силу знает, только он ничего не ответил, а потом сказал:

— Хочешь, чтоб я вас проводил обратно?

— Мы же не из Огайо идем! — говорю.

— Ты просто упрямая дура, — говорит он.

— Я у вас вашего кролика не просила! — говорю. Я наелась и стала нахальничать. — Очень он мне был нужен!

— А что же ты все косточки обсосала?

— Ничего я не обсасывала.

— Надо бы стукнуть вас обоих так, чтобы вы обмерли, да и отнести обратно.

— А я бы так заорала, что патрульные услышали бы и всех нас поубивали.

— Как же бы ты заорала, если бы лежала без памяти, дура ты, дура?!

Но я не растерялась:

— А я бы заорала, когда очухалась.

— Да пропади ты пропадом! А вот малыша жалко, — сказал охотник. — Ты только погляди, совсем покойник.

— Вовсе он не покойник, а просто он спит, — говорю. — И я сама могу о нем позаботиться.

— Ты о себе-то позаботиться не можешь, так где же тебе о других заботиться. Кролика ты не поймаешь, птицу не подстрелишь. А рыбу ты ловить умеешь?

— На свете и другой еды хватает, — сказала я.

Он опять поглядел на Неда.

— Если бы не отец, я бы вас насильно назад отвел. Или туда, где кто-нибудь взялся бы за вами присматривать. Двое ребятишек бродят по болотам, одни! Отродясь такого не видывал.

— Раз мы сюда дошли, значит, и дальше справимся, — сказала я.

— Ни с чем ты не справишься, — говорит. — Неужто тебе, дура, невдомек, что ни с чем ты не справишься?

— Сами бы и ели своего кролика, — говорю. — Да я их, кроликов, и в рот не беру!

Ну, он больше не захотел со мной спорить.

— Ложись-ка спать, — сказал он. — Я вас постерегу.

— Как бы не так! — говорю. — Вы хотите нас назад увести.

— Ложись спать, пигалица, — говорит.

Я потрясла Неда за плечо. Он проснулся и заплакал. Я сказала, чтоб он замолчал, а не то патрульные схватят. Я подождала, чтобы он протер глаза и совсем проснулся, потом мы встали и ушли. Все это время охотник молчал. Мы отошли совсем немного и повернули обратно. Я решила, что лучше не буду спать всю ночь.

— Ну и как там, в Огайо? — спросил охотник.

Нед лег на прежнее место и тут же заснул. Я сидела рядом и не спускала глаз с охотника. Глаза у меня слипались, но я изо всех сил старалась не уснуть: ковыряла пяткой землю, напевала, ворошила палкой угли в костре. Но с природой не поспоришь. Когда я проснулась, солнце уже взошло. Рядом со мной лежала поджаренная на костре птица — не то ворона, не то ястреб, не то сова, я не разобрала. Лежала рядом, поджаренная и уже холодная, а охотник ушел.

Старик

Мы поели и снова пошли, все время лицом к северу. Я заметила, что земля становится все более черной и сырой. Значит, впереди была протока. Но когда мы добрались до нее, солнце стояло уже высоко. Теперь мне пришлось нести не только узел, а еще и Неда: узел на голове, а Неда на бедре. Вода доходила мне до колен, а потом стало даже по пояс. Как я добрела до того берега, одному богу известно. Но я добрела и нашла удобное место, чтобы передохнуть. Пока мы сидели там, мое платье высохло, и мы опять пошли. В этом лесу тоже был бой. Пушечные ядра содрали с деревьев кору, обломали сучья. Мы наткнулись на земляную насыпь высотой в половину веранды — тут схоронили вместе много солдат. У одного конца могилы стоял крест с солдатской фуражкой наверху. Она до того выцвела и запачкалась, что уже нельзя было разобрать, носил ли ее янки или конфедерат. Мы сели там отдохнуть, и я сказала Неду, чтоб он не боялся. Он вроде и не боялся, так что, наверно, это я себя подбадривала. Потом мы пошли дальше. Болото кончилось, и впереди тянулись заросли сарсапарели. Стоять и раздумывать, в какую сторону идти, было некогда — слишком уж жгло солнце, и я сказала Неду, что мы повернем налево. Нигде ни единого дерева. Чтобы посидеть в тени, надо было вернуться в болото либо заползти в заросли. Одно хуже другого, и мы пошли вперед.

Выбрались мы из сарсапарели, наверно, через час и повернули вправо. Тут за полем я увидела серый домишко. Поле было заброшенное — только бурьян да высохшие стебли кукурузы, может еще до войны посеянной. Мы пошли к дому. Мы вовсе не передумали, вовсе нет, но я понимала, что одной осторожностью не обойдешься. Нам нужно было напиться и узнать, правильно ли мы идем. Я еще издали увидала, что из трубы поднимается дым. Мы вошли во двор. На веранде стоял седой старик с собакой. Старик был маленький, толстый, с белыми как снег волосами по бокам головы и на затылке. Лицо у него было красное-красное, не доброе и не злое.

— Как пройти в Огайо? — спросила я.

— Вон туда, — сказал он и махнул рукой на восток.

— Мы идем не туда, а вон туда, — сказала я и показала на север.

— Огайо на востоке, — сказал он.

— Мы идем на север, и никаких востоков нам не нужно, — говорю.

— Так вы никогда в Огайо не попадете. Может, в Айову, но не в Огайо. Огайо от Луизианы к востоку.

— Мы что же, всё в Луизиане? — говорю.

— Ага, в Луизиане, — говорит он. — И долго еще в ней будете. А ты и твой мальчик есть хотите?

— Да, сэр, — говорю.

— Тогда заходите, — говорит старик. — У меня для вас кое-что найдется.

Мы вошли в дом, и он усадил нас на скамью у очага. Это даже не дом был, а так, хижина в одну комнату. У него был стол, скамья, которую он сам сделал, и еще стул. Его он тоже сам сделал. Кровать у него у окна стояла. А на стене много чего было — кастрюли, кувшины, сковородки и всякое такое. А в изголовье кровати карта висит. Он дал нам овощей с кукурузными лепешками и велел есть. Ложек он нам не дал, так что мы руками ели.

— Огайо на востоке, — сказал он еще раз.

— Значит, мы все время неправильно шли? — спрашиваю.

— Не то чтобы неправильно, но и не совсем правильно. Он взял очки с полки над очагом и подошел к карте. Мне было видно, как он водит по ней пальцем и шевелит губами.

— Верно-верно, — сказал он. — Огайо. Лежит между тридцать восьмым и сорок первым градусом северной широты и между восьмидесятым и восемьдесят четвертым градусом западной долготы. Айова… Айова… где же ты, Айова? Ага, вот и ты, негодница. Прячешься от меня, хоть я тебе ничего плохого не сделал. Айова лежит между сороковым и сорок четвертым градусом северной широты и между девяностым и девяносто шестым градусом западной долготы. Вот она, Айова, все правильно. Ну, раз уж я встал, так заодно навещу и Иллинойс. Где же ты, дружище? Ага, как я и думал, между тридцать шестым и сорок третьим градусом северной широты и восемьдесят восьмым и девяносто вторым градусом западной долготы. Да-да-да, совершенно верно. А куда же вы шли? А вы шли прямо к сорок второй широте. — Он повернулся и посмотрел на меня поверх очков. — Ведь ты не хочешь идти к сорок второй широте, а?

Нед уже кончал есть, а я даже не начала толком. Я вдруг уразумела, какая была глупая, что никого не хотела слушать. Все, начиная от дядюшки Айсома до охотника, говорили мне, что я глупость делаю. А я никого слушать не хотела.

Я чуть не разревелась. Но спросила себя: а что будет с Недом? Он держится, пока я держусь. Если я раскисну, за кого ему держаться? Нет, я плакать не буду, я буду сильной. Я посмотрела на старика у карты. Откуда мне знать, правду он говорит или нет? Может, он конфедерат и хочет меня совсем запутать? Какую такую широту он поминает? И еще какую-то долготу. Как Огайо может быть на востоке, раз янки пришли с севера?

Я начала есть, а сама не спускала глаз со старика. Я поем, и мы с Недом тут же уйдем и пойдем прямо на север, как с самого начала.

— Иди-ка сюда, — сказал старик, и я подошла к карте вместе с миской. — Смотри, — он ткнул пальцем в карту, — сейчас вы вот здесь находитесь.

Я ничего не увидела. Только разноцветные пятна, всякие черточки и еще буквы.

— Вот Луизиана, — сказал он. — А вот тут, где эта линия, течет река Миссисипи. Конечно, по бумаге она не течет, но так уж принято говорить. А течет она с севера и на юг.

— Я на юг не пойду, — говорю.

Рот у меня был набит кукурузной лепешкой, крошка вылетела и прилипла к карте. Старик замолчал и уставился на крошку, точно это был клоп, который мог уползти, если отвести глаза. Только крошка никуда не ползла, и он смахнул ее на пол.

— Здесь вот Ред-Ривер, — сказал он. — А все это реки и дороги. Здесь Ар… Ар… — ох, эти буквы — Арканзас. А вот Миссури. Пишется почти как Миссисипи, но не совсем. Тут — Айова. Между сороковой и сорок четвертой широтой, девяностой и девяносто шестой долготой. Вот туда ты и попадешь, если будешь идти все время на север. А теперь вернемся сюда. Река Миссисипи, река Ред-Ривер и все другие реки и дороги. Добавь еще пару-другую протоков, которые побольше. Ну хорошо. Сейчас ты вот здесь и идешь на восток в Огайо. Значит, сначала тебе придется пройти через Миссисипи.

Я быстро прожевала лепешку.

— Ни через какую Миссисипи проходить я не буду.

— Не будешь?

Глядит на меня поверх очков, а я гляжу на него. Он не разозлился. Он был не из тех, кто сразу на стенку лезет чуть что, а думал себе спокойно, не торопился.

— Ну хорошо, через Миссисипи ты идти не хочешь, — сказал он и опять на карту смотрит. — Значит, хочешь, чтоб тебе было потруднее, и собираешься идти через Арканзас. — И уж теперь на меня смотрит поверх очков: может, я и через Арканзас идти не захочу? — Ведь другого-то пути нет, если, конечно, ты не собираешься прыгнуть через Миссисипи. А это, пожалуй, трудновато даже для таких прытких, как ты.

Он помолчал. Думал, я что-нибудь скажу. А я тоже молчу, и он опять повернулся к карте.

— Ну хорошо. Теперь мы в Арканзасе. Так как Арканзас севернее Луизианы, то, как пройдешь его, тебе надо будет повернуть прямо на восток, вот так, и ты попадешь в Теннесси. Вот сюда. Ну хорошо, ты в Теннесси. Идешь дальше, пока не упрешься в Нашвилл. Мемфис ты прошла уже давно, это недалеко от Арканзаса. Из Нашвилла снова поворачиваешь на север. Поищи только хорошую дорогу в Луисвилл, это в Кентукки. Из Луисвилла идешь в Цинциннати — и ты в Огайо. Вот тут, — сказал он, постукивая по карте. — Ну а кто тебе нужен в Огайо?

— Мистер Браун. Солдат-янки.

— Мистер Браун, солдат-янки, — говорит он. — Но в Цинциннати может оказаться несколько Браунов, фамилия-то не из редких. А если он не в Цинциннати живет, то может жить в Кливленде. Вот здесь.

Он все смотрел на карту, ну и я начала на нее смотреть.

— Мне надо пройти через все эти места, а я все еще в Луизиане?

— Совершенно верно.

— А откуда мне знать, что вы правду говорите? Что вы не конфедерат?

Старик долго смотрел на меня. Лицо у него было не доброе и не злое.

— Может быть, я конфедерат, — говорит. — А может быть, друг твоего народа. Или просто старик, и больше ничего. Или же очень мудрый старик. Может быть, старик, который плачет по ночам. Или старик, который завтра наложит на себя руки. А может быть, старик, который должен продолжать жить, чтобы дать двум детям миску вареных овощей без мяса и кукурузную лепешку. Может быть, старик, которому дано обогреть у своего очага другого человека, неважно, черного или белого. Я могу же быть кем угодно, правда?

— А долго мне туда идти? — спросила я.

— Куда?

— В Огайо.

— Все-таки в Огайо?

— Так ведь я же туда с самого начала шла.

— Ну хорошо, дай подумать.

Он потер подбородок и посмотрел на меня. Такой маленький, чуть не одного роста со мной, а вы сами видите, я ведь не великанша.

— Сколько ты примерно весишь? — говорит. — Семьдесят фунтов? Семьдесят пять? Ну, допустим, семьдесят пять, накинем тебе пару фунтов. Узел твой весит фунтов десять. Предположим, в день ты будешь проходить пять миль. В хорошую погоду и по сносной дороге. Но погода не всегда будет ясной. Польет дождь и зарядит на несколько дней. В плохую погоду ты пройдешь вдвое меньше. То есть две с половиной мили вместо пяти. Но считаться тебе надо не только с погодой. Нужно подумать и о гремучих змеях, водяных щитомордниках и мокасиновых змеях. Значит, тебе придется обходить все протоки и сырые заросли, другими словами, возвращаться на юг или сворачивать на запад, так как на востоке ты упрешься в Миссисипи. Значит, вычтем еще полмили, и останется две мили в день. Ладно, змей и плохую погоду мы учли. Но надо помнить, что хотя бы раз в два дня вам встретится по меньшей мере одна злая собака. И поскольку тебе и малышу придется влезть на дерево и сидеть там, пока кто-нибудь не отзовет собаку или ей самой не надоест и она не убежит, надо сбросить еще полмили. Сбрасываем злую собаку. Теперь подумаем о ветеранах армии конфедератов. Они по-прежнему ненавидят негров за то, что произошло, а так как у них нет возможности выместить свою злобу на янки, они с превеликим удовольствием привяжут двух черных ребятишек к пню, кишащему рыжими муравьями. Значит, их тоже надо обходить стороной, что обойдется тебе еще в полмили. Остается одна миля в день. Этот малыш раньше или позже наестся незрелых ягод или хурмы, у него разболится живот, на чем ты потеряешь полмили. Итак, полмили в день. Ну хорошо, ты добралась до Арканзаса. Но там еще не знают об окончании войны и, значит, вас сразу схватят и продадут куда-нибудь в горы. Придется прервать путешествие на несколько лет — ну скажем, лет на пять-шесть, пока они не поверят, что генерал Ли действительно капитулировал и обучает в Уэст-Пойнте новых вояк. Но вернемся к тебе и малышу. Вы снова свободны, подросли, набрались сил и можете теперь проходить в день по десять миль вместо пяти. Но у тебя появится другая забота — мужчины. Все равно — черные или белые. Белый обойдется с тобой так же, как обходился с твоими соплеменницами с тех самых пор, когда вас привезли сюда в цепях, да и от черного тебе ничего хорошего ждать не приходится. Итак, ты выбираешь черного. Нет, не для того, чтобы он защитил тебя от белого. Если белому вздумается, он отберет тебя у черного, а его в случае необходимости и убьет. Ты выберешь одного черного, чтобы он защитил тебя от другого черного, который, возможно, будет обращаться с тобой еще хуже. Но и этот, первый, тоже не бог весть что и бьет тебя с утра до ночи. Причем не потому, что ему так уж этого хочется, а потому, что иначе он не может. Слишком уж он привык к зверскому обращению и ничего другого просто не знает. Затем в один прекрасный день этот мальчик не выдержит твоих страданий, подкрадется к нему, когда он заснет, и размозжит ему голову. И вы снова пускаетесь в путь, но теперь уже как беглецы. Вы пробираетесь в Теннесси, и тут вас снова хватают. Нет, не полиция, от которой вы бежите, а добропорядочные граждане Теннесси. Эти добропорядочные граждане дремуче невежественны — даже еще больше невежественны, чем добропорядочные граждане покинутого вами Арканзаса, и все еще изъясняются на гаэльском языке. А поскольку у нас в стране не выходят газеты на гаэльском, им понадобится еще лет десять, прежде чем они уяснят, что генерал Ли сложил оружие и, возможно даже, скончался. Каким-то образом вам удается вырваться от них, и вы снова начинаете наводить справки об Огайо. Но поскольку теперь вы привыкли говорить по-гаэльски, никто не понимает, чего вам надо, и вас посылают в Мемфис, лишь бы от вас избавиться. В Мемфисе вы спрашиваете дорогу у какого-то черного. Он тоже не понимает гаэльского языка, но он из тех хитрецов, которые считают, что коли негр говорит по-гаэльски, то с ним церемониться нечего. Он просит вас обождать минутку, и он проводит вас куда надо. Вы ждете минутку, час, день, год, пять лет — до тех пор, пока этот мальчик не покончит с ним, как с его предшественником. Вы крадете лошадь с бричкой и едете в Нашвилл, а из Нашвилла до Огайо уже рукой подать. Но в Нашвилле случается новая беда. Кто-то проламывает голову этому мальчику. А раз вы старые друзья, то из уважения к его памяти ты считаешь своим долгом года два пробыть возле его могилы. Наконец ты добираешься до Кентукки, нанимаешься кухаркой к белым, кормишь их, ухаживаешь за их детьми, пока не скопишь денег на дорогу или пока не уговоришь еще одного негра увезти тебя в Огайо. Теперь ты умеешь выбирать мужчин и выбираешь того, кто поглупее. Едва ты добираешься до места, как бросаешь его, хватит с тебя мужчин, и уже до конца жизни. Итак, ты в Цинциннати и начинаешь искать Брауна. Но в Цинциннати Браунов сотня. Есть белые Брауны, черные Брауны и даже коричневые Брауны. Ты ходишь от одного Брауна к другому, но это все не те Брауны. Года через два ты соображаешь, что твоего Брауна тут нет, и отправляешься в Кливленд. В Кливленде Браунов в два раза больше. И один-единственный белый Браун, который, как здесь помнят, воевал в Луизиане, умер десять лет назад, перепив виски. Но вряд ли это был тот Браун, которого ты разыскиваешь, говорят тебе. Он в жизни никому добра не делал. Грубиян был отъявленный и по сто раз на дню проклинал людей и все сущее.

— Ну а сколько все-таки нам туда идти? — спросила я.

— Значит, ты все-таки идешь? — говорит он.

— Мы же туда с самого начала шли.

Старик поглядел на меня и покачал головой.

— Малыш не дойдет. А ты? Лет через тридцать доберешься. Годом больше, годом меньше.

— Ну так мы пойдем, — говорю. — Спасибо вам большое. А лишней бутылки у вас не найдется?

Нед крепко спал, и мне пришлось потрясти его за плечи, чтобы разбудить. Я велела ему взять кремень и железку. Старик дал мне кувшин с водой, и мы ушли. А он стоял на веранде и смотрел нам вслед.

Я могла бы подробно рассказать обо всем, что с нами было в ту неделю, но только это не важно. Потому что ничего нового по сравнению с первыми днями не случилось. Мы старались все время идти лесом. Если видели людей, то прятались, пока они не проходили мимо. Один раз нам пришлось отгонять собаку: она увязалась за нами, а мы боялись, что ее начнут искать. А еще я целый час выжидала возле одного дома, а потом все-таки вошла и попросила воды. Нас обругали, но все-таки сжалились и дали воды.

Как-то в полдень мы увидели человека в фургоне. Я вышла на дорогу и помахала ему, а когда он остановился, спросила, где мы. Он говорит, в таком-то вот приходе.

— Это что же, мы все еще в Луизиане? — спрашиваю.

— Да в самой ее середке, если только я в расчете не ошибся, — говорит.

Тут я его спросила, не подвезет ли он нас. А он говорит, что и подвез бы, коли нам было бы с ним по дороге. Но коли нет, так нет. Я уже закинула узел в фургон и подсаживала Неда.

— Никак вы порядком устали, — сказал возчик.

Звали его Джэб. Это мы потом узнали.

— Мы идем в Огайо, — ответила я. — И мой малыш очень устал.

— Оно и видно, — сказал Джэб.

Фермеры-бедняки и республиканцы

Джэб привез нас к себе домой. Его жена, как увидела нас в фургоне, принялась браниться. Высокая, тощая — кожа да кости, — поглядеть, рта от слабости открыть не может, но как она принялась браниться, едва мы въехали во двор, так и не кончила, пока мы не уехали на следующий день.

— Откуда у тебя черномазые? — спрашивает. — Денег у тебя негров покупать нету, а украсть духу не хватит. Если ты притащил их сюда накормить, можешь поворачивать обратно. Мне самой есть нечего.

— Пусть переночуют, — говорит Джэб.

— В моем доме? — кричит она. — Чтоб все насквозь провоняло?

Хижина это была, а никакой не дом. И старая, покосившаяся. Джэб ее даже кольями подпер, чтоб вовсе не рухнула.

— Лягут в сарае.

— Вот-вот, — говорит она. — Ничего другого-то там нет: ни кукурузы, ни тыквы, ни картошки — ничего. Нет, вы посмотрите на эту землю! — И топает ногой. — Посмотрите на этот огород. Разве это огород? Где репа? Где горчица? Посмотрите на этих дохлых мулов! Посмотрите на эту землю! — И опять топает.

Джэб сказал, чтоб мы остались в фургоне, а сам слез и начал распрягать мулов.

— Никудышный ты человек, — сказала его жена. — Вот потому и не пошел на войну, как настоящий мужчина. Дескать, это не твоя война, дескать, это их война. Потому у меня и детей нет. Никудышный человек. — И тут она начала смеяться.

Джэб сказал, чтоб мы с Недом сидели в фургоне, пока он не вернется. Мы просидели там не то два, не то три часа. И все время слышали, как она в доме бранится. За хижиной была протока, и там квакали лягушки и трещали цикады, но она так бранилась, что их почти не слышно было. Когда Джэб вернулся, уже совсем стемнело — даже и не разберешь, он это или не он. Мы пошли за ним в сарай. Только я прежде Неда разбудила. В сарае было темно, и еще там было жарко и сухо. Чувствую, под ногами сено шуршит, и запах от него — по всему сараю. Джэб велел нам сесть у стены. Я вытянула руку, нашарила стену, села и усадила Неда рядом с собой. Джэб вошел следом за нами. Я его почти не видела, но чувствовала его запах — такой же сильный, как запах сена.

— Бери-ка, — сказал Джэб.

В темноте я нащупала его руку, а потом кусок кукурузной лепешки. С одного края кусок был мокрый.

— Это ему, — сказал Джэб.

Я отдала кусок Неду и взяла у Джэба другой. Джэб сказал, что мы переночуем здесь, а завтра он нас отвезет дальше.

Мы сидели в темноте и ели размокшую лепешку. Ее обмакнули в подливку, а подливка два дня стояла, не меньше.

Нед поел, лег и тут же уснул. А я прислонилась к стене и до поздней ночи слышала, как бранится эта полоумная. Из-за войны многие вот так в уме помешались. Мне несколько раз хотелось разбудить Неда и сказать, что нам лучше уйти. Я даже положила руку ему на плечо. Но мне стало его жалко, он ведь так устал. Я тоже устала, но сказала себе, что спать не буду и лучше посторожу.

Утром, когда Джэб пришел нас будить, я так и сидела, прислонившись к стене.

— Куда мы поедем? — спросила я.

— К вашему другу Боуну.

— Я никакого Боуна не знаю.

Джэб ничего не сказал. Мы забрались в фургон. Женщина стояла на пороге и бранилась. И вид у нее был такой же, как вечером. Будто она вовсе спать не ложилась, будто на минуту не закрыла ни глаз, ни рта. Мы поехали, а она все твердила свое: "никудышный", "черномазые". Когда она уже не могла нас видеть, Джэб полез в карман и достал горсть орехов. Этим мы в тот день и позавтракали, и пообедали — орехами.

Видывала я неторопливых мулов, но два, которые тянули фургон Джэба, наверно, были самые неторопливые. Маленькие, бурые, не больше шотландских пони. Изнутри фургона их и не видно было, словно фургон тащился и поскрипывал сам по себе. Я хотела сесть спереди, рядом с Джэбом, но он велел мне сесть сзади. И хорошо сделал, потому что попозже нам навстречу попались два конфедерата на лошадях. Джэб приказал нам сидеть тихо и помалкивать, а что нужно, так он сам скажет. Когда они подъехали ближе, он натянул вожжи и остановил мулов. Особенно тянуть ему не пришлось.

— Черномазых прихватил? — говорит один.

— Да, — отвечает Джэб. — Не так чтоб очень уж стоящие, но для начала сгодятся, особенно такому бедняку, как я.

— Подкорми их, они и подрастут.

— Само собой.

— А вы смотрите не балуйте, — сказал нам конфедерат.

— Пусть попробуют! — говорит Джэб.

Они ускакали, а Джэб дернул вожжи. Потом еще раз дернул, и только тут мулы тронулись с места. Он не сказал нам, кто были всадники, но я с самого начала знала — конфедераты.

Джэб грыз орехи, а скорлупу бросал в фургон. Словно у него сил не хватало выбрасывать ее на землю. А может, ему было все равно из-за того, что дома у него эта полоумная только и знала, что браниться. И мулам тоже было все равно: фургон скрипел, скрипел, скрипел, но почти совсем не двигался.

На закате Джэб остановил фургон на перекрестке, велел нам слезть и идти дальше пешком. Через полмили мы увидим большой дом. Там мы должны постучать в дверь, все равно в какую — с парадного или с черного хода, и сказать тому, кто откроет, что ищем приюта.

— Только не говорите, кто вас привез, — сказал Джэб.

Мы пошли по дороге, и фургон тронулся. Поле было скошено, и я все время оглядывалась на Джэба. Я слышала, как скрипит фургон, но двигался он медленно, будто на месте стоял. И тут я вспомнила, что даже спасибо Джэбу не сказала. Я уж хотела побежать за фургоном, чтобы поблагодарить Джэба за все, что он для нас сделал, но ноги меня не послушались. Уж очень они устали. Я подумала, может, крикнуть, руками замахать, да только Джэб навряд ли услышал бы меня или увидел. Он сидел, уставившись на своих маленьких бурых мулов, и, может, даже не видел толком, куда едет.

Дом мы увидели только за поворотом дороги. Большой господский дом с верандами спереди и сбоку. Справа был фруктовый сад, может, акра в два-три, а может, и побольше. Слева на выгоне паслись лошади и коровы. А дальше виднелся поселок.

Как велел Джэб, я подошла к парадной двери и постучала. Вышел негр и посмотрел на меня сверху вниз. Я сразу поняла, что допустила оплошность.

— Вас Джэб привез?

— Кто?

— Видишь ступеньки? — сказал негр и ткнул пальцем мне за спину. — Так вот, спустись, обойди дом и постучись с черного хода. А не то догоняй Джэба.

Я обошла дом, но стучать не стала. Зачем стучать, раз он и так знает, что я здесь? Я стояла, стояла, стояла, а его нет и нет. Но, чуть я постучала, он открыл дверь и сказал, чтоб я вошла.

— Что тебе надо? — говорит.

— Здесь живет мистер Боун? — спрашиваю я.

Он ушел внутрь дома, а через минуту в кухню вошел белый. Он был высокий, широкоплечий, с рыжей бородой и голубыми глазами. А таких больших ручищ я в жизни не видывала.

— Уж очень ты тощая, — сказал он, поглядев на меня, и покачал головой. Потом посмотрел на Неда позади меня. — А это что за сосунок? У меня здесь не приют, а плантация. Можете переночевать тут, а завтра вас кто-нибудь отвезет в город. А мне вы не подходите.

— Чтоб работать? — спрашиваю.

— Да, чтоб работать, — говорит он.

— Может, я и маленькая и тощая, — говорю, — а могу работать наравне со всеми.

— Мои работницы за завтраком съедают больше, чем вы с этим мальцом вместе весите, — говорит. — Вы возьмете да помрете, а я отвечай за вас перед бюро.

— Я, конечно, со всем уважением, — сказала я. — Да только, если б так, мы бы уж давно померли.

— Ты же еще на поле не бывала, — говорит.

— Только на поле я и бывала, — говорю.

— Да неужто? — говорит.

— Правда, сэр, — говорю. — Мы с ним как услышали про свободу, так все шли, шли и шли. Пусть-ка кто-нибудь из ваших с вашего поля прошел бы столько, а я бы поглядела.

— Да в поле-то не только ходить надо, — говорит Боун.

— Я всегда свою долю выполняла.

— Ну-ка, расскажи.

Я рассказала.

— И о том, как вы шли.

Я рассказала.

— Ладно, я тебя попробую, — сказал он. — Но ты все-таки очень тощая, и я тебе больше шести в месяц платить не буду. Хочешь — соглашайся, не хочешь — уходи.

— Я, конечно, со всем уважением, — говорю. — А сколько вы платите другим женщинам?

Боун даже рот раскрыл, будто уже собирался ответить, но вспомнил, что перед ним девчонка, да к тому же черная. Но раз он берет меня, так, значит, со мной и разговор другой.

— Десять, — сказал он. — Но они все взрослые.

— И я взрослая, — говорю.

— Доказывай это на поле, а не здесь, — говорит Боун. — Пятьдесят центов я буду вычитать за учение этого мальца. Если, конечно, он не будет спать на ходу. А зачем эти камни?

— Конфедераты убили его маму. Это у него память о ней.

— Значит, пятьдесят центов за учение.

— А если я буду работать наравне с остальными, получать я буду столько же? — спросила я.

— Само собой.

Он пошел в комнаты и вернулся с гусиным пером и бумагой. Перо дал мне, а бумагу положил на стол.

— Поставь вот здесь крестик, — говорит и тычет пальцем в бумагу. — Проведи палочку так, а другую вот так.

— Я знаю, что такое крестик, — говорю. — А зачем это?

Боун все смотрел на бумагу, но я знала, что он ее не читает: глаза-то у него были неподвижные. Может, он думал, взять бы меня за шиворот да вышвырнуть на улицу. Потом он перевел глаза с бумаги на меня, но все равно словно бы думал о чем-то другом.

— Затем, чтоб я знал, что ты работаешь у меня в поле, даже если не смогу тебя сыскать, — ответил он. — Чтоб ты знала, что я тебе должен пять долларов пятьдесят центов.

— Шесть долларов, мистер Боун, — говорю. — А пятьдесят центов я вам сама отдам.

— Ну, подписывай, — говорит он.

Я сунула кончик пера в рот и наклонилась над столом поставить крестик. Он получился очень красивый, и я долго его разглядывала. Я хотела было добавить закорючку, точку или хвостик, но Боун отобрал у меня перо и бумагу.

— Я сказал, поставь крестик, а не пиши книгу.

Боун позвал негра, который впустил нас с черного хода, и велел послать кого-нибудь показать нам нашу хижину. В хижине ничего не было, кроме двух кроватей и очага. Кровати были — две широкие доски, прибитые к стене, точно полки. Тюфяки из тика набиты сеном. Ни стола, ни стула, ни скамейки — сиди на кровати или на полу. Потом уж я попросила плотника сколотить мне скамью. И еще стол. Лет десять-двенадцать у меня никакой другой мебели не было.

Мы расчищали поля. Их с начала войны не вспахивали, и все заросло бурьяном и кустами. Женщины орудовали топорами и мотыгами, а мужчины корчевали и пахали. Примерно через месяц на поле пришел Боун и сказал, что будет платить мне десять долларов в месяц, как всем женщинам, потому что не хочет, чтоб я совсем уж надорвалась.

Мне тогда было одиннадцать-двенадцать лет, но я работала наравне со всеми. А тем, кто меня обгонял, приходилось немало попотеть.

Книга вторая