И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман — страница 37 из 50

Реконструкция

Проблеск света — и снова тьма

Некоторое время все вроде бы у нас шло хорошо. В поселке была небольшая школа — первая хижина слева. Все младшие дети ходили в школу днем, а дети постарше и взрослые — вечером, когда кончали работать. Учитель был цветной с Севера — красивый молодой человек с коричневой кожей и очень воспитанный. Все взрослые и дети любили его. Раз в неделю у нас был особый день учителя. Когда он приходил к кому-нибудь обедать. Тут уж каждый старался перещеголять всех остальных! У нас не было стула, а не сажать же такого гостя на скамью! И я послала Неда попросить стул. Только он вернулся со стулом, я его отправила за вилкой с тарелкой. Вилку и тарелку дала женщина, которая работала в большом доме. Так она сказала Неду, чтоб я не удивлялась, если учитель их узнает: эту вилку и тарелку у нее уже брали в поселке все. Ну, может, он и узнал их, но только, как воспитанный человек, ничего об этом не сказал. Сесть за стол с учителем и Недом я не села. Стыдно было. Я притворялась, будто занята работой, но все время, пока учитель ел, поглядывала на него — нравится ему еда или нет. Потом учитель спросил Неда, не хочет ли он почитать для меня, и вытащил из кармана книгу — одну-единственную на всю школу, а Неду пришлось встать рядом с ним. Учитель указывал слова, и Нед громко их читал. Я стояла возле, слушала и улыбалась. Прежде я, пожалуй, не смотрела на Неда как на родного, а был он для меня мальчиком, о котором, кроме меня, позаботиться некому. А теперь я слушала, как он читает, и понимала — не будь меня, не было бы здесь и Неда. Будто я не только спасла Неда от гибели — будто я сама его родила. Потом Нед лег спать, а мы с учителем сидели у очага и разговаривали. Он спросил, почему я не хожу в школу, как все. Я ответила, что прихожу с поля очень усталая. Нед учится, мне и довольно. Мы говорили и говорили. Учитель был очень воспитанный и всем нравился, особенно женщинам. Мне он тоже нравился, и я раза два сходила в школу, чтоб только посмотреть на него. Но потом сказала себе, что мне о таком, как он, думать не годится, и уже больше в школу не ходила.

А в большой дом часто приезжали цветные политики — совещались с Боуном. Приезжали раза два в неделю, посидят час-другой и уедут. Когда они хотели сообщить нам что-нибудь важное, мы собирались в школе. Она же была и церковью. Школа и церковь в одной хижине. Говорили они нам про федеральное правительство, а особенно про республиканскую партию. Ведь нас освободили республиканцы, и они же учредили бюро свободы, чтобы оно о нас заботилось. И они хотели, чтоб мы интересовались тем, что происходит вокруг. Они хотели, чтоб мы голосовали — и голосовали за республиканцев. Демократическая партия, говорили они, стоит за рабство и в ней — хотите верьте, хотите нет — есть негры. Такого негра сразу можно узнать по белому рту и по хвосту. Они говорили, что свозят нас в Александрию, чтоб мы посмотрели негра-демократа за работой.

Этот день пришел. На плантацию за нами прислали солдат-негров, и они проводили нас в город. Городская площадь была полна черных и белых. День был жаркий, все люди обливались потом и без конца обмахивались. На помост друг за другом выходили люди, черные и белые, и говорили речи. То и дело кто-нибудь вопил во весь голос и обзывал кого-нибудь лжецом. Тут уж вмешивались солдаты и разнимали их. Когда на помост поднялся негр, член демократической партии, кто-то крикнул:

— Стащите с него штаны, посмотрим на его хвост. Что губы у него белые, мы и так видим.

А негр-демократ говорит:

— Уж лучше быть демократом с хвостом, чем республиканцем без мозгов.

Те, кто стояли за демократов, захохотали и захлопали в ладоши. Этот демократ поговорил немного, а потом говорил республиканец. Демократы хотели, чтоб янки ушли и мы бы все делали сами, а республиканцы хотели, чтоб янки остались. Демократы говорили, что мира не будет, пока янки не уйдут, а республиканцы говорили, что у нас никакого мира не было, пока они не пришли. И еще республиканцы говорили, что каждый свободный человек должен иметь сорок акров земли и мула. А демократы сказали, что странно слышать от республиканцев такое, когда их прихвостень завладел самой большой плантацией в приходе. Республиканцы ответили, что Боун дает работу людям, которые не смогли уйти и сами найти себе работу.

Жара была несусветная. На площади яблоку упасть негде. А они все спорят и спорят. Потом вдруг кто-то стащил с помоста и ударил кого-то. Непонятно почему. А все словно только этого и ждали. Я схватила Неда и потащила под помост. Еле туда пробилась. Потому что все, кто не дрался на помосте или около, старались, как и я, спрятаться под него.

Казалось, драке конца не будет. Под помостом было нестерпимо жарко, но никто не вылезал. Только через час солдаты наконец всех утихомирили. Зачинщиков они увели в тюрьму, а нас проводили до дому.

Позже мы узнали, что беспорядки устроили тайные группы, такие, как ку-клукс-клан, "Белое братство", "Камелии Луизианы". Они разъезжали по всему штату, истязали и убивали людей. Убивали всякого негра, который не хотел покориться, и всякого белого, кто ему помогал. Сразу после войны многие цветные уходили со старых мест и пытались завести небольшие фермы. А тайные группы налетали и избивали их только за то, что у них на полях было меньше сорняков, чем у белых. А то изобьют за то, что на поле есть сорняки.

— Что у тебя здесь посеяно, Хок? — спрашивают.

— Кукуруза, хозяин, — отвечал Хок.

— А вон это, по-моему, трава.

— Может, быть, кое-где есть и трава. Но утром я все прополю с божьей помощью.

— Нет, начинай-ка сейчас.

И они заставляли стать на четвереньки и есть траву, пока человека не выворачивало наизнанку. А если хотелось еще потешиться, то привязывали его к столбу или к дереву и избивали.

— Завтра вечером мы снова наведаемся, Хок, — говорят. — И чтоб ни одной травинки не было, слышишь? — Или: — Завтра вечером вернемся, и чтоб на этом поле была трава, слышишь, Чарли?

Просто решили разделаться с каждым цветным, который попытается завести свое хозяйство. А уж к чему придраться, им было все равно.

Но нас тайные группы почти не трогали. Боун был важным человеком в республиканской партии, и его плантацию охраняли солдаты. И цветные политики приезжали под охраной — оставляли ее у ворот и на дороге. Иногда мы слышали, что в одной-двух милях от нас кого-то избили, а то и убили, но мы знали, что у нас этого случиться не может. Бывало, люди спрашивают:

— Откуда вы?

А мы голову задерем и отвечаем:

— С плантации мистера Боуна.

— Говорят, хорошее место. А еще работники там не нужны?

Иногда мы отвечали "да", иногда "нет".

Как-то вечером, сразу, как мы вернулись с поля, Боун созвал нас к большому дому. Когда мы вошли во двор, было уже темно. И по обе стороны от Боуна на веранде стояли люди с фонарями. Он сказал, что хозяин плантации больше не он, а конфедераты. Мы слышали про конфедератов. Мы слышали, что конфедераты требуют назад свои земли, и даже слышали, будто там-то и там-то плантации вернули бывшим владельцам, но нам и в голову не приходило, что такое случится и у нас. Тут же все время были солдаты и цветные политики, так как же конфедераты могли заполучить плантацию? Для чего же тогда солдаты? Для чего же тогда политики? Для чего же они войну вели, как не за то, чтоб освободить нас?

Боун отвечал, да, они вели войну, чтобы освободить нас, но теперь они хотят снова объединить страну. Хотят ее объединить во что бы то ни стало. Иначе, сказал он, конфедераты будут без конца избивать и убивать людей. Мы спросили: почему же они не могут прислать еще солдат? А он сказал, что янки уже устали воевать за нас. А некоторые так просто жалеют, что вообще ввязались в эту войну. Кроме того, янки увидели, что на Юге теперь можно нажить хорошие деньги. Югу нужны деньги, чтобы подняться на ноги, а янки могут эти деньги ссудить. На этом они и сошлись: конфедераты получают назад свои земли, а деньгами для этого им ссужают янки.

Он с нами расплатился, и мы пошли в школу советоваться. Одни считали, нужно уходить, другие уговаривали остаться.

— Куда идти-то? — спрашивали мы. — Раньше все было ясно. Мы уходили оттуда, где были рабами. А куда идти теперь, раз Боун сказал, что янки про нас и думать забыли?

А некоторые добавляли:

— Останемся и поглядим. Мы больше не рабы. Если не понравится, тогда и уйдем.

Мы отправились по домам уже за полночь. Половина людей все же ушла. На этот раз я была среди тех, кто остался.

Через два дня явился владелец. Боун уехал, уехал учитель, цветные солдаты, цветные политики. Те, кто остался в поселке, собрались у большого дома послушать нового хозяина. Он стоял на веранде, там же, где два дня назад стоял Боун. Высокий, худой, узколицый. И в своем конфедератском мундире, даже с саблей на боку. Он сказал, что он полковник Юджин Дей. "Надеюсь, я здесь больше не увижу ни черномазых солдат, ни черномазых политиков, — говорит и смотрит на горстку тех, кто остался в поселке. — Школа закрывается, пока я не найду вам хорошего учителя. — Он опять оглядел нас, не скажет ли кто чего-нибудь. — Плата остается прежней, пятнадцать долларов мужчинам, десять женщинам. Но до конца года я наличными платить не смогу. Можете брать в счет этого еду и одежду в лавке. Если это вам подходит, оставайтесь, не подходит — отправляйтесь догонять вашего труса республиканца и черномазых бездельников, которые сбежали отсюда два дня назад".

Если бы полковник Дей сказал мне это на неделю раньше, я бы тут же повернулась и ушла. Но после того, что нам сказал Боун, мне уж было все равно, что идти на Север, что оставаться на Юге. Ладно, останусь здесь и буду стараться для себя и для Неда. Если узнаю про место, где жизнь полегче и ученье для Неда получше, уйду туда. А до тех пор останусь тут.

Это опять было рабство, самое настоящее. Ни цветных солдат, ни цветных политиков, ни цветного учителя. Учитель теперь был белый. Но приезжал он только зимой, когда погода была такой плохой, что выгонять детей в поле не было никакой возможности. Пропуска, как в годы рабства, тому, кто хотел уйти с плантации, больше не требовалось. Но тебя могла остановить тайная группа, и приходилось говорить, что ты с плантации полковника Дея. Хотя янки ушли и бюро свободы больше не было, они продолжали истязать и убивать, даже больше прежнего. Цветные писали жалобы в Вашингтон, иногда несколько человек договаривались, набирались храбрости и сами отправлялись туда, но солдат оттуда так и не прислали. Дельцы-янки, деньги янки, чтоб Юг снова встал на ноги, — это пожалуйста, но только не солдаты. Нас бросили на произвол судьбы — работать до изнеможения или умирать.

Исход

И тогда люди начали уходить. Они и раньше уходили. Пока было рабство, люди пытались выбраться с Юга. Хозяева и патрульные гнались за ними с собаками. Хорошего раба, сильного работника, приводили назад на плантацию и избивали. Некоторые хозяева клеймили своих рабов. А смутьяна, который пытался бежать не первый раз, продавали торговцу в Новый Орлеан. Если беглец сопротивлялся, его там же на болоте и приканчивали. Один человек, которого я знала, ни за что не хотел идти назад, и его пристрелили. Он сказал, что пусть уж лучше его убьют как собаку, а назад он не пойдет, и разорвал рубашку на груди, чтоб стреляли прямо в сердце. Они его убили и бросили на растерзание стервятникам.

Милях в пяти от места, где я тогда жила, была речка, которую называли Грязная. Люди бежали к ней, чтобы сбить собак со следа, а патрульные приспособились ловить их там. Речка широкая, берега болотистые, а рабы плавать не умели и шли вброд. Тут патрульные их и подстерегали. Прицелятся и кричат, чтоб назад шли. Кто не шел, в того стреляли прямо в воду или ждали, пока он не утонет. Но многим все-таки удавалось бежать. Они знали, что вброд не перейдут — речка широкая, а дно вязкое, — и строили плоты. Каждую ночь или при каждом удобном случае они уходили на болото и понемножку строили плот. А когда он был готов, сталкивали в воду и уплывали. Те, кто поумнее. А дураки шли вброд, и их тут же ловили. В той речке больше покойников, чем на кладбище.

Теперь, когда солдаты-янки ушли, а с ними и бюро свободы, люди опять стали уходить. Не сразу. Потому что мистер Фредерик Дуглас[5] уговаривал дать Югу возможность доказать, что все будет по-другому. Но когда люди убедились, что с ними обращаются не лучше, чем до войны, они послали мистера Фредерика Дугласа к черту и начали уходить. Сначала хозяев это не очень встревожило. Они даже радовались: уйдут смутьяны — а который негр уходит, тот и смутьян, — уйдут все смутьяны, и беспокоиться будет не о чем. Да только уходили не только смутьяны, а и смирные. Прямо толпами уходили, и смутьяны и смирные. Поедешь в город и видишь на дорогах целые семьи. Впереди мужчины с узлами на спине, за ними женщины — одного ребенка несет, другого ведет за руку. И вот тут хозяева забеспокоились. Кто же будет собирать хлопок? Кто будет рубить сахарный тростник? Они поехали в Вашингтон. Это, мол, Север заманивает негров, чтобы использовать их голоса. Янки просто делают вид, будто хотят помочь Югу встать на ноги, а на самом деле хотят подчинить его себе. В Вашингтоне тогда созвали цветных и спросили, правда ли, что Север покупает их голоса. Цветные ответили, что нет, а уходят они потому, что на Юге с ними обращаются не по-человечески. Тогда хозяева вернулись домой и начали задерживать людей насильно. Они натравили на них ку-клукс-клан, и "Камелий", и "Белое братство". А люди все равно уходили. Убегали ночью, прятались в болотах. И все равно уходили.

Нед уходит из дома

Цветные солдаты, вернувшиеся с войны, устроили комитет, чтобы ездить и узнавать, как обходятся с цветными. Они ездили по всему штату и проверяли, как живут цветные. Нед узнал про этот комитет и вступил в него. Он сообщил про наш приход. Рассказывал комитету, какую работу мы делаем, сколько часов работаем, сколько нам платят, сколько берут за еду и одежду, как управляющий ведет себя в поле. А убедившись, что с цветными обращаются не лучше, чем при рабстве, комитет велел всем уходить на Север. Неду было поручено объяснить людям, как попасть в Новый Орлеан. Какую дорогу выбрать, где они могут найти приют, а где еду и помощь.

Неду было тогда лет семнадцать-восемнадцать. Во всяком случае, двадцати ему еще не было. Высокий, худой, одни руки и ноги. Очень молчаливый и всегда серьезный. Чересчур серьезный. Мне не нравилась такая его серьезность. Я часто его спрашивала:

— Нед, о чем ты думаешь?

— Ни о чем, — отвечает.

Но я знала, что он думает о своей маме. Он никогда не говорил о ней (мамой он звал меня), но я знала, что он все время о ней думает. Я все делала, чтоб отвлечь его от этих мыслей. Про школу расспрашивала. Он очень любил своего первого учителя, того молодого цветного, который учил здесь ребят, когда мы только обосновались в поселке, и мы вспоминали его еще долго после того, как он уехал. Я расспрашивала Неда про других ребятишек, да о чем угодно — лишь бы говорил, лишь бы думал поменьше. Но он был очень тихий, серьезный мальчик. Да и не погибни его мама и сестренка такой страшной смертью, он бы все равно вырос серьезным.

Зато улыбка у него была редкостная. Кожа по-настоящему черная, на щеках ямочки, а зубы — белей не бывает. Настоящий красавец, будь только он повеселее. Высокий, стройный, красивый черный паренек. С годами он раздался вширь и весил фунтов двести, а может, и больше. Но пока рос, казалось, был одни руки и ноги.

Фамилию он сменил и стал Недом Дугласом. Раньше был Брауном — как я. Фамилии его отца мы не знали, вот он и был Нед Браун. Потом он взял фамилию Дуглас в честь мистера Фредерика Дугласа. Он собирался вести за собой людей, как мистер Дуглас, и некоторое время был Недом Дугласом. Потом стал Недом Стивеном Дугласом, а потом — Эдвардом Стивеном Дугласом. Все молодые люди вокруг брали себе такие фамилии. Кто Дуглас, а кто, Браун (конечно, в честь Джона Брауна, а не Джейн Браун), а кто — фамилию Тернер, в честь Ната Тернера, или Самнер, либо Шерман[6]. Спросишь кого-нибудь, как тебя зовут, а он отвечает: "Джон Браун". Спросишь, а как звали его отца, он говорит: "Эд Вашингтон". Старики только смеялись и головами покачивали, но эти ребята не смеялись. Я все время твердила Неду, что он слишком серьезный. Он научился читать, умел писать, и в доме у нас всегда были книжки.

Когда хозяева вернулись из Вашингтона, порешив не давать цветным переселяться на Север, они начали следить за такими людьми, как Нед. Они знали про комитет и знали, что Нед в нем состоит, а потому следили за ним. Полковник Дей как-то позвал меня в дом и сказал, чтоб я уняла Неда. Я сказала, что поговорю с ним. А полковник сказал, что поговорить мало, а надо его унять, а не то для него это плохо кончится. Я все рассказала Неду, а он ответил, что и дальше будет делать то же.

Как-то ночью, когда Неда не было дома — ушел куда-то по поручению своего комитета, — прискакали они. Моя хижина стояла на краю поселка, и они прежде проехали мимо всех хижин. Было это зимой, в полнолуние. В небе сверкали звезды. И тут они прискакали, человек восемь-девять. А я ничего не слышала, пока они не вышибли дверь. Все были в своих белых балахонах. Трое вошли внутрь, а остальные даже с лошадей не спрыгнули. Я их в окно видела.

— Где он? — спрашивает один.

— Кто? — говорю.

Он ударил меня по лицу наотмашь так, что я упала. А они все в комнате перевернули вверх дном. Стол опрокинули, скамью бросили в очаг. Край у нее затлел, и, когда они уехали, мне пришлось заливать ее водой.

— Все еще не знаешь, где он? — спрашивает тот же.

— Нет, — ответила я, поднимаясь.

Он подождал, чтобы я встала, и снова сбил меня с ног.

— И теперь не знаешь?

— Да не знает она, Бо, — сказал другой.

— Знает! — сказал Бо.

— Оставь ее, Бо, — сказал второй. — Изловим его в другой раз. Пошли.

Они вскочили на лошадей и поехали назад через поселок, а потом мимо большого дома. Там наверняка было слышно, как они скачут. Только я бы не удивилась, если бы узнала, что их полковник Дей и прислал.

Нед вернулся домой поздно ночью. Лицо у меня распухло, и он спросил, что случилось. Я ему все рассказала. Он велел, чтобы я собиралась — мы сейчас уйдем. Выберемся через болота, а потом выйдем на дорогу в Новый Орлеан. Из Нового Орлеана уедем на пароходе в Канзас.

— Я не могу с тобой пойти, — сказала я.

— Надо идти, — сказал Нед. — На этот раз они тебя избили. Когда они опять придут, будет хуже.

— Они ничего мне не сделают.

— Если брошу делать то, что делаю? — говорит он. — Ты тоже этого хочешь?

— Я хочу, чтоб ты поступал, как считаешь правильным.

— Я так и поступаю.

— Тогда тебе надо уйти, иначе тебя убьют, — говорю.

— Ты должна уйти со мной.

— Нет.

— Ты что, обвенчана с этим местом? — спросил Нед.

— Как сказать.

— Я не могу оставить свое дело, мама, — говорит он.

— Тогда уходи.

Я села на скамью перед очагом и притянула Неда к себе. Поглядела на его лицо, а он плачет.

— Мне еще время не пришло, — говорю.

— Тогда, после войны, мне тоже время не пришло, но я шел с тобой, куда ты хотела.

— Люди не могут без конца идти и идти куда-то, Нед.

— Когда рабы — идут.

— Ты это о чем? — спрашиваю.

— Все уходят.

— Многие уходят, но не все, — говорю. — И тебе надо уйти. Но не мне.

— Оставить тебя, чтобы ты жила как собака?

— Собакой я не буду, — говорю.

— Будешь, — сказал он. — Будешь подбирать крохи с их стола.

— Я крох не ем, Нед, — говорю. — И с пола подбирать их не собираюсь. Ты ведь меня знаешь.

— Я не про то, — сказал он. — Просто они заставляют нас разлучиться. А я хочу, чтоб мы были вместе.

— К этому все равно шло. Я тебя предупреждала, когда ты только начал.

— Ты хочешь, чтобы я бросил?

— Нет, если только ты сам этого не захочешь. Решать тебе.

Он сжимал мои руки и плакал. Я притянула его поближе и обняла.

— Тебе пора уходить, — сказала я. — Они могут вернуться.

— Мне надо бы все бросить. Как ты будешь одна?

— Не пропаду, — сказала я.

— Но я не могу. Лучше останусь, и пусть убивают.

— Уходи, — сказала я. — Они убьют тебя, если ты останешься.

Ужин для него был у меня уже готов, и, пока он ел, я собирала его в дорогу — собирала и старалась не смотреть на него. Я же знала, стоит мне взглянуть на него, и он поймет, что у меня на душе, и не сможет уйти. Я не хотела, чтобы он уходил, видит бог, не хотела, но я знала: рано или поздно он все равно ушел бы, такая минута должна наступить, лучше уж это будет теперь. Я все сложила и поставила мешок с едой и одеждой у двери.

Нед никак не кончал есть. Я изо всех сил старалась не смотреть на него. Когда он встал и пошел к двери, у меня сердце сжалось. Но я собрала все силы и подошла к нему.

— Мы поступаем так, как оба считаем правильным, — сказала я.

Он крепко меня обнял. Такой высокий и такой худой! Я чувствовала, что он плачет, но сама держалась. Я стояла на пороге и смотрела, как он уходит. А потом вернулась в хижину и легла. Всю ночь я плакала.

Два письма из Канзаса

Я долго жила в хижине одна, а потом стала встречаться с Джо Питтманом. Джо раньше был женат, но его жена умерла, и у него на руках остались дети — две девочки. Мы были знакомы еще прежде, чем Нед уехал в Канзас, но никогда особо друг о друге не думали. У меня на то были две причины. У Неда на всем белом свете никого, кроме меня, не было, и я ни за что не позволила бы, чтоб какой-то мужчина и его дети помыкали Недом, потому что он сирота. А еще я никогда не думала о мужчинах из-за того, что была бесплодна. Мне одна старуха сказала. Я как-то пришла к ней посоветоваться, почему у меня одно не так, другое не так. Мы сели, порасспросила она меня, а потом только два слова сказала: "Ты, — говорит, — бесплодная". Я к доктору сходила, и он тоже сказал: "Ты бесплодная". Объяснил, что сделалось это со мной, когда я была еще совсем маленькой. Сказал, что либо ударили меня, либо отстегали так, что повредили внутри. Оттого, говорит, я, наверно, и ростом не вышла. Потом спрашивает, какой у меня аппетит.

— Аппетит? — отвечаю. — Да как у всех.

— Ну, тогда ничего, — говорит. — Иди домой.

Когда Джо Питтман сказал, что хочет на мне жениться, я сказала, что подумаю. Мне не хотелось говорить ему, что я не могу рожать детей. Он мне по душе пришелся, и я боялась, что расскажу, а он себе другую найдет. Он опять про это заговорил, а я отвечаю, что еще подумать хочу. А он все не отставал, ну я и рассказала ему все. Мы сидели дома, ужинали, и я сказала ему. А потом сказала, что если теперь он на мне жениться не хочет, так я не в обиде. Я ведь понимаю. Но он сказал только:

— А кого из нас рабство не покалечило? Если ты обещаешь о моих дочках заботиться, с меня и двух моих девочек будет довольно.

Джо Питтман, он был настоящим мужчиной.

Венчаться мы не стали. Я тогда еще в церковь не верила, а Джо вообще никогда не верил. Мы просто решили жить вместе, как было во времена рабства. Рабы никогда не венчались, а просто прыгали через палку от метлы. Старая и молодая хозяйки держали палку за концы над полом, а старый хозяин говорил рабам, чтоб они взялись за руки и прыгнули через нее. Если женились немолодые люди, хозяйки опускали палку пониже, и те через нее перешагивали, а старый хозяин говорил: "Бойчее, бойчее, Джубал! Бойчее, бойчее, Минни!" И рабы бойко переступали через палку, после чего их объявляли мужем и женой. Мы с Джо Питтманом решили, что без палки от метлы мы обойдемся, мы ведь больше не рабы. Просто будем жить вместе, пока не надоедим друг другу. И все.

Вскоре после того, как мы сошлись, Джо сказал, что хочет уйти с плантации полковника Дея. Джо хорошо умел управляться с лошадьми и думал, что легко отыщет место, где и заработок будет больше, и обращение лучше. Я сказала, что пойду вместе с ним, но только не хочу уходить, пока не дождусь весточки от Неда. Уже почти год миновал, а от него я еще ничего не получила. Вдруг он приедет, а меня тут нет, или напишет, а я его письма не получу. Джо сказал, что подождет, а тем временем будет искать новое место. И чуть была такая возможность, он отправлялся на поиски. Прослышит про какое-нибудь место и обязательно постарается сходить туда и все узнать — пусть далеко, лишь бы успеть обернуться и вовремя выйти в поле.

Нед написал мне спустя месяц после той ночи, но письмо дошло только через год. Он послал его какому-то человеку, с которым познакомился в Новом Орлеане, когда садился на пароход в Канзас. Прямо мне отправить письмо Нед побоялся, чтобы никто ничего тут не заподозрил. Письмо из Канзаса или с Севера могли сразу разорвать и выбросить. Он послал письмо этому своему знакомому, а тот должен был переслать его проповеднику на нашей плантации, чтобы проповедник прочел его мне. А знакомый вместо того, чтобы послать письмо проповеднику, сунул его куда-то и забыл. А когда наткнулся на него, адрес уже почти стерся, и он послал письмо не туда. Письмо вернулось, а этому человеку пришлось написать Неду в Канзас. А Нед уже успел перебраться из Ливенворта, откуда написал это письмо, в Атчисон. Прошел год, пока все наконец уладилось.

Нед писал, что люди приезжают в Канзас целыми пароходами, и белые в Канзасе сначала помогали им, собирали для них деньги, выбирали комитеты, чтобы ездить в Вашингтон и другие большие города за деньгами, одеждой и едой. Деньги и одежду присылали даже из-за океана. Сначала с переселенцами обходились как нельзя приветливее. Но это было первое письмо. А когда я получила второе, все уже изменилось. Помогать всем белые не могли, а работы не хватало. Теперь белые уже не хотели пускать их в свои города. Нед состоял в комитете, который подыскивал места, где люди могли бы поселиться. Он ездил на пароходе вверх и вниз по реке, но везде было полным-полно негров. Его комитет посылал письма на Юг, чтобы люди не ехали все в одно место. Есть же и другие штаты, не хуже. Но Канзас был первым, о котором узнали люди, и теперь они, точно овцы, следовали за другими. И начались беспорядки. Когда письма и предупреждения не подействовали, белые пустили в ход дубинки и ружья. Нед отправился по штату узнать, как живется переселенцам. Многие умерли от холода, писал он, другие голодают, а некоторые говорят, что лучше бы вернуться на Юг. Но большинство собиралось отправиться дальше на запад или на север. Только одно меня обрадовало в этом письме: Нед нашел работу у хороших белых людей. Они видели, как его заботит судьба других черных, и считали, он сможет сделать для них гораздо больше, если будет учиться. Он объяснил им, что и сам так думает, но его долг — помогать мне. С самого начала он присылал мне в каждом письме три-четыре доллара. Когда я получила первые деньги, то я тут же написала, что они мне не нужны, у меня все хорошо. Если сейчас не нужны, то откладывай их на черный день, ответил он. А о том, что он хочет учиться, Нед написал мне, только когда получил от меня письмо, что мы с Джо Питтманом поженились. На самом-то деле мы не поженились, а просто жили вместе. Неду это бы не понравилось. Ну а как я написала ему про себя и Джо, он и написал, что хочет учиться.

В Канзасе Нед днем работал на ферме, а вечером садился на лошадь и ехал в школу. И так не то пять, не то шесть лет. А когда кончил школу, ему там дали место учителя. Нед жил в Канзасе, пока не началась война на Кубе, и тогда он пошел в армию. После войны он вернулся сюда. Хотел быть учителем у себя дома.

Новый дом

Джо Питтман нашел место объездчика лошадей неподалеку от границы Луизианы и Техаса. Джо хорошо умел объезжать лошадей и клеймить скот — выучился он этому на плантации полковника Дея, но теперь решил уехать оттуда куда-нибудь, где жизнь будет лучше. Мы с ним все обсудили, и он пошел к полковнику Дею сказать, что хочет уехать. Полковник Дей был уже совсем старый, весь в морщинах, но нрав сохранил крутой, а в уме начал мешаться. Раз в год он надевал свой конфедератский мундир и отправлялся верхом в Александрию. Возвращался через два-три дня и словно бы еще больше повредившись в уме. Иногда он приказывал созвать всех к большому дому, только чтоб поглядеть на нас. Посмотрит-посмотрит, да и скажет, чтобы мы шли назад. А то как-то он потребовал нас к себе, а пока мы собирались, позабыл, зачем звал.

— Что вы тут торчите? — спрашивает.

— Вы, папа, сами велели их позвать, — говорит один из его сыновей.

— Ну а теперь пусть идут назад, — говорит. — Убирайтесь отсюда. Идите работайте.

Когда Джо пришел к нему и сказал, что хочет уехать, полковник Дей спросил:

— А почему? Я с тобой плохо обращаюсь?

Джо ответил, что дело не в этом, с ним здесь обращались очень хорошо, но он хочет уехать и стать издольщиком. (Он побоялся сказать старику, что хочет по-прежнему объезжать лошадей, да только за более высокую плату, а потому выдумал, будто собирается стать издольщиком). Полковник Дей пообещал прибавить пять долларов на семью, если он останется. Джо покачал головой: нет, он хочет уехать и стать издольщиком.

— Послушай, Джо, — сказал полковник, — я выделю тебе участок хорошей земли у речки, работай, как тебе вздумается.

Полковник Дей в первый раз предложил кому-то кусок своей земли. До этого он клялся, что никогда этого не будет. Потому-то Джо и заговорил об издольщине. Потом Джо рассказывал, что старый полковник глядел на него так, будто теряет лучшего друга.

— Ты хороший работник, Джо, и я никому, кроме тебя, свой скот поручить не могу. Мои сыновья совсем обленились и ничего делать не желают, а среди здешних негров ни один корову от свиньи не отличит.

Джо покачал головой — нет, он хочет перебраться куда-нибудь и стать издольщиком.

Тогда полковник разъярился. То вел себя так, будто лучшего друга теряет, а то просто кипел от злости.

— Ну хорошо, хочешь стать издольщиком, уходи и становись издольщиком, — говорит.

Джо поблагодарил и уже повернулся, чтобы уйти, а полковник и говорит:

— Постой-ка, не торопись.

Джо остановился и посмотрел на него.

— А ты ничего не забыл? — спрашивает.

— О чем, сэр? — говорит Джо.

— О ста пятидесяти долларах?

— Какие сто пятьдесят долларов? — удивился Джо.

— А те сто пятьдесят долларов, которые тебя выручили, когда ты попался куклуксклановцам, — говорит полковник. — Ты что, уже забыл?

Джо Питтман после войны и правда немножко занимался политикой. В округе все про это знали. Ну и ку-клукс-клан точил на него зубы. Полковник тогда за него заступился, но ни про какие деньги разговора не было.

— Я не знал, что вы им заплатили, — говорит Джо.

— Куклуксклановцы негра не отпустят только потому, что их об этом попросили, — говорит полковник. — Так вот, ты вернешь мне сто пятьдесят долларов и не торчи тут больше.

Джо пошел домой и рассказал мне, что произошло. Мы просидели всю ночь, раздумывали, как быть дальше. Джо стоял на своем, что он отсюда уйдет, но прежде надо было отдать полковнику деньги. Он знал, что ничего полковнику не должен, но как это доказать? Бюро-то свободы давно уж не было.

Мы не ложились всю ночь. Наконец решили, что Джо попробует занять денег у нового хозяина, к которому собирается перейти. Утром, еще до восхода солнца, Джо взял сверток с едой и ушел. А пройти ему надо было сто миль. Полковнику Дею сказали, что Джо нигде нет. Полковник сам явился в поле и спрашивает у меня, где Джо.

— Ушел искать деньги для вас, — отвечаю.

Полковник сперва разбушевался и все говорил, как он с Джо разделается, дайте только ему вернуться. А потом вдруг давай хохотать. Откуда негру взять полторы сотни долларов? Поехал назад, а сам все смеется.

Недели через две Джо вернулся. Туда шел пешком почти до самого Техаса, а назад верхом приехал. Лошадь он оставил в болоте, опасался, как бы полковник Дей не обвинил его в краже. Потом он пошел к большому дому и постучал. Полковник Дей вышел к задней двери, что-то дожевывая. Он как раз из-за стола встал.

— Где ты был? — спрашивает. — Ты что, не знаешь, мулы стоят голодные? Может, мне выйти во двор с палкой?

Джо протянул ему деньги. Полковник Дей вначале не хотел их брать, будто это были конфедератские деньги. Потом взял и поглядел на них. Потом поглядел на Джо и опять на деньги. А потом утер рот ладонью и пересчитал деньги.

— Все сполна. Кроме процентов, — говорит. — За время между взятием в долг и возвращением это составит еще тридцать долларов. Понятно?

Джо вернулся домой и сказал мне, что должен полковнику Дею еще деньги. Деньги, которые присылал Нед, я не тратила и еще откладывала понемножку из заработка, так что у меня было двадцать пять долларов. Не хватало пяти долларов. А потому мы пошли в поселок продать ту мебель, какая у нас была. За все мы выручили, помнится, полтора доллара. У Джо был старый дробовик, и он его продал за доллар. Мы и одежду хотели продать, да только на нее покупателей не нашлось. У нас был поросенок. Мы собирались взять его с собой. Но нам нужны были два доллара. Джо сунул поросенка в мешок и опять пошел по поселку. Поросенка он продал и отнес деньги полковнику Дею. Полковник стоял на заднем крыльце и считал деньги. А когда проверил, что все верно, вошел в дом и хотел было закрыть дверь, но увидел, что Джо все еще стоит во дворе.

— Ну? — спрашивает.

— Мистер Клайд велел обязательно принести расписку, — говорит Джо. — Сказал, что не хочет тащиться на Юг за клочком бумаги.

Полковник Дей ушел в дом и написал, что получил сто пятьдесят долларов. А о лишних тридцати и словом не упомянул. Вышел на заднее крыльцо и бросил бумагу на землю.

— И чтоб к закату духу твоего здесь не было! — говорит.

Джо пришел домой и велел мне с девочками собираться. Девочек звали Элла и Клара. Элла — старшая, а Клара — младшая и похожа на Джо как две капли воды. Мы сложили все, что собирались взять с собой, и Джо повел нас в болото. Элла и Клара сели на лошадь, взяли узел с вещами, а мы с Джо пошли впереди. Я спросила Джо, как это он так легко раздобыл деньги, а он отвечает, что совсем не легко. Сначала знакомые негры за него поручились, а потом он должен был показать мистеру Клайду, какой он объездчик. Клайд выбрал самую дикую из своих лошадей. Джо с ней справиться сумел, но до того измучился, что в лежку лежал, прежде чем собрался с силами для обратного пути.

До нового места мы добирались почти десять дней. Шли все время болотами — боялись, как бы тайные группы не выследили нас и не разделались с нами за то, что мы ушли от полковника Дея. Еда у нас кончилась через четыре дня, а потом мы ели, что случалось найти. Кукурузу, картошку. Иногда Джо удавалось подбить опоссума или поймать рыбу, если мы шли вблизи речки. Мы ели все, что могли найти. Мы встречали людей — и черных и белых, — они видели, что мы куда-то переселяемся, но не хотели нам помочь.

К Клайду мы пришли под вечер, часов в пять. Он с работниками забивал свиней, и, когда мы подошли, они стояли во дворе и разговаривали. Клайд велел Джо идти с нами на кухню и сказать там женщинам, чтобы нас накормили как следует. Я почувствовала запах жареной свинины, едва вошла во двор. Женщины делали студень из свиных голов и кровяную колбасу. Нам дали полную кастрюлю, и мы выбрали чистое местечко и устроились прямо на земле. Наелись так, что встать было трудно, а потом пошли назад вокруг дома. Мистер Клайд сказал Джо, что до понедельника он ему не понадобится, а потому Джо пошел с нами в отведенную нам хижину. Она была немногим больше прежней, но ведь мы начинали новую жизнь, и нам все казалось лучше. Девочки легли спать, а мы с Джо еще долго сидели у очага и разговаривали. От гордости, что мы все-таки переселились, и от радости, что нас так хорошо накормили, едва мы добрались сюда, мы все время улыбались — чуть поглядим друг на друга и заулыбаемся. Ноги болели, спина ныла, а мы улыбались, точно молодые влюбленные. И старались даже не смотреть друг на друга. Я гляжу на очаг, а Джо на дверь. Потом Джо на очаг, а я на дверь. А когда не находили, на что больше смотреть, опять взглянем друг на друга и улыбнемся. Нет, мы не обнимались, не похлопывали друг дружку по колену, а просто сидели и улыбались.

Молли

Мы пришли туда в пятницу, а в субботу мне сказали, что я буду работать в большом доме. В господском доме я прислуживала, только когда еще было рабство, но я работаю, где меня поставят. Одного я не могла понять: почему меня взяли сразу же, едва я туда попала? А раньше как же? Неужели никого не нашлось? Многим ведь нравится быть прислугой. Они чувствуют себя очень важными. Домашние негры всегда считали себя выше тех, кто работал в полях. Я спросила Джо, не знает ли он, почему меня берут в дом. Он сказал, что сам этого не понимает.

В понедельник я встала вместе с Джо еще до рассвета. Джо поел и ушел, а я пошла к большому дому. Было еще совсем темно, но я не знала, какую работу мне дадут, и вышла пораньше. В то время кухни часто строили в стороне от дома. Ну, я и пошла к кухне и села на бочку у двери.

Сижу я, сижу — наверное, больше часа я там сидела. Когда солнце уже вставало, я увидела, что через двор ко мне идет женщина — высокая, грузная, с коричневой кожей. Ночью выпала сильная роса, и ноги у нее были мокрые и блестели. Она подошла к кухне и поглядела на меня.

— Ну? — говорит.

— Меня зовут Джейн Питтман.

— Я тебя про это не спрашиваю. Чего тебе тут надо?

— Я тут работаю, — говорю.

— Нет уж! — говорит. — Я не желаю, чтоб за мной подглядывали.

— Подглядывали? — говорю.

— Убирайся с дороги, пока я не огрела тебя как следует, — кричит.

И даже встать мне не дала, а так ударила по голове, что я упала. Но я отряхнула платье и вошла на кухню следом за ней. Она растапливала плиту. А потом обернулась и поглядела на меня.

— Ты что, глухая?

Я собиралась ей сказать, что вовсе не хотела тут работать, что мне лучше в поле, но она схватила меня и вышвырнула за дверь. Я упала плашмя на землю и вымазала руки в птичьем помете. Я их обтерла о траву и опять вошла в кухню. Молли что-то пела. Она даже не замолчала, а просто ухватила меня и опять выбросила за дверь. Пока я летела по воздуху, то надеялась: вдруг упаду на чистое место. Куда там! Могла бы так же надеяться, что вообще на землю не упаду.

Я вытерла руки, отряхнула платье и вернулась обратно. На этот раз Молли только посмотрела на меня и отошла к плите. А я схватила метлу и начала подметать. Она вырвала у меня метлу и швырнула ее в угол. После этого я держалась в стороне, но запоминала все, что она делала. Кончив готовить, она понесла завтрак в дом. Я стала ждать, когда она вернется. Но ее все не было, и я тоже пошла в дом. Белые сидели за столом и завтракали. Тут в столовую вошла еще одна белая дама. Это была мисс Клэр, дочь мистера Клайда.

— Ты, должно быть, Джейн? — спросила она.

— Да, мэм.

— Ты будешь присматривать за детьми, Джейн.

— И совсем это не для чего! — говорит Молли. — Я могу и стряпать, и за детьми смотреть.

Мисс Клэр ничего не ответила. Она смотрела на мое лицо и лоб.

— Ты ударилась? — спросила она.

Я потрогала лоб и нащупала большую шишку. Мисс Клэр все смотрела на мое лицо. Она была настоящая леди и не хотела мне говорить, что у меня к щеке прилип куриный помет. Я заметила, что у нее губы шевельнулись, но только она ничего не сказала. Потом она сморщила нос, будто почувствовала какой-то запах. И все время глядела мне в глаза, чтобы я сама догадалась.

Но тут один из малышей за столом поглядел на меня и показал пальцем.

— Какашка, — сказал он.

Тут все посмотрели на меня и давай смеяться. Я потрогала щеку, на которую они глядели. Да, правда прилипло.

Молли не хотела, чтобы в доме была другая прислуга, кроме нее, — боялась, вдруг ее место займут. Она жила в семье Клайдов с молодых лет. Была и кухаркой и нянькой. Но теперь ей перевалило за шестьдесят, и хозяева решили, что она стареет и одной ей справляться трудно. А Молли не хотела, чтобы ей взяли помощницу — взять-то возьмут, да на ее место! Она всегда все делала по-своему и никому не собиралась уступать свое место. Хозяева пытались втолковать ей, что ее место так при ней и останется.

— Мы тебя любим, вот почему и хотим, чтобы тебе было легче, — уговаривали они ее.

Но Молли все понимала по-своему, и всех, кого брали в дом, она заставляла за это расплачиваться. Она высыплет золу на пол и клянется, что это ты чуть было весь дом не сожгла. Заплачет ребенок — она клянется, что ты ему больно сделала. Если надо было растопить плиту или постелить постель, она обязательно к чему-нибудь да придерется. На все шла, лишь бы от тебя избавиться. А добьется своего, и никак одна с работой справиться не может.

Молли и от меня попыталась отделаться, как от всех остальных. Она так наговаривала на новую прислугу, что хозяевам волей-неволей приходилось ее прогонять. А если они убеждались, что Молли все придумала, и оставляли служанку, Молли так ее изводила, что она сама уходила. Когда со мной у нее ничего не получилось, она пошла к хозяевам и расплакалась. Она уходит, потому что ее здесь больше не любят. Она выкормила мисс Клэр, а теперь мисс Клэр первая готова выгнать ее на улицу. Они говорили Молли, что это неправда, что они хотят, чтобы она осталась, чтобы жила у них до конца своих дней. Но Молли сказала, что она им не нужна — им нужна я.

Потом она объявила, что уходит. Они сказали, что и думать об этом не хотят — как же она уйдет, если прожила в семье почти всю жизнь. Но она сказала: "Она или я, кто-то из нас должен уйти". Мисс Клэр сказала, что не отпустит меня, но не хочет, чтобы и Молли уходила. Она сказала мне, что очень любит Молли и хочет, чтобы Молли доживала свои дни в их семье. Но Молли говорила одно: "Она или я, одна из нас должна уйти". Я попросила отпустить меня работать в поле, но хозяева не согласились.

Молли уехала в Дериттер и нанялась там ухаживать за какой-то старой дамой. После того как Молли уехала, мисс Клэр, по-моему, целых полгода каждый день из-за нее плакала. Каждую неделю она ездила в Дериттер повидаться с Молли. А если мисс Клэр не поедет, так Молли приедет. Они сидели в гостиной и без конца разговаривали. Иногда Молли оставалась на ночь и уезжала только на другой день. Я пошла к мисс Клэр и сказала, что ухожу. А она говорит, что тогда ей придется подыскать кого-нибудь другого. Я говорю: мне все равно, что она сделает, а я уйду. Я пошла домой и рассказала Джо, а он сказал, что погонит меня туда палкой, если я не вернусь сама.

Молли умерла лет через пять после этого. Доктор сказал, что от старости, но умерла-то она от горя. Они привезли ее тело и похоронили на семейном участке. Об одном я всегда жалею: что мы с Молли не подружились. Может, в том мире мы опять встретимся, и тогда я скажу ей, что никогда не замышляла против нее зла. Я думаю, там она меня поймет лучше, чем здесь, на земле.

Доллар на двоих

Я прожила в том месте лет десять. Все это время я была прислугой, а Джо объезжал лошадей. Обычно лошадей пригоняли из Техаса. Граница между Луизианой и Техасом была совсем рядом, и они покупали лошадей в Техасе, объезжали их, а потом продавали и отправляли на пароходе вниз по реке Сабин. Джо был главным объездчиком. Его так и называли — "главный объездчик Питтман". Он объезжал таких лошадей, на которых никто другой сесть не решался. Со всей округи собирались люди посмотреть. Бились об заклад, как на родео. Клайд зарабатывал на этих родео не меньше, чем на продаже лошадей.

А я до смерти боялась тех дней, когда они уезжали в Техас за лошадьми. Так и чудилось, что вот кто-то придет и скажет, что Джо погиб. Или привезут его домой всего искалеченного. Я уже видела такое. Одного парня лошадь сбросила на изгородь. Так он неделю криком кричал, а потом умер. И всякий раз, когда Джо уезжал, я вспоминала про этого парня. Но, когда я рассказала Джо, как я мучусь, он ответил только:

— А что я еще умею делать? Надо же зарабатывать на жизнь. Может, мне господь назначил объезжать лошадей.

— А может, и не назначил, — говорю.

— Ну, пока он сюда не сошел и не назначил мне чего другого, я так и буду, видно, лошадей объезжать.

Мы вдвоем зарабатывали доллар в день. За жилье и еду мы не платили, а потому почти весь заработок откладывали. За три года вернули хозяину долг — сто пятьдесят долларов. Еще года через два столько накопили, что я подумала, а не уйти ли нам и не обзавестись ли своим домом. Но Джо сказал, что это не так просто. Он тут человек нужный и не может просто взять и уйти. Да и что он будет делать? Землю пахать? Это ему ни к чему. Нет, он хочет объезжать лошадей. Тут с ним никто не потягается, и он это дело любит.

Когда я поняла, что Джо никуда уходить не хочет, мне начала сниться его смерть. То одна, то другая, то еще какая-нибудь. То лошадь его на изгородь сбросит, то о дерево ударит, то протащит по болоту. Мне все смерти снились, какими только может умереть ковбой. А потом начал повторяться один и тот же сон — как лошадь сбрасывает его на изгородь. Когда я рассказала ему про это, он сказал:

— Вот что, мамочка, человек рождается, чтобы умереть, верно? Родился — значит подписал такой вот контракт: "Настоящим обязуюсь помереть, когда мне выйдет срок". А пока он на этом свете только одно может: делать что-нибудь, и делать это хорошо. Я вот лучше всего умею объезжать лошадей. Может, фермер я был бы еще лучше, да только ты сама знаешь, черный не может вот так просто завести свою ферму. Уж какой-нибудь белый да обязательно будет над ним командовать. А когда я лошадь объезжаю, надо мной никого нет. Потому меня главным и называют. Может, однажды найдется такая, что меня прикончит, может, я состарюсь и сам должен буду бросить это дело. А может, явится какой-нибудь ловкий паренек и станет главным, и уж не я буду объезжать самых норовистых коней. Но до тех пор я буду делать свое дело. Для того мы и живем, чтобы делать свое дело как можно лучше. Когда придет час лечь в черную яму, пусть люди скажут: "Он делал свое дело так хорошо, как только мог". Лучше про человека не скажешь. Лошадей он объезжал или двор мел, люди пусть скажут, что бедняга делал свое дело так хорошо, как только мог.

Всякий раз, когда Джо уезжал, мне казалось, будто я вижу его в последний раз. А через месяц-другой они возвращались с новым табуном. Самые это были хорошие дни, когда объездчики возвращались. Все радовались — и белые, и черные. Лошадей на несколько дней запирали в загоне. А объезжать их начинали уже потом, когда люди отдохнут и вся округа узнает, что пригнали новых лошадей. Загон был между большим домом и поселком, и я со двора или из окна видела, как они скачут.

Случилось это спустя семь или восемь лет. День, когда пригнали табун, был очень холодный. Это было в понедельник в феврале, и даже вода замерзла. Когда они возвращались, а особенно если с хорошим табуном, на кухне у большого дома устраивали праздничный обед. В тот день мы с Джо пошли туда позже других. Когда мы поравнялись с загоном, гляжу, вдоль изгороди бежит черный жеребец, ржет и головой мотает. У меня ноги подкосились. Тот самый жеребец, которого я все во сне вижу! Я сказала об этом Джо, а он только посмеялся.

Когда мы пришли, все уже были в сборе. Джо сел за стол, а я стала подавать ему еду. Женщины в такие дни не садились за стол вместе с мужчинами, а только прислуживали мужьям. На кухню пришел Клайд, выпил со всеми, но за стол не сел. Джо рассказал ему, что я сказала про черного жеребца, и все давай хохотать.

— Ну, если Джо на него не сядет, придется мне, — говорит Клайд.

А они еще пуще хохочут. У Джо даже слезы из глаз потекли. Он ведь был главный. Кто же сядет на лошадь, если от нее сам главный отказался?

Когда мы возвращались домой, жеребец услышал нас или почуял запах Джо и опять пробежал у изгороди. Другие лошади на нас и внимания не обратили. Только он. Высокий, гладкий, черный, бегает и бегает у изгороди. Мы остановились и долго смотрели на него. Мне он хуже дьявола показался, а Джо стоял и улыбался. А потом сказал, что этот жеребец доставил им больше хлопот, чем все остальные лошади вместе. Он таких сильных и быстрых еще не видел. Гнали его целые дни, а он не уставал. Перемахнул через ручей, от которого любая другая лошадь шарахнулась бы. Они за ним неделю гнались, и кое-кто уже поговаривал, что это не лошадь, а призрак. А то и оборотень. Но Клайд сказал: ни то, ни другое, это конь и им придется поймать его и пригнать домой. Целую неделю они день и ночь шли по его следу. То они его там увидят, то тут, иногда совсем близко, а иногда очень далеко.

Но в горах они его заарканили. Джо сказал, что потом на них всех напала тоска, потому что погоня кончилась, потому что теперь его надо было объезжать, как всякую другую лошадь.

Все время, пока мы стояли там и смотрели, жеребец метался вдоль изгороди. Потом мы ушли, но я оглянулась, а он стоит там — высокий, гладкий, весь черный.

Я сказала, что меня от него дрожь берет. А Джо ответил, что я просто замерзла.

Мужской характер

В ту ночь я спать не могла, все думала про этого жеребца. Закрою глаза и вижу, как он стоял тогда в загоне. А если сразу их не открою, то вижу, как он сбрасывает Джо на изгородь. Ковбою упасть не позор, но мне-то этот жеребец снился еще до того, как я его увидела наяву, вот я и мучилась.

На другой день я притворилась, будто заболела, и попросила отпустить меня к доктору. Джо хотел сам отвезти меня в город, но я ответила, что мне не настолько уж плохо. Ну так возьми с собой Эллу, говорит, но я сказала, что поеду одна. Ведь ехала-то я не к доктору, а к ворожее. Вообще-то я в ворожбу и колдовство не верила, но мне не с кем было посоветоваться, а надо было узнать, вижу я этот же сон потому, что хочу, чтобы Джо перестал объезжать лошадей, или потому, что это должно случиться?

Ворожея жила в узком переулке, который назывался Детти-стрит, а городок назывался Грейди. Во дворе у нее было полно розовых и других кустов, только они не цвели, потому что время было зимнее. Вокруг каждого куста торчали бутылки, воткнутые в землю горлышком, и по обеим сторонам дорожки от ворот к дому тоже бутылки — двумя рядами. И всех цветов, какие бывают. В то утро она вымыла веранду и посыпала пол и ступеньки толченым кирпичом. Должно быть, она слышала, как я остановила фургон у ворот, потому что открыла дверь, едва я постучала. Высокая такая мулатка из Нового Орлеана. Так она говорила. А из Нового Орлеана уехала потому, что не выстояла против Мари Лаво. Тогда ведь Мари Лаво была первой ворожеей, и никто не смел с ней соперничать. Ни с матерью Мари Лаво, ни с дочерью Мари Лаво. Поговаривали даже, будто эти две Мари на самом деле одна и та же женщина. Чего только люди не придумают! Говорили, будто первая Мари вовсе не умерла, а под старость снова стала молодой. Ну, хотя я наслышалась, что в Мари Лаво большая была сила и она многим помогла, а другим повредила, да только на такое, по-моему, и ее силы не хватило бы.

А эту ворожею звали мадам Готье. Имя ее было Элоиза Готье, но только все ее называли мадам Готье. На ней было лиловое атласное платье, голова повязана золотым шарфом, а в ушах — серьги, какие носят креолки. Она сказала, чтоб я вошла. А когда услышала, что я приехала по особому делу, провела меня в другую комнату. Была зима, очень холодно было, и там топился камин, и по всем углам горели свечи, и еще семь — на камине. И перед маленькой статуей на столике у окна тоже горела свечка. На стенах висели изображения святых, обклеенные цветной бумагой. Она кивнула, чтоб я села. Потом подложила в камин еще одно полено и села напротив меня. Я было оробела перед ней, но тут у меня всякий страх прошел, потому что я сказала себе: "Значит, и она мерзнет, как и все обыкновенные люди".

Я рассказала, зачем приехала, она спросила, почему я во сне не помешала Джо сесть на этого жеребца. А я говорю:

— Если уж наяву я ничего сделать не могу, так во сне-то как же!

— А ты пробовала?

Я ответила, что пробовала, но только он меня не слышал. Всегда то пыль столбом стоит, то темно, то шум, то он где-то очень далеко, то еще что-нибудь.

— Погоди! — говорит. — Прежде ответь мне на один вопрос: сколько детей ты родила Джо Питтману?

— Я бесплодная, — говорю.

И рассказала ей, что доктор сказал.

— Ага! — говорит. — Рабство сделало тебя бесплодной. Но в том-то все и дело.

— Потому он и объезжает лошадей?

— Поэтому ты не можешь его остановить. А объезжает лошадей он, наверное, по многим причинам. Такой уж мужской характер. Им обязательно надо что-то доказывать. Изо дня в день доказывать, что они — мужчины. Дурачье.

— Джо мне хороший муж.

— Конечно, хороший, дорогая моя. Но всякий мужчина глуп. И все время доказывает, как он глуп. Одни охотятся на львов, другие бегают за женщинами, третьи объезжают диких лошадей.

— Этот жеребец убьет его? — спросила я.

— Mon sha[7], — говорит она.

Я смотрю на нее и жду.

— Тебе нужен ответ? — спрашивает.

— Только хороший.

— Ответ только один, — говорит.

Я долго смотрела ей в лицо, чтобы угадать, какой это ответ, но так ничего и не поняла. В комнате было тихо-тихо. Так тихо, что было почти слышно, как горят свечи. Не совсем, почти слышно. Вдруг в камине рассыпалось полено, и я даже подскочила. Теперь я боялась ответа и пожалела, что приехала к ней.

— Если хочешь — уходи, — сказала она.

— Я хочу знать.

— А ты храбрая, дорогая моя?

— Значит, он его убьет?

— Я этого не сказала.

— Но ведь ответ должен быть таким?

— Oui[8], — ответила она.

— И ошибки быть не может?

— Я никогда не ошибаюсь. Ведь я мадам Элоиза Готье из Нового Орлеана. Потому она меня оттуда и выгнала.

— И ничем нельзя помешать?

— Смерти помешать нельзя, mon sha. Смерть неизбежна. Черная лошадь. Молния. Выстрел. И еще грипп.

— Грипп? — спросила я. — Какой такой грипп?

— Грипп — это грипп, — сказала она. — Он сам по себе.

— Я могу убить эту лошадь?

— Можешь ты убить смерть? — сказала мадам Готье. — Твой Питтман встанет между тобой и смертью.

— А когда это случится? — спросила я.

— Mon sha, ты ведь и так знаешь слишком много.

— Нет, — ответила я.

— Когда он упадет три раза, — сказала она.

— Он упадет три раза? Откуда вы это знаете?

— Я — мадам Элоиза Готье из Нового Орлеана.

— А если он не встанет после первого раза?

— Он встанет. Чтобы главный — и не встал? Он встанет. Даже если ему суждено упасть девяносто раз. Он же главный? Значит, должен встать.

— А вы мне ничего не дадите, чтоб подмешать ему в еду? — спросила я. У стены стоял стеклянный шкафчик со всякими банками и склянками. — Порошок или еще что-нибудь, чтоб он приболел, — говорю. — Больной-то он дома останется.

— И долго ты его будешь держать больным?

— Пока кто-нибудь другой не укротит этого жеребца, — говорю.

— Mon sha, mon sha, mon sha, mon sha, — говорит она. — Я же сказала тебе, что не в жеребце дело. Если не жеребец, так лев, если не лев, так женщина, не женщина, так война, политика, виски. Мужчина всегда ищет случая доказать, что он — мужчина. Он не знает, что все уже внутри его.

— Значит, он хочет умереть? — спросила я. — Потому что я не могу родить ему сына?

— Нет, он хочет жить, — сказала она. — И дело не только в том, что ты бесплодна. Причин много. Много. Много. Но все это здесь, mon sha. — И она дотронулась до своей груди.

— Но разве он не знает, что эта лошадь может его убить?

— Нет, этого он не знает. И не поверил бы, кто бы ему это ни сказал. Он верит, что лошади созданы для того, чтоб их объезжать. Все лошади созданы для того, чтобы их объезжали, это верно, но не каждому человеку дано справиться с каждой лошадью. И эту лошадь твой Питтман не одолеет. Твой Питтман постарел и растолстел. И он уже не тот человек, каким себя считает.

— Он здоров, — говорю.

— Ах, mon sha, — говорит она.

— Я это знаю. И можете любого спросить.

— Мы говорим о лошадях и о том, как их объезжают, mon sha, — сказала она. — С этой лошадью твой Питтман не справится. Это придется сделать другому. И если тот останется верен себе, найдется и на него лошадь. А нет, так его погубит что-то еще. Может быть, грипп.

— Опять грипп, — говорю.

— И грипп тоже. Mon sha, человек рожден для смерти. С минуты рождения он бежит наперегонки со смертью. Но человек никогда не побеждает и даже вровень добежать не может. А потому остается одно: как можно лучше использовать короткий срок, данный нам богом. Почти все мужчины стремятся эти краткие годы потратить на то, чтобы доказывать, что они — мужчины. И выбирают самые глупые способы.

— Джо говорил, что был бы рад стать фермером, если бы белые оставили его в покое.

— Знаю, mon sha, знаю, — сказала она. — С тебя доллар, если не возражаешь.

— Мне бы еще какой-нибудь порошок, — сказала я. — Не очень сильный, только чтоб не допустить его к этой лошади.

— Тогда доллар с четвертью, — сказала она.

Пока я разворачивала носовой платок с деньгами, она подошла к шкафчику. Я увидел, что она достала склянку и отсыпала порошку на бумажку. Посмотрела, сколько насыпалось, и добавила еще.

— Когда объезжают лошадей? — спросила она.

— По субботам.

— Рано или поздно?

— Поздно. Когда все собираются.

— Утром в субботу, как только пропоет петух, встань и рассыпь немного порошка по полу, чтобы Питтман прошел по нему, — говорит. — Лучше с его стороны кровати, где он спит. Пока петух еще не кончил петь, пойди к загону и еще немножко рассыпь у ворот.

— И тогда он не сядет на этого коня?

— Нет, дорогая моя, не сядет.

Я заплатила деньги и ушла. В платке у меня был порошок, и мне стало легче на душе. Весь день мне было хорошо. Ночь я не спала, но тоже потому, что мне было хорошо. Но на следующий день меня одолели сомнения. Откуда я знаю, что порошок подействует? Может, она дала его мне, только бы отвязаться? Она не выбирала склянку, а взяла первую попавшуюся. По правде говоря, мне хотелось, чтобы она насыпала из зеленого пузырька, а не из красного. Мне становилось все хуже. Джо спросил, здорова ли я.

— Конечно, здорова, — говорю. — Чего ты спрашиваешь?

— Просто так.

В большом доме мисс Клэр меня тоже об этом спросила:

— Что-нибудь случилось, Джейн?

— Устала немножко, — говорю.

— Иди-ка домой. Придешь завтра, — сказала мисс Клэр.

Это было в четверг. В ночь на пятницу я вовсе не сомкнула глаз. И утром мне было совсем скверно.

— Иди домой, Джейн, — сказала мисс Клэр.

Джо в тот день ушел на охоту, и я была дома одна. Стоило мне прилечь и закрыть глаза, как передо мной вставал этот черный дьявол в загоне. Спать мы легли рано, потому что завтра была суббота — день, когда объезжают лошадей. Джо устал на охоте и сразу заснул. Спали в своей кровати девочки. Только я лежала без сна. Наверно, одна во всем поселке.

Я знала, что в эту ночь мне все равно не заснуть, а потому встала и оделась. Я хотела посидеть у очага, но вдруг оказалась на улице. Холодно было очень и светло, как днем. Я не знала, зачем вышла на улицу. У меня ведь и в мыслях не было выходить. Но теперь, на улице, я поняла, что иду к загону.

Все остальные лошади жались друг к другу для тепла — все, кроме него. А он обходил загон, точно хозяин. Почуяв меня, он остановился и поднял голову. Я стояла и смотрела на него, прижимая руки к груди, потому что было холодно. Не помню, как я открыла ворота, — помню только, что я вошла в загон и хотела выгнать его оттуда.

Я махала руками, кричала: "Пошел, пошел!", а он никак не шел к воротам, пока не прибежал Джо. И тут они оба бросились к воротам. Жеребец на шаг опередил Джо и помчался через поле. Земля подмерзла, и стук его копыт был слышен за милю. Джо вбежал в загон, сшиб меня с ног, потом поднял и перекинул через изгородь. Я не сразу опомнилась, а когда поднялась на ноги, Джо уже вскочил на свою лошадь и погнался за жеребцом. Я закричала и побежала за ним.

— Оставь его! Оставь его, Джо! — кричу.

Из домиков выходили люди посмотреть, что случилось. А когда узнали, что жеребец вырвался из загона, они оседлали лошадей и поскакали следом. Я бежала за Джо до самого болота, а потом пошла домой и всю ночь сидела у очага, ждала, когда они вернутся.

Рано утром они вернулись с жеребцом и с Джо. Он был привязан к своей лошади. Они сказали, он нагнал жеребца и заарканил. Но лошадь у него была не оседлана, привязать лассо было не к чему, и жеребец сдернул Джо с лошади, а потом протащил по болоту. Когда Джо нашли, он лежал мертвый, запутавшись в веревке. А жеребец, все еще с веревкой на шее, пощипывал листья с куста.

Поминки по Джо Питтману справили в ту же ночь, а в воскресенье его похоронили. Объезжали лошадей в следующую субботу. Перед началом целую минуту звонил колокол по Джону Питтману. Мужчины сняли шляпы. Женщины склонили головы. А когда колокол перестал звонить, молодой парень, которого звали Гейбл, вскочил на жеребца. Жеребец тут же сбросил его, он опять вскочил ему на спину. Жеребец раз за разом сбрасывал Гейбла, но он опять на него вскакивал. И под конец жеребец уже не сумел его сбросить. Вскоре Гейбл и Элла поженились и уехали в Техас. Они взяли с собой Клару.

Вместе с Джо Питтманом схоронили и частицу меня самой. Ни один мужчина не мог его заменить. Вот почему я до сих пор ношу его имя. В моей жизни было еще двое-трое мужчин, но ни один не мог заменить Джо Питтмана. Я им это сразу говорила.

Года через два после гибели Джо Питтмана я познакомилась с Фелтоном Берксом. Он был рыбаком, и, когда их судно отправилось на реку Сент-Чарльз, я уехала с Фелтоном. Так я перебралась в эту часть Луизианы. С Фелтоном мы прожили около трех лет, а потом он взял да ушел. И ни слова мне не сказал. Я только тогда поняла, что он ушел насовсем, когда месяц миновал, а он так и не вернулся. Но это мне было все равно, потому что как раз тогда приехал Нед со своей семьей.

Учитель Дуглас

Нед мне писал и деньги присылал, но о том, что собирается вернуться, даже не упоминал. Да он и сам не знал, что приедет, пока не вернулся с войны на Кубе. Эта война закончилась в 1898 году. И на следующее лето он приехал. А через год, почти день в день, его застрелил Альбер Клюво. Альбер Клюво со своей шайкой патрулировал берег реки от Джонсвилла до Байонны, а Гюстав Морио и его компания — от Джонсвилла до Креол-Плейса. Они подряжались убивать людей, как другие подряжаются рубить лес.

В тот день я удила рыбу, и тут прибежал мальчонка и говорит, что у меня в доме какие-то люди. Я спросила, кто они такие. Он сказал, не знает, а приехали они в фургоне. Я смотала леску и поднялась на берег.

Я не видела Неда двадцать лет, но как увидела его на веранде, так сразу узнала. И вовсе не потому, что он был похож на себя прежнего. Как раз он стал совсем не таким, каким уехал тогда в Канзас. Теперь он был рослый, широкоплечий, с крепкой шеей. А я его узнала потому, что почувствовала — это он.

Нед с женой стояли на веранде и разговаривали. Обо мне — потому что все время смотрели на меня. Нед все еще был в своем военном мундире. Он и потом всегда его надевал, куда бы ни шел. И когда его убили, он тоже был в мундире. Его жена была в красном платье и желтой соломенной шляпе, а трое детей играли во дворе.

Уж не знаю, как я вошла во двор, потому что не помню, чтоб я открывала калитку. Помню только, что иду по дорожке и говорю:

— Это ты, Нед, это ты. Меня не обманешь. Это ты, Нед. Я знаю, это ты.

Я все время повторяла это и никак не могла остановиться. Твержу и твержу:

— Это ты, Нед, я знаю, это ты.

Он спустился мне навстречу, подхватил меня на руки и закружил. А в руках у меня удочка и ведро! Вот уж дети смеялись!

— Отпусти меня! — говорю. А сама смеюсь вместе с ними. — Да отпусти же!

Он тихонько опустил меня на землю, и, только голова у меня перестала кружиться, я попятилась чуть-чуть назад и опять поглядела на него. Он все равно был не похож на Неда, которого я знала. Даже когда улыбался, все равно он был другим. Но я знала, что это он, потому что всей душой чувствовала: это он! Мы поднялись на веранду, и я познакомилась с его женой. Ее звали Вивьен. Маленькая, очень спокойная женщина с коричневой кожей. Потом — с детьми: Джейн, Лорой и Ти-Мэном. Девочек назвали в честь меня и матери Неда. Мальчик, Ти-Мэн, был младший.

Мы вошли в дом. Нед протянул мне сверток и сказал, чтоб я сейчас же посмотрела. Я развязала ленточку, развернула бумагу и… вы уж точно никогда не видели такой красивой материи. Пестрая-препестрая. Полоски, квадратики, цветы, листья. А пока я любовалась материей, Нед открыл деревянный ящик и стал вынимать оттуда посуду, а сам рассказывал Вивьен, как он бегал занимать тарелку для учителя, потому что я не хотела, чтобы учитель ел из миски.

— Ты еще помнишь это? — спросила я.

— Так ведь мне же пришлось бегать по всему поселку за тарелкой. Неужели бы я забыл?

Я приготовила ужин, но с ними не села, а отошла в сторонку и опять смотрю на Неда. Нет, все-таки совсем не похож. Ушел мальчик, вернулся взрослый мужчина. У него даже волосы начали седеть. Но потом я поглядела на Ти-Мэна и вот тут увидела сходство. Такой же черный, как Нед, и зубы Неда, и улыбка, и волосы тоже все в крутых завитках. Смотрю на него и словно вижу Неда, когда он был такой же маленький.

Нед пил кофе и рассказывал, почему он вернулся на Юг. Он вернулся учить детей. У нас там, на реке, тогда еще не было школы. Ближайшая школа была в Байонне, но и в ту дети ходили не больше трех месяцев в году. Нед спросил меня, о чем тут говорят люди. Чему их учат проповедники в церквах. Учат ли они тому, чему учил мистер Букер Вашингтон, или тому, чему учил мистер Фредерик Дуглас? Будто я могла знать! Я только знала, что Букер Вашингтон и Фредерик Дуглас были великими людьми и вели за собой очень многих. А чему они учили, я понятия не имела. Мистер Букер Вашингтон, объяснил Нед, учит, что все цветные должны держаться друг друга и работать вместе, чтобы изменить к лучшему свою долю, и уж потом искать единения с белыми. А мистер Фредерик Дуглас учит, что работать вместе должны все люди. Нед всегда верил в учение мистера Дугласа, а после того, как повоевал на Кубе, поверил в него еще больше. Эта земля принадлежит ему, Неду, не меньше, чем белым. И сюда он приехал учить этому.

Я посмотрела на Неда, посмотрела на его жену, которая сидела опустив голову, на детей, которые ловили каждое его слово. Я была так счастлива, что вижу их всех! Они были мне родными, потому что Нед был мне как сын. Но его разговоры меня испугали.

На другой день рано утром Нед сел на лошадь и отправился объезжать наш приход. В первый день он побывал в Байонне, а на следующий — в Креол-Плейсе. Но люди его не слушали. И не потому, что не верили в то, о чем он говорил, а потому, что слишком много на их глазах убивали. И они знали, что за такие разговоры его убьют, а заодно и их, если они пойдут за ним. Проповедники тоже не захотели ему помочь. И сказали "нет", когда он попросил разрешения собирать учеников в церкви, пока не построит школу.

Нед купил дом у дороги и начал там по вечерам учить детей. И еще купил участок на берегу реки для постройки школы. Может быть, когда люди увидят, сколько он готов сделать сам, они присоединятся к нему.

Но белые уже начали следить за Недом. Они знали все о том, куда он ходит и что он делает.

Альбер Клюво

Альбер Клюво уже убил больше десятка людей — и черных и белых. Об этом знали все, да он и сам ничего не скрывал. Всем встречным-поперечным говорил:

— Да, да! Я убивал. Я их порядком поубивал на своем веку.

Он и мне это говорил. И не один раз!

Я теперь брала стирку, а в кухарках больше не служила. Завела лошадку по кличке Голубь и ездила на ней собирать белье. Привозила его домой и стирала во дворе. А воду брала из реки. Сколько угодно хорошей воды, только дорогу перейти. Выстираю, выглажу и снова на своего Голубя — развозить белье. Обстирывала я весь берег до самой Байонны. А вечером, как станет прохладнее, шла на берег удить рыбу. Летом и в теплые зимние дни я удила почти каждый день. Лишнюю рыбу раздавала другим. Но сама ее ела вдоволь. Она полезная — рыба. Рыба и работа. Тяжелая работа может убить, а простая, спокойная работа еще никого не убивала. От такой работы и хорошей рыбы еще никто не умер. Овощи тоже полезны. Рыба, овощи и спокойная, размеренная работа. Много ходить тоже полезно. Теперь люди больше не ходят пешком. А коли не ходишь, так и воды пьешь мало. Хорошая чистая вода и овощи всю тебя очищают.

Когда позволяла погода, я ходила удить рыбу почти каждый день. Переверну ведро кверху дном и сижу себе, пока не наступает пора возвращаться домой. Тогда я складывала улов в ведро и поднималась на берег. Альбер Клюво обычно закидывал свою удочку рядом со мной. Когда река мелела, он закатывал штанины и входил в воду поглубже в реку. Но чаще сидел на берегу и удил рядом со мной. Маленький такой, кривоногий кэджен. Лицо такое, будто его все шилом искололи. А слева на голове проплешина, и кожа там, где волосы были, совсем белая. Сидит рядом со мной и рассказывает о людях, которых убил. Я тогда еще не была христианкой, я приобщилась к церкви, только когда переехала в Семсон, но все-таки повторяла про себя: "Господи, господи, неужто ты его не поразишь? Ты же слышишь, как он говорит, что людей убивал, точно это змеи!"

И все-таки я сидела и слушала. Иногда он увязывался за мной, садился у меня на веранде и все рассказывал, все рассказывал. А то обойдет вокруг дома и сидит на заднем крыльце, пока рыбу на ужин жарю. Иной раз скажешь ему: "Мистер Альбер, наколите-ка мне дров!", он пойдет и наколет на целую неделю. А нужно мне что-нибудь из лавки, тут же сядет на мула и все привезет — мешок риса, муки, ну все, что надо. Когда поспевал ужин, он садился на заднем крыльце и ел. Потом мы пили кофе. Он любил кофе покрепче, сладкий-пресладкий и черный.

Иногда собьешь его с разговора об убийствах, и он немного поговорит о рыбной ловле или о видах на урожай. Ему бы только поговорить, а в этих местах все либо рыбной ловлей жили, либо в поле работали. Но потом все равно он на убийства переходил. Он не хвастался, но и не сожалел. Просто рассказывал, разговору ради. Вот если человек на лесопильне работает, так он и будет говорить о бревнах и досках, а не о сахарном тростнике. Ну а кто сахарный тростник грузит, тот, конечно, больше говорит о сахарном тростнике, чем о деревьях. Альбер Клюво столько людей поубивал, что ни о чем другом и говорить не мог.

Как-то сидели мы на берегу, и он вдруг сказал:

— О твоем парне разговоры идут, Джейн. Так я и подумал, что надо тебя предупредить.

В тот день мы удили на мелководье, и оба стояли в воде. Было жарко, и вода была очень теплая. Когда Альбер Клюво сказал это про Неда, у меня так заколотилось сердце, что я чуть не упала. Но крепко сжала удилище и постояла так, пока не пришла в себя. Потом смотала леску и пошла домой. Только в дом не вошла, а села на веранде. И минуты не просидела, а он уже идет. Прислонил удочку к перилам, а сам сел на ступеньки.

— Кофе-то будет, Джейн?

Я ничего Альберу Клюво не ответила — что можно сказать дураку? Я сидела и смотрела на реку. Скоро он позабыл про кофе и опять стал рассказывать о людях, которых убил. Он все говорил, говорил и ушел, когда солнце уже заходило. Вечером я села на Голубя и поехала к Неду. Нед жил на дороге ближе к Байонне. Как раз напротив места, где его похоронили. Подъезжаю и вижу, что во дворе полно лошадей и мулов. Дети со всей округи съехались учиться. Нед отвел одну комнату у себя под школу. Я сидела в гостиной с Вивьен и детьми, и мы слышали, как за стеной Нед разговаривает со своими учениками. Потом Вивьен уложила детей спать, и мы остались с ней вдвоем. Она была неразговорчивой, и мы просто сидели с ней, слушали Неда. В одиннадцать часов он кончил урок, но кое-кто из учеников остался до полуночи. Я просидела с Вивьен, пока последний из них не уехал, а тогда встала и пошла к Неду. Он сидел за столом, опустив голову на руки. Услышал меня и поднял голову — думал, что это Вивьен.

— Я не знал, что ты здесь, мама.

— Вот заехала.

Я приехала рассказать ему про то, что говорил Альбер Клюво, но я увидела, как он устал. И не смогла взвалить на него еще и эту ношу.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Да нет. Ничего. Я давно приехала, только не хотела тебе мешать.

— Я тебя провожу, — говорит он.

— Голубь дорогу знает, — говорю.

Он провел рукой по лицу. Я стояла и смотрела на него. Я все еще хотела рассказать ему про Альбера Клюво.

— День сегодня был длинный, — говорит Нед.

— Ну, я поеду, — говорю.

— Ты бы осталась у нас на ночь, — говорит.

— Нет, я поеду, — говорю.

Он вышел со мной и подвел Голубя к веранде, чтоб мне было удобнее влезть на него.

На следующее воскресенье Альбер Клюво пришел к моему дому и сел на ступеньках. Я дала ему кофе. Крепкого, сладкого-пресладкого черного кофе. Он долго его пил, а потом сказал:

— Там про твоего парня разговор был, Джейн. Они не хотят, чтоб он школу строил. Говорят, что он из тех, кто баламутит негров. Пусть, говорят, едет обратно. Туда, откуда приехал. Они не знают, что Альбер сказал тебе про это.

Через неделю грею я во дворе воду и вдруг вижу: Альбер Клюво слезает с мула. Он подошел ко мне, поговорил, а потом уставился в чан на кипящую воду.

— Они хотят, чтоб я его унял, Джейн, — говорит.

— То есть чтоб вы убили моего сына? — спрашиваю.

— Если прикажут, так я должен, Джейн.

— Поднимите голову, мистер Альбер, — говорю.

А он совсем ее опустил.

— Мистер Альбер! — говорю.

Он медленно поднял голову и поглядел на меня. Убийца он был и боялся меня. Я ничего не сказала. Я только глядела на Альбера Клюво. Лицо все в морщинах, заросло седой бородой. Водянистые, старческие голубые глаза. Пропахшая потом рваная фетровая шляпа. Такому старику сидеть бы да греться на солнышке, а он тут говорит про то, как убьет Неда.

— Говорите, мистер Альбер, — сказала я.

— Я им толковал, что мы с тобой рядом рыбу ловим. Толковал, что я ем в твоем доме. Толковал, какой ты варишь для Альбера хороший кофе по-креольски. Я говорю: "Джейн — хорошая негритянка, провалиться мне на этом месте". Я говорю: "Пусть его уймет Морио. А не Альбер. Альбер и Джейн вместе удят рыбу". А они говорят: "Альбер Клюво, тут ты патрулируешь. Морио патрулирует ниже по реке. Если мы говорим: Альбер, уйми этого черномазого, значит, Альбер, ты его уймешь. А если нет, Альбер…"

— Вы сможете убить моего сына? — спрашиваю.

— Я должен делать то, что они мне говорят.

— Вы сможете убить моего сына? — спрашиваю.

— Да, — сказал он.

Я посмотрела на Альбера Клюво, и вдруг голова у меня кругом пошла. Я шагнула к крыльцу, а потом чувствую, что лежу на земле. А издали кто-то говорит:

— Джейн, Джейн, что с тобой, Джейн?

Открыла я глаза и вижу прямо над собой мерзкую рожу Альбера Клюво. И мне почудилось, будто я в аду, а он — дьявол. Я закричала:

— Отойди от меня, дьявол! Отойди от меня, дьявол!

Но кричать-то я кричу, а ни звука не слышно. А издалека кто-то спрашивает:

— Ты что, заболела, Джейн? Ты заболела?

Я кричу-кричу, и опять ни звука. Хочу встать — и не могу.

— Уйди! — кричу. — Уйди от меня!

Тут я услышала свой голос. Значит, и он его услышал. Вижу, он выпрямился, и лицо у него странное, будто он не понимает, почему я на него кричу. Словно вот-вот спросит: "Джейн, чего это ты? Что я такого сказал?"

Я кое-как встала и пошла к дому.

— Может, за доктором сходить, Джейн? — сказал он. — А, Джейн?

Я вошла в дом и легла. А вечером я поехала к Неду. Про то, как я упала, говорить не стала, но остерегла, чтобы он опасался Альбера Клюво. А он сказал только:

— Я буду строить школу. И буду учить детей, пока меня не убьют.

Я пошла к Вивьен.

— Они же его убьют, если он здесь останется. Забрала бы ты детей назад в Канзас. Если ты уедешь, так и он за тобой уедет.

— Когда мы сюда ехали, он сказал мне, что его могут убить, — ответила она. — Но я все равно поехала с ним. И должна остаться здесь.

Проповедь у реки

За две недели до того, как Неда убили, он собрал нас всех у реки. Было воскресенье, небо чистое и синее-синее. Или нет: в вышине были облака, только совсем тонкие, как бумага. Иногда задувал легкий ветерок и шевелил листву ив над водой.

Когда я пришла на берег, народу там было уже много, но Нед еще не начал говорить. Он сидел на траве с Вивьен и детьми. Он увидел меня и позвал, чтобы я с ними села. Один из его учеников подал мне руку и помог спуститься. Там было не очень круто — я и не по таким откосам спускалась, но уж очень ему хотелось мне помочь, как тут откажешь? Под соломенной шляпой у меня был шарф. Я сняла его, расстелила на земле и села, а шляпой стала обмахиваться вместо веера. Нед был в мундире и очень серьезный. Я спросила, что случилось. Но он мне ничего не ответил. А Джейн, старшая дочь, сказала, что как они пришли к реке, так все время неподалеку белые околачиваются. И показал на двух человек, удивших с лодки. Они были так близко, что я их узнала. Братья Лекокс из Байонны. Они были рыбаками и плавали на своих лодках по Сент-Чарльз.

— Может, сегодня тебе не надо говорить? — спрашиваю я Неда.

— Они этого и добиваются, — отвечает он.

Когда все собрались, Нед встал и повернулся спиной к реке и к тем в лодке и велел нам опуститься на колени для молитвы. После молитвы он сказал, чтобы мы сели. Я поглядела вокруг. Почти все это были дети. А взрослые остались дома.

Всего, что говорил в тот день Нед, я не помню. Может, даже и половины не помню, но что-то я не забыла. Потому не забыла, что Нед в это всей душой верил, и еще из-за того, что эта его речь у реки приблизила его смерть.

— Это ваша земля, — сказал он. — Не позволяйте вон тем людям отнять ее у вас. Она ваша, ибо в ней покоится прах ваших предков. Она ваша, потому что пропитана их потом, их кровью. Белые пойдут на любой обман, чтобы отнять ее у вас. Будут пытаться любым путем одурачить вас. Будут натравливать вас друг на друга. Но запомните одно: в этой земле лежит прах ваших предков, и потому она ваша. Я не хочу сказать, будто вы владеете этой землей, — говорил он. — Человек лишь крохотная частица земли. Умирая, он возвращается в землю, как дерево, которое упало, как железо, которое заржавело. Вы не владеете этой землей, вы лишь недолго живете на ней, но, покуда вы здесь, не позволяйте никому утверждать, что лучшее принадлежит ему, а вам годятся остатки. Нет, это ваши отцы, ваши деды пахали эту землю, корчевали деревья, строили дороги и плотины. Они теперь покоятся в этой земле, их костями она удобрена.

Я слушала Неда, но смотрела на братьев Лекокс в лодке. Они делали вид, будто не слушают, но сами слушали. Как забросят удочку, так и поглядят в нашу сторону.

— Есть черные, — говорил Нед, — которые скажут вам, что нет ничего хуже белого человека, что он способен на любое преступление. Я хочу вам сказать, что, не будь некоторых белых, никого из нас, возможно, сегодня не было бы в живых. Меня, наверное, убьет белый. Я знаю, белые следят за мной.

Когда он сказал это, все посмотрели на людей в лодке.

— Смотрите на меня, а не на них, — сказал Нед и продолжил, только когда все повернулись к нему. — Но даже когда белый поднимает против меня ружье, топор или другое оружие, я не виню всех белых. Я виню невежество. Ибо именно невежество в первую очередь привело нас сюда. Невежество и черных, и белых. Ведь белые плавали за нами в Африку не с оружием. Они везли туда ром и бусы. А почему? Да потому, что мы уже ждали их, когда они приплывали туда на своих кораблях. Наши собственные, черные соплеменники запирали нас в загонах, как скот, чтобы продать в рабство. Они не объясняли белым, как обращаться с нами на корабле, это придумали сами белые. А наши соплеменники думали только о том, как нас продать. И продавали. Да, продавали. Мне очень хотелось бы сказать вам, что африканцы сражались и сражались с белыми, что между ними была война, война, война. Наши соплеменники воевали друг с другом, а белые покупали пленных за бочку рома и нитку бус. Я рассказываю вам об этом, чтобы вы поняли, что только единство сделает вас сильными. Белые никогда бы не привезли нас сюда, будь мы едины. Им не удалось бы расколоть сплоченный народ. Но небольшие разрозненные племена дрались друг с другом, а белым оставалось только выжидать.

Нед стоял на солнце, и по его лицу катился пот. Вивьен встала, чтобы утереть ему лицо, но он сказал, чтобы она села, чтобы не подходила к нему близко. Если из лодки будут стрелять, он не хочет, чтобы попали в нее.

— Я не знаю, сколько мне лет, — продолжал Нед. — Может, тридцать девять, а может сорок или сорок один. Но мне многое пришлось повидать, и я знаю, что я такой же американец, как другие, и даже больше американец, чем многие. А что такое американец? Я вам расскажу. Никаких американцев не было, пока здесь не появились мы. Первыми тут жили индейцы, но они себя никогда не называли американцами. Собственно, они и индейцами себя не называли, пока сюда не приплыл Колумб. А потом сюда приплыл Веспуччи и придумал все это.

Когда Нед сказал "Веспуччи", дети переглянулись и захихикали, а глядя на них, Нед тоже улыбнулся. Уж очень это было смешное имя — Веспуччи.

Когда дети стихли, Нед опять заговорил:

— С Колумбом на корабле был один черный, а краснокожих он назвал индейцами. К тому времени, когда сюда приплыл Веспуччи и назвал эту страну Америкой, здесь уже было много черных. Америка — это страна краснокожих, белых и черных. Краснокожие кочевали по этой земле задолго до нашего появления здесь. Черные обработали ее своими руками от одного океана до другого. Белые привезли сюда орудия труда и ружья. Америка существует для всех нас, вся Америка для всех нас. Я покинул эти места совсем молодым. В то время люди считали, что лучше всего отсюда уйти. Но теперь я говорю вам: не бегите, а боритесь. Боритесь и с белыми, и с черными за эту землю. Есть черные, которые зовут вернуться в Африку, другие зовут ехать в Канаду или во Францию. А теперь скажите мне, кому из вас хочется стать французом и говорить, как говорят они? Поднимите руку.

Дети рассмеялись. Нед для того и заговорил про французов.

— Будьте американцами, — сказал он детям. — Но прежде всего будьте людьми. Взгляните себе в душу и спросите: кто я такой? О чем еще, кроме этой черной кожи, думают белые, когда говорят "черномазый"? А вы знаете, что такое черномазый? — спросил он у нас. — Во-первых, черномазый чувствует себя ниже всех на свете. Белые так долго его били, что ему уже безразличен и он сам, и все другие. Он много болтает, но его слова ничего не значат. Он никогда не станет ни американцем, ни гражданином другой страны. Но между черномазым и черным американцем разница очень велика. У черного американца есть чувство ответственности, и он всегда будет бороться. Каждое утро, проснувшись, он надеется, что этот день будет лучше вчерашнего. А черномазый уверен в обратном. Это еще одно свойство черномазого: он думает, будто знает все. Да, все на свете. Но это только до поры, пока ему не встретится по-настоящему умный человек. Я говорю вам все это, так как хочу, чтобы мои дети стали людьми, — говорил нам Нед. — Я хочу, чтобы мои дети боролись. Боролись за все, а не за какой-то укромный уголок. Тот черный или белый, который учит вас прозябать в этом уголке, хочет, чтобы и ваш разум прозябал в уголке. Я строю школу, чтобы вы получили возможность вырваться из этого уголка.

Один мальчик поднял руку, и Нед велел ему встать. Мальчик сидел сзади, его почти не было слышно, и Нед сказал, чтобы он говорил громче и не оглядывался на лодку. Ведь если бы нам было что скрывать, мы бы не пришли сюда.

Мальчик спустился ближе к воде.

— Учитель Дуглас, вот вы все время говорите, чтобы мы не слушали мистера Вашингтона, но ведь мистер Вашингтон дает такие советы, чтобы спасти наш народ от истребления. Мистер Вашингтон вырос среди здешних белых, и он знает, что черного могут убить только за то, что он стоит на двух ногах. Может, на Севере этого еще не знают? И еще учитель Дуглас. Ведь мистер Вашингтон советует учиться ремеслу, потому что это поможет нашей стране идти вперед.

Мальчик стоял, опустив руки, пока Нед не сказал, чтобы он сел. Мальчик быстро сел на землю, но по-прежнему не спускал глаз с Неда. Меня охватила гордость. Как хорошо Нед их выучил! Нед улыбнулся и кивнул. Он тоже был горд, что его ученик задал такой вопрос. Он все время находил, что сказать о мистере Вашингтоне, и теперь ему представился случай еще кое-что добавить.

— Я согласен с мистером Вашингтоном в том, что он говорит о ремесле, — начал Нед. — Но ремесло — это еще не все. Мне хотелось бы, чтобы кто-то из моих детей стал адвокатом. Другие — священниками, третьи научились писать книги или представляли бы свой народ в законодательных собраниях. Да, ремесло — это еще не все. Если вы будете работать только руками, а белые — писать законы, ваша жизнь не станет лучше. И второе, о чем он говорил: не навязывайте себя белым, и они вас не тронут. Так вот, я хотел бы рассказать вам небольшую историю. Мою мать убили белые не потому, что она хотела жить с ними рядом. Нет, она решила покинуть Юг, как только узнала об освобождении. Ей и моей сестренке раскроили голову дубинками. В тот день они убили и других, — продолжал Нед, — а потом было еще несметное множество убитых. Согласен, что многих из них убили за то, что они стояли на двух ногах. Но если вы должны умереть, что лучше — умереть, говоря себе: "Я человек", или умереть, говоря: "Я всем довольный раб"? Возможно, мистер Вашингтон искал средство спасти нас от истребления, но с тех пор, как он дал этот совет, а дал он его пять с лишним лет назад, было линчевано более тысячи человек. И только за то, что у них черная кожа.

Нед вытащил платок, вытер лицо, тщательно сложил платок и убрал в карман.

— Может быть, придет день, когда белые потребуют, чтобы вы покинули эту страну под страхом смерти, — продолжал он. — Говорят, это может случиться. Так вот что, воины: белые не знают, сколько нас здесь. Ведь мы для них все на одно лицо. Насчитают десяток, устанут и еще пятерых не заметят. В этом наше преимущество. А сделать нужно будет вот что. Возможно, меня с вами не будет. И я надеюсь, что этого не произойдет. Но если такой день настанет, вот что вам нужно будет делать. Пусть все уезжают, кроме одного молодого человека из каждой семьи. А он пусть спрячется на болоте, в поле, в любом месте, где только возможно. А когда остальные окажутся в безопасности, пусть он начинает жечь — жечь поля, леса, дома, амбары и сараи. Пусть он бежит, бежит, бежит, пока его черные ноги не откажутся двигаться, а черные руки не повиснут без сил. Воины, покажите белым разницу между черными и черномазыми.

Нед замолчал и долго смотрел на нас. Его глаза опять стали печальными. Позади него река была голубой и тихой. Ничто не нарушало ее покоя — кроме лодки справа от нас.

— Давайте помолимся, воины, чтобы такой день никогда не настал, — сказал Нед. — Если же он все-таки настанет, это будет самый тяжкий день в вашей жизни.

Когда Нед кончил говорить, его рубашка была насквозь мокрой. Он вернулся к нам и лег на землю рядом с женой. Все молчали и думали о том, что он сказал нам. Я почувствовала, что Нед смотрит на меня. Какое-то время я не смотрела на него, а следила за людьми в лодке. Но чем дольше я смотрела на лодку, тем сильнее чувствовала на себе взгляд Неда. Тогда я посмотрела прямо ему в лицо. И его глаза сказали мне: "Я умру, мама". Но я знала, что он не боится смерти.

Убийство

Прошел месяц — а Альбера Клюво нет и нет. Я не думала, что он мучается из-за порученного ему дела: чтоб мучиться, у него соображения не хватило бы. Я думала, он заболел и лежит дома. Я начала спрашивать про него. Не то чтоб я за него тревожилась. Мне нужно было знать, что он делает. Почему вдруг он затаился? Не совесть же в нем проснулась! Она никогда его не допекала. Но кого ни спрошу, никто Альбера Клюво не видел. Когда я ездила в Байонну на Голубе, то проезжала неподалеку от его дома, но всегда находила причину не заглянуть к нему. На обратном пути — то же самое: загляну в проулок, где его дом, а Голубя туда не поверну. Я могла бы за пять минут до его дома добраться, но нет, ни за что.

А к Неду я все время ездила. Он жил как раз через дорогу от того места, где теперь его могила. Его похоронили рядом со школой, которую он строил. После его смерти люди достроили школу, но она рухнула во время второго большого наводнения. Это случилось в двадцать седьмом году, когда вода поднялась очень высоко. Первое было в двенадцатом году, но наводнение двадцать седьмого года много страшнее оказалось. Нед жил рядом с дорогой. А школу строил по другую сторону дороги на берегу реки. На том месте, где раньше стоял его дом, теперь построили новый, но мы сохранили место, где была школа и где его могила. Это место никогда не будет продано. Мы собираем у людей деньги для взноса налога, и земля остается нашей. Мы делаем это ради всех детей нашего прихода и всего штата, неважно, черных или белых. Пусть они знают, что много-много лет тому назад здесь ради их будущего отдал свою жизнь один черный. Он погиб, когда кончался прошлый век и начинался этот. Он пролил свою бесценную кровь за них. Я помню, как моя хозяйка, увидев молодых солдат-конфедератов, сказала: "Бесценная кровь Юга, бесценная кровь Юга!"

Так вот, там, на берегу реки, покоится бесценный прах Юга. И все это видят. Мы поставили там надгробный камень, и кто хочет, может остановиться и посмотреть. Нет, это не высокий богатый памятник, а простая бетонная плита, но ее могут увидеть все, кто захочет выйти из машины и посмотреть.

Я часто проезжала мимо этого места, когда Нед был еще жив. Он уже расчистил акр земли и складывал фундамент школы. По вечерам и в свободные от работы дни ему помогали дети. А то иной раз остановлюсь, а они не работают, а купаются в реке. Я так боялась за Неда, думала, как бы белые не подкупили мальчишек постарше утопить его. Стоило Неду увидеть меня на Голубе, как он сразу выходил из воды.

— По-твоему, это называется строить школу? — говорила я. — А по-моему, это называется баловством.

— Мне приходится учить их всему. А уметь плавать необходимо.

Тут особенно хорошо было видно, каким широкоплечим, каким сильным стал Нед. Если он стоял близко, я клала руку ему на плечо.

— Ты напрасно так тревожишься, мама, — говорил он.

— Разве? — спрашивала я.

Мы ведь оба знали, что этот день близится. Мы только не знали, когда и где это случится.

За два дня до того, как Неда убили, я видела сон: шайка кэдженов линчевала его в болоте. На другое утро я села на лошадь и поехала к Неду. Когда я рассказала ему про свой сон, он только отмахнулся, как от чепухи, и стал говорить, что едет в Байонну за лесом для школы. Возьмет с собой двух учеников и переночует там у своего друга. Он сказал, чтобы я не тревожилась, не то Вивьен тоже испугается, а она и так уже беспокоится.

Я пробыла у них до вечера, пока он не уехал. Потом села на Голубя и отправилась домой. А на следующий вечер, когда Нед возвращался домой со вторым грузом леса, Альбер Клюво застрелил его. Олси Прайс и Бэм Франклин, мальчики, которых Нед взял с собой, рассказали нам, как это было. Они ночевали в Байонне у друга Неда и с разговорами о школе засиделись чуть не до полуночи, хотя всем надо было встать очень рано. Поднялись они около пяти утра, потому что хотели забрать лес и вернуться домой, до наступления жары. Они подъехали к школе в половине девятого. А потом, едва спала жара, снова отправились в Байонну. Грузить лес они кончили около пяти. Ехать надо было недалеко — три-четыре мили, — но двигались они медленно из-за плохой дороги. Она была немощеная и вся в рытвинах, а груз тяжелый. Бэм сказал, что через каждые полмили они останавливались, чтобы мулы отдохнули. Но останавливались только на открытом месте. В то время по одну сторону дороги были дома и поля сахарного тростника, а по другую сторону берег реки порос деревьями. Они останавливались только напротив какого-нибудь дома или двора. Дадут мулам отдохнуть несколько минут и снова едут. И вот, сказал Бэм, после второй или третьей такой остановки они вдруг увидели Альбера Клюво. Он сидел верхом на своем муле у края полосы сахарного тростника и уже прицелился в Неда. Он крикнул, чтобы Нед слез. Нед придержал мулов, но остался в фургоне.

— Что тебе надо? — спросил Нед.

— Слезай! — говорит Клюво.

— Тебе меня не запугать, Клюво.

— Слезай!

— Сначала я кое-что скажу ребятам, — говорит Нед.

— Слезай сейчас же! — кричит Клюво.

Нед протянул вожжи Бэму, но Бэм оттолкнул его руку.

— Я пойду вместо вас, — сказал Бэм. — Мне все равно, что со мной будет. Я не боюсь за себя.

— Да мне-то не все равно, Бэм, — говорит Нед. — Ведь этому я вас все время учил: не все равно, что будет с тобой. Когда наконец ты будешь слушать, что я говорю, Бэм?

— Я не дам вам умереть, — сказал Бэм. — У него только двустволка. А меня меньше, чем с двух выстрелов, ему не уложить.

— Сиди! — говорит Нед. — Отвези лес домой. Заканчивайте постройку школы. Расскажи моей жене. Расскажи маме.

— Нет, — сказал Бэм.

— Я тебе приказываю, — говорит Нед. — Хоть теперь-то ты должен меня услышать, Бэм.

И Бэм и Олси, оба рассказывали, что Нед сперва посмотрел на них, а потом посмотрел вокруг и даже на небо взглянул, будто хотел сразу увидеть все. Потом соскочил на землю и побежал к Клюво. Клюво кричит, чтоб он остановился и встал на колени, но он продолжал бежать к Клюво, хотя у него никакого оружия не было, только кулаки. Клюво выстрелил ему в ногу — белые приказали ему заставить Неда ползать на коленях прежде, чем он умрет. Когда Клюво выстрелил, Нед упал на одно колено, но тут же снова поднялся. Клюво выстрелил еще раз и разворотил ему всю грудь.

Альбер Клюво повернул мула и уехал. Бэм и Олси не кинулись за ним. Они подняли Неда и положили его поверх досок. И доски все были красные от крови, когда они добрались до дому. И сквозь доски кровь капала на землю — кровавая дорожка от того места, где Нед упал, и до самого его дома. И еще много лет даже после того, как дорогу засыпали гравием, на ней были видны темные пятнышки там, куда капала кровь Неда.

Люди

Когда люди узнавали об этом, они плакали. Те, кто жил у дороги, шли за фургоном до самого дома. А когда вернулись с полей остальные и услышали, что случилось, они опустились на колени и заплакали. Они боялись близко к нему подойти, пока он был жив, но, услышав про его смерть, плакали как дети. Они подбежали к фургону, едва он остановился у ворот. Они хотели прикоснуться к его телу, хотели помочь внести его в дом. Собралась толпа во всю дорогу — люди сходились отовсюду. Они хотели прикоснуться к его телу, а кому это не удалось, брали доски с повозки, чтобы сохранить кусок дерева с его кровью.

А я знала, что он умер, еще до того, как прибежал сын Фрэнка Нельсона и рассказал, что произошло. Я лежала, и вдруг по дому словно пронесся какой-то шорох.

— Что это? — спрашиваю.

Я села на кровати и огляделась. А это не шорох, а свет на полу. Словно от фонарика. Только он не прыгал, как свет фонарика, а ровно скользил по полу от двери к стене.

— Они его убили, — говорю я.

Потом я села на Голубя, чтобы поехать к его дому. И вот тут прибежал сын Нельсона. Он увидел, что я все знаю, повернулся и побежал назад рядом с лошадью. Когда я добралась туда, Неда уже внесли в дом и положили на кровать. Вивьен сидела рядом и смотрела на него. Люди вокруг плакали, но она ничего не слышала. Она только смотрела на него. Я обняла ее за плечи и почувствовала, как она вся дрожит. Было очень жарко, а она дрожала, словно в лихорадке. Я что-то ей сказала, но она меня не слышала. Наверно, она даже не поняла, что это я. Она только смотрела на него. Я сказала, чтобы все вышли. Только шум, а толку никакого. Две женщины остались, чтобы помочь мне с Недом и Вивьен, а остальных я выдворила. Когда мы увели Вивьен в другую комнату и уложили, я вернулась и сказала, чтобы они оставили меня с Недом одну. Они сначала не хотели, но я сказала, что беспокоиться не надо, и они ушли. Я села рядом с Недом, обняла его и заговорила с ним, точно с живым. Уж не помню, что я говорила — так что-то. И не помню, как упала на него. А помню только, как меня подняли, а у меня вся одежда пропиталась его кровью. Они отвели меня в детскую и уложили. Кто-то остался со мной, но кто, не помню.

Приехал шериф, осмотрел тело и задал Бэму и Олси несколько вопросов. Они сказали ему, что Неда убил Альбер Клюво. Будто ему нужно было об этом говорить, будто он и сам не знал, что его убил Альбер Клюво. Будто все вокруг не знали, что его убил Альбер Клюво. Тут шериф сказал Бэму и Олси, чтобы они утром явились в Байонну и дали полные показания, а то сейчас все так возбуждены, что никакого толку от них не добьешься. На другой день Бэм и Олси пришли к шерифу. Они еще "здравствуйте" сказать не успели, а шериф уже спрашивает, сидели ли они эту ночь с покойным. Они отвечают, что да, сидели. Шериф спрашивает, а не пили они там чего-нибудь — кофе или там немного вина. Они говорят, да, домашнего вина чуть-чуть выпили — ежевичного. А он говорит:

— A-а! Ну рассказывайте, что произошло.

Они рассказали только то, что видели: учителя Дугласа убил мистер Клюво, когда учитель Дуглас не захотел ползти на коленях. А он спрашивает, уверены они, что это был мистер Клюво. Они говорят, да, уверены. Он спрашивает, а какое это было поле — кукурузное или с сахарным тростником. Они ему уже накануне сказали, что на поле был сахарный тростник. Ну и теперь еще раз то же сказали. А шериф спрашивает, как же им удалось увидеть, кто стрелял? Ведь теперь июль и тростник уже высокий. Они сказали, что мистер Клюво выехал из тростника. Но они вроде бы говорили, что мистер Клюво стрелял из сахарного тростника? А теперь говорят, что он выехал на открытое место, так, может, это вовсе на кукурузном поле было? Или они скажут, что это и не кукуруза вовсе, а ореховое дерево? Если он правильно помнит, то там, где убили Неда, и верно растет ореховое дерево. Так или не так? Они ответили, что так. А он и говорит:

— Может, стреляли из-за орехового дерева, как по-вашему?

Они отвечают, что мистер Клюво стрелял с края поля, где сахарный тростник. Тогда он спрашивает, пили ли они в тот вечер в Байонне. Они говорят, что ничего не пили. Это почему же? Они ответили, что им еще рано пить и учителю Дугласу это бы не понравилось. Как так рано? — спрашивает шериф. Они сейчас только ему говорили, что на следующую же ночь пили, когда сидели с покойником. Может, черномазые за один день взрослыми становятся? Или у них от вида покойника волосы поседели?

Бэм и Олси отвечали, что им пришлось выпить, потому что у старших была бутылка и один человек сказал: "Пейте! Если кто покидает грешный мир, радуйтесь! А не плачьте".

— Значит, радуйтесь? — говорит шериф. — Не плачьте, значит? Так, может, вы все начали радоваться еще накануне, в Байонне? Может, все еще радовались, когда возвращались домой? И на радостях приняли одного человека за другого?

Он сказал, что это частенько случается, когда черномазые вот так радуются. Порадуются, порадуются, и мерещится им неведомо что. И вообще, откуда он знает: может, они сговорились да и убили учителя? Ведь давно уж поговаривали, что учитель своими уговорами голосовать и учиться многих совсем допек. Вот их двоих и подкупили пристрелить пьяного учителя, чтобы избавиться от него. А говорит он все это потому, что мистер Клюво стрелять никак не мог. Он разговаривал с мистером Клюво вчера вечером, и мистер Клюво сказал — сам ему сказал, вот так-то! — что накануне весь день и всю ночь ловил лягушек на протоке Грос-Тет. А в доказательство мистер Клюво показал, как его искусали москиты — все тело у бедняги сплошь искусано. И он уверен, что Бэм и Олси не захотят назвать лгуном почтенного старика вроде мистера Клюво, так или не так? Они ответили, что рассказывают только о том, что своими глазами видели. А он говорит, что спрашивает их не об этом, а о том, хотят ли они назвать лжецом такого богобоязненного человека, как мистер Клюво. Мальчики ответили: нет, не хотят. Тогда шериф велел им отправляться домой и сказал, чтобы он больше от них таких разговоров не слышал.

Вивьен жила с нами, пока мы не достроили школу, а потом уехала в Канзас. Она хотела остаться у нас и учить вместо Неда, но мы боялись, что ее тоже убьют. Мы уговорили ее уехать и нашли другого учителя. Фамилия его была Джонс, и выглядел он совсем не как Нед — маленький, щуплый, а кожа совсем светлая. И учил он не тому, чему хотел учить Нед, а только тому, чему велели в Байонне: читать, писать и считать. Либо так, либо мы вовсе остались бы без учителя. Он пробыл там, пока наводнение двадцать седьмого года не снесло школу.

Адская колесница

Я подождала, пока мы схоронили Неда, а тогда отправилась искать Альбера Клюво. Но когда бы я ни приезжала к его дому, Аделина, его старшая дочь, всякий раз говорила, что он только-только уехал.

— Что вам надо? — спрашивает она.

— Поговорить с ним, — отвечаю.

— Папа только что ушел.

Я поворачивала Голубя и возвращалась домой, однако в тот же вечер или на другой день опять ехала к его дому. Чуть подумаю про Неда и сразу еду к этому дому. А Аделина уже стоит на веранде и ждет меня.

— Мне надо поговорить с твоим отцом.

— Папа только-только уехал.

— Опять только-только уехал, а?

— Да, Джейн.

Один раз я сделала вид, будто возвращаюсь домой, а сама отъехала немного и вернулась. Вижу, а он во дворе, слезает со своего мула. Но тут он поднял голову, увидел меня, сразу повернул мула и погнал его через двор к болоту. В другой раз, когда я подъехала, он не успел вскочить на мула. И сбежал в болото без него.

— Где отец? — спрашиваю я у Аделины.

— Нет его.

— А где он?

— В Байонне.

— А что Джордж во дворе делает? — говорю. — Ведь всем известно, что Альбер Клюво и в отхожее место на Джордже ездит.

— А сегодня пошел пешком.

— Ну ничего, я его догоню, — сказала я и уехала.

Но я поняла, что Альбера Клюво никогда дома не застану. Ведь он или кто-нибудь из его детей успевали увидеть меня, когда я только сворачивала к их дому. Значит, надо перехватить его где-то еще.

Не для того, чтобы убить, нет. Не мне было его убивать. Пусть его бог убьет, пусть заберет дьявол. А я хотела только поговорить с ним. Но он от меня прятался. Дома у него кто-нибудь из детей все время высматривал — не еду ли я. Если я удила или носила из реки воду, он сворачивал с дороги и объезжал берег стороной. А когда я сидела на веранде, он спускался к самой воде и проезжал мимо моего дома, прячась под откосом. Иногда он прямо-таки ложился мулу на спину, лишь бы я его не увидела. А я хоть и видела, а сделать ничего не могла — пока я добежала бы до дома или успела бы сесть на Голубя, его бы и след простыл. А потому я ждала, ждала своего часа.

И однажды дьявол надул Альбера Клюво. Ги Колье удила возле моего дома. А у нас с тетушкой Ги Колье и рост, и цвет кожи были почти одинаковы. Вот Клюво и принял ее за меня. Он тут же повернул на боковую дорогу. А я как раз ехала на Голубе по той же дороге к Дьюн Уайт на протоку Грос-Тет. Кукуруза стояла высокая, и мы увидели друг друга только на повороте дороги. Голубь чуть не столкнулся с Джорджем ноздря в ноздрю. Альбер Клюво собрался было повернуть и удрать, но я уже его увидела, и деваться ему было некуда. Тогда он отвернулся. Но я все равно сказала ему то, что давно собиралась сказать:

— Мистер Альбер Клюво, когда адская колесница с грохотом прикатит за вами, вся округа услышит, как вы будете вопить. А теперь поезжайте своей дорогой.

Люди говорили, будто я ходила к ворожее наложить заклятие на Альбера Клюво. Я-то ни к какой ворожее не ходила, потому что ни в какие заклятия не верила. И у ворожеи была раз в жизни — вот тогда, из-за Джо Питтмана и того жеребца, — но не потому, что верила в колдовство, а просто потому, что больше никто меня слушать не хотел. И хоть я у нее и побывала, но того, что она велела, делать не стала. Ну, как бы то ни было, до Альбера Клюво дошел слух, будто я ездила к ворожее, и он по глупости поверил.

Примерно через год он заболел, подумал, будто умирает, и он прыгнул прямо в кровать к своим двум дочерям — Аделине и Кристине. Жена у него давно умерла, а сыновья ему столько раз во всяких черных делах помогали, что он боялся спать в одной с ними комнате. Аделина и Кристина просили и просили, чтобы он слез с их кровати. Так нельзя. Что люди подумают? Но Альбер Клюво сказал, пусть их думают, что хотят, а в той комнате, где спят сыновья, грохочет адская колесница. Аделина стала его уговаривать, что никакой колесницы нет. Но Альбер Клюво стоял на своем: ему лучше знать, он ее сам слышал. И пусть-ка только попробуют уйти и лечь на полу! Он заставил их лечь справа и слева от него, чтобы быть ему защитой от адской колесницы.

Но потом он начал слышать грохот колесницы даже в комнате дочерей. Но только в одном ухе — со стороны Аделины. Тогда он решил, что Аделина ненавидит его. Она всегда стыдилась отца, а теперь, значит, и возненавидела. Да и, наверно, когда его нет дома, она ластится то к одному парню, то к другому. А он не желал, чтобы его дочери погрязли во зле, как он сам и его сыновья. Он хотел, чтоб они оставались чистыми. Потому всегда и заставлял их ходить в церковь — чтоб они оставались чистыми. А теперь выходило, что Аделина либо шлюха, либо ненавидит его.

— Аделина, ты ненавидишь своего отца? — спрашивает он.

— Нет, папа, — отвечала Аделина.

— Аделина, ты не согрешила?

— Клянусь пресвятой девой, я чиста, папа.

Альбер Клюво поворачивался на другой бок, но все равно адская колесница грохотала со стороны Аделины. И он говорил:

— Аделина, если ты чиста, если в твоем сердце нет ненависти к отцу, который никогда не делал тебе ничего плохого, то почему же, Аделина, адская колесница катается только там?

— Папа, здесь нет никакой адской колесницы, — отвечала Аделина.

Клюво кричал, что она лгунья, вскакивал с кровати и принимался хлестать ее ремнем. Прибегали сыновья, оттаскивали его. Клюво ложился, но колесница опять начинала грохотать. Бедная Аделина лежала на своей стороне кровати и плакала в подушку.

Так продолжалось много дней, много недель. Потом Аделина пришла ко мне. Она сказала, что все сделает, лишь бы я сняла с ее отца заклятие. Я ответила, что заклятия на нем не больше, чем на мне. А просто наступает расплата за все его грехи.

Аделина спустила платье с плеч и показала мне рубцы от ремня Альбера Клюво. Она стала просить, чтобы я помогла ей, молоденькой девушке, которая за всю свою жизнь никому не сделала зла. Я сказала, что ничем не могу помочь, потому что никакого заклятия на Альбера Клюво не накладывала. А потом спросила, не хочет ли она кофе с кексом. Она ответила, что хочет. Высокая такая, красивая девушка, с длинными красивыми ногами. Ей уже было пора замуж, но они держали ее дома, чтоб она им стряпала. Я дала ей кофе с кексом, и мы сели на веранде.

— Я ни в чем не виновата, — сказала она. — Я себя соблюдаю. Я девственница и хорошая католичка. А вот Кристина — не девственница. Нет, она еще в одиннадцать лет сбилась с пути. Но она самая младшая, и они ее любят. А бедная Аделина никому не нужна. И колеснице, даже колеснице надо грохотать только с моей стороны. Каждую ночь она грохочет, и каждую ночь отец вскакивает и бьет меня ремнем. Я хочу уйти, но идти бедной Аделине некуда. Я поменялась местом с Кристиной. Я попросила: "Кристина, миленькая, ляг тут. Дай своей бедной сестре Аделине поспать хоть одну ночь спокойно". А у Кристины душа чистая, у бедняжки. Она и сказала: "Хорошо, миленькая". Мы поменялись местами, но колесницу это не остановило. Кристина сбилась с пути в одиннадцать лет, а колесница грохочет только с той стороны, где сплю я. Это заклятие мучит меня больше, чем отца. Снимите его, Джейн!

— Я на твоего отца никакого заклятия не накладывала, — говорю. — А только сказала, что мы во всей округе услышим, когда за ним приедет адская колесница, — так он будет вопить. И услышим! Я услышу, если господь бог не призовет меня раньше. Другие, кто делал столько зла, как твой отец, вопили в последнюю минуту. И он будет вопить. Да, Аделина, будет. Но заклятие тут ни при чем. Это ад его призывает.

— Он бедный и глупый человек, Джейн.

— Не надо было ему поднимать руку на моего сына.

— Вы ненавидите меня, Джейн?

— Да нет, — говорю. — Даже к твоему отцу я не питаю ненависти. Но день расплаты придет.

— Расплачиваюсь-то я. Страдаю я, — сказала Аделина.

— Ты еще не знаешь, что такое настоящее страдание, Аделина.

— Я же показывала вам рубцы на спине.

— Но я не могу показать тебе рубцы на моем сердце, — говорю.

— Бедняжка Джейн, — сказала Аделина.

Клюво прожил еще десять лет. Умер он как раз перед наводнением двенадцатого года. Кристина уже сбежала из дома. Она путалась со всеми мужчинами на нашей реке, белыми и черными. И получала столько инжира, орехов и мускатного винограда от своих ухажеров, что и не сосчитать. А потом уехала с коммивояжером из Сент-Франсис-вилла в его фургоне. Он торговал сковородками и кастрюлями и еще точил ножи и ножницы. Вот Кристина и уехала с ним как-то вечером в воскресенье. А бедная Аделина так и осталась дома. Теперь Альбер Клюво уже не спал с дочерью в одной кровати — когда Кристина сбежала с коммивояжером, Аделина сказала, чтобы он перебрался в другую комнату. Не то она тоже сбежит. Он вернулся в свою прежнюю комнату, и Аделина осталась ухаживать за ним. Они вдвоем остались — сыновья сбежали, как и Кристина.

Альбер Клюво умирал два дня, и бедная Аделина чуть с ума не сошла. За полмили было слышно, как вопил Клюво. Умер он в воскресенье. Джулс Пэтин заглянул ко мне и сказал, что Клюво совсем плох. Я спросила, откуда он это знает. А он ответил, что слышал, как Клюво вопит, и спросил у одного кэджена, что случилось, и кэджен сказал, что Клюво при смерти.

Я всегда думала, что хочу услышать, как вопит Клюво. Я твердила это себе с тех самых пор, как он убил Неда. Но с тех пор прошло много времени, и мне вдруг стало жалко Клюво, а особенно Аделину. Но все остальные слышали его вопли. Люди и днем и ночью проходили мимо его дома, чтобы послушать, как он кричит. Доктор приехал и уехал, а он все вопил. Аделина сидела возле него и вытирала ему лицо мокрым полотенцем, а он все вопил. Перед самой смертью он оттолкнул Аделину и соскочил с кровати. Никто и подумать не мог, что у него хватит на это сил. Он поднял руки так, будто держит ружье, и закричал:

— Я убью его, я убью его, я убью его.

Потом сделал два шага и упал. Закрыл голову руками, и вопил, и вопил, чтобы Аделина остановила коней. Аделина встала на колени около него. У нее на руках он и умер.

Книга третья