И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман — страница 38 из 50

Плантация

Семсон

Я была знакома с тетушкой Хэтти Джорден задолго до того, как переехала в Семсон. Она была тогда там кухаркой, стряпала у Семсонов еще до войны между конфедератами и Севером. Когда она состарилась — ей уж было за семьдесят, когда мы познакомились, — они дали ей лошадь и бричку, чтоб не ходить пешком. Когда я жила у реки, она раза два в неделю проезжала мимо моего дома. После смерти Альбера Клюво я как-то сказала ей, что хотела бы уехать из этих мест. А она спросила, почему бы мне не переехать в Семсон. Я сказала, что семь-восемь миль — это не переезд. А мне хотелось бы уехать подальше, чтобы легче было не вспоминать. Но она ответила, что я хоть за сто миль уеду, а вспоминать все равно буду, ведь воспоминания — это не место, воспоминания-то, они в нас самих, и еще сказала, что я же хочу жить поближе к могиле Неда, чтоб убирать ее цветами. Я подумала, подумала и сказала, что она верно говорит.

Так я и поселилась в Семсоне. Я приехала туда под вечер и попросила Поля Семсона, чтобы он выделил мне дом. Поль Семсон был отцом Роберта, который теперь там хозяин.

— Да уж очень ты тощая, — сказал он. — Откуда мне знать, как ты справишься с работой.

Я говорю, что уже пятьдесят лет работаю, и ничего.

— Так ты, наверное, уже приустала?

— Меня еще на пятьдесят хватит, — говорю.

— Можешь поселиться рядом с дядюшкой Джиллом и тетушкой Сарой, — говорит он. — Но перебираться будешь сама.

— Переберусь, — ответила я.

Я попросила фургон в поселке у реки и переехала без посторонней помощи. Два раза съездила, но управилась сама. Было это весной, потому что люди пахали и рыхлили землю мотыгами. Баз Джонсон был водовозом. Его мула звали Алмаз. Он возил воду в огромной бочке с затычкой. Раз как-то затычку выбило, и вся вода вытекла. Работники в поле чуть его не убили, когда он подъехал с пустой бочкой. Каждый день он ездил в поля три раза: утром, около половины десятого, в обед и вечером. В двенадцать, во вторую поездку, он привозил обед в ведерках. Почти у всех были маленькие ведерки. Баз Джонсон ехал в поле, а его повозка была вся уставлена блестящими ведерками — ну точь-в-точь старьевщик, который старое на новое меняет. Если он опаздывал, то пускал Алмаза рысью, а ведерки бились, и такой звон стоял, что с другого конца поля слышно. На повозке стояло тридцать-сорок, а остальные он складывал в седельную сумку и вешал ее на Алмаза. Люди метили свои ведерки цветными лоскутками — красные, желтые, голубые. А то писали на крышке свои буквы. А Тоби Льюис надел на ручку своего котелка кольцо, которое вдевают в нос хрякам. Его так и прозвали — Тоби Свиное Кольцо. Когда я перебралась в Семсон, его только так и называли. Но работника лучше его на плантации не было. Никто там не мог нарубить и погрузить столько сахарного тростника. Каждый год находился сумасшедший, который пытался обойти его, и каждый раз Тоби совсем его загонял. Как-то решил потягаться с ним в рубке тростника Хок Браун, так Тоби чуть не доконал Хока. А Джо Саймон попробовал состязаться с ним в погрузке, и когда Тоби с ним разделался, так Джо разве что мог травинку поднять, чтоб пожевать. И теперь ему приходилось работать с женщинами, весной не плугом землю пахать, а ковырять мотыгой.

Но самое страшное в поле случилось с Черной Хэриет. Фамилия у нее была такая, а кожа черная-пречерная (она от сенегальцев происходила), так что ее и прозвали Черная Хэриет. Была она, пожалуй, придурковата, но в поле работала лучше всех. Высокая такая, стройная, крепкая и черная до синевы. Никто не окучивал и не собирал столько хлопка, как она, и тростника рубила больше всех — и не только больше женщин, а и мужчин, кроме Тоби Льюиса. Она считалась первой задолго до моего приезда и, наверное, еще долго оставалась бы первой, не объявись на плантации Кэти Нельсон. Кэти Нельсон была маленькая, но плотная. Приехала она из Байонны и родней Нельсонам на реке Сент-Чарльз не приходилась. Так они и говорили. А зачем она со своим коричневым коротышкой, которого называла мужем, решила перебраться в Семсон, одному богу известно. Такой же муж, как пень при дороге. Едва она вышла в поле, тут же начала хвастать:

— А я ее обгоню. Первая? Ну и что? Не долго ей первой быть. Скоро поотстанет.

Черная Хэриет ничего не отвечала и вообще не разговаривала — она ведь была придурковата. Работала, напевала какую-нибудь свою сенегальскую песенку и никого не трогала.

А Кэти Нельсон каждое утро говорила:

— Я ее обгоню. Вот увидите, обгоню.

Как-то утром приходит она в поле и говорит:

— Вот сегодня ей и конец. Меня ночью муж так любил, так любил, что мне удержу не будет. Видали, как дикая лошадь рвется вперед? То ли еще увидите! Ну, держись, первая!

А мы все только рады были. Что теперь-то скрывать: мы только рады были. Так уж в полях заведено. Если кто состязается, для всех день проходил быстрее. А то работа да работа — вот и хочется чего-нибудь такого, чтоб день быстрей прошел. Ну и мы ждали, как это у них получится. Хотя знали, что Кэти не обогнать Хэриет, но интересно было посмотреть. А потому, как только Кэти свое сказала, мы тут же и подхватили:

— Давай, Кэти, давай! Покажи ей!

А Кэти говорит:

— Ну, держись, первая! Я тебя ждать не буду!

Кэти состязаться с Хэриет было то же, что мне — драться с Листоном. Кэти все утро ей покоя не давала. Она знала, что Хэриет ей не обогнать, вот и старалась допечь ее, чтобы у нее руки опустились. Подошел полдень, все разобрали ведерки и сели в тени. Хэриет сидела под тонким деревцем в сторонке и ела свою рыбу с рисом. Доела, наточила мотыгу и стала ждать, когда в час дня снова начнут работать. Я иногда посматривала, как она сидит там и напевает свои сенегальские песенки, но она меня и не замечала вовсе. Кэти схоронилась где-то со своим коричневым коротышкой, которого называла мужем. Такой же муж, как сухой бурьян. К концу обеда она вернулась и опять принялась за свое:

— Ладно, первая! Утром я тебя не обошла, так сейчас обойду. Сгоню с тебя черноту, и будешь ты вечером беленькой, как снеговик.

Странно мир устроен. Почему вдруг объявилась такая Кэти Нельсон? Кому от нее польза? И почему ей с этим коричневым коротышкой, которого она называла мужем, понадобилось приехать сюда? Почему не в Батон-Руж? Не в Новый Орлеан? Почему не на Север? А? Ну-ка, объясните!

К вечеру приехал Том Джо на своей рыжей лошади. И конечно, в ковбойской шляпе и в ковбойских сапогах. Когда-то он был ковбоем в Техасе — во всяком случае, так он говорил. Но здесь он служил надсмотрщиком и такие состязания любил не меньше, чем мы. Тут уж все работали быстрее.

Первые ряды прошли спокойно. Но как начали вторые, у Хэриет пошли колючие сорняки. Их мотыгой обрубить нетрудно, но нужно еще и корни выдернуть, не то через день-два они опять полезут. Из-за них Хэриет так задержалась, что Кэти почти ее нагнала. И теперь, чтобы держаться впереди, Хэриет стала пропускать сорняки. В соседнем ряду работала Грейс Тернер и сперва выдергивала корни за Хэриет. Но чем дальше, тем больше сорняков оставляла Хэриет. Теперь это уже все увидели. Том Джо крикнул ей с другого конца поля, чтобы она чище работала, но она будто и не услышала. Он крикнул еще раз, а она опять будто не слышит. Только быстрее мотыгой машет и бормочет что-то на своем сенегальском языке. Тут уж она и хлопок начала срубать наравне с сорняками, а то и вовсе один хлопок.

Мы все остановились и смотрели на нее. А у нее мотыга так и ходит: вверх-вниз, вверх-вниз — и срубает столько же хлопка, сколько сорняков. А мы стоим, смотрим и молчим. Словно к месту приросли. Но тут Том Джо давай хлестать Хэриет по спине. Он не пытался вырвать у нее мотыгу, а просто подъехал к ней и начал хлестать по спине поводьями. Но чем больше он ее бил, тем больше хлопка она срубала. Грейс Тернер первая туда бросилась. Повалила Хэриет на землю, прикрыла своим телом. Теперь Том Джо стал хлестать Грейс, чтоб не заступалась. А Бесси Хеберт подбежала с мотыгой и пригрозила отрубить Тому Джо голову. Грейс вскочила и уцепилась за Бесси. Теперь уж мы все столпились вокруг. Одни просят Тома Джо остановиться, другие стараются поднять Хэриет. А Хэриет лежит и бормочет что-то на своем языке. Уставилась на нас вытаращенными глазами. Забормотала что-то на своем языке и вдруг как захохочет!

Когда наконец ее успокоили, мы с Грейс отвели ее на край поля и отряхнули ей одежду, а вечером ее увезли в Джексон. Тому Джо Семсоны ничего не сделали, а Кэти прогнали. И Бесси тоже. Дом у нее был полон ребятни, но все равно ей пришлось уехать. Не будь у нее детей, сказали они, так ее бы отправили в тюрьму за угрозы Тому Джо.

Видения мисс Джейн Питтман

Вскоре после того, как Хэриет увезли в Джексон, я обрела веру. Ее увезли весной, а летом я приобщилась к церкви.

С тех пор как Неда убили, я все время была в борениях совести. Всю свою жизнь я прожила возле набожных людей, еще со времени рабства, но о вере как-то забывала. То думаю: да, надо обрести веру, послужить богу, то никакого смысла в этом не вижу. Но когда Неда убили, я поняла, что, кроме бога, у меня не осталось ничего. Только до переезда в Семсон я еще не открыла богу все свое сердце. А это случилось лет через тринадцать после смерти Неда.

В Семсоне я сначала поселилась рядом с дядюшкой Джиллом и тетушкой Сарой, через дорогу от Грейс Тернер. Она тогда была замужем за Лоренсом Хебертом и жила с его стариками. Каждый вечер мы с Грейс сидели на веранде и слушали песнопения в поселке. В то время у нас еще не было церкви, ее построили много позже. И люди устраивали моления через дорогу от того места, где теперь церковь. Мы с Грейс каждый вечер сидели и слушали пение и молитвы. Иногда Грейс приходила ко мне, но чаще мы просто переговаривались с ней через дорогу. Иногда было так темно, что мы не видели друг друга, но это не мешало нашим долгим разговорам. Как-то Грейс приходит ко мне и говорит:

— Джейн, я собираюсь приобщиться к церкви.

— Рада за тебя, Грейс, — говорю.

— Джейн, а почему бы и тебе не приобщиться вместе со мной? Ты женщина добрая, хорошая, это все знают. Так кому, как не тебе?

— Ты и не представляешь, Грейс, сколько раз я про это думала, — говорю. — Дай мне недельку-другую поразмыслить.

Нэнси Уильямс тоже молилась об обретении веры. Я, Нэнси, Грейс, Питер Джулай. Кто же еще? Ах да, Лобо. Как это я забыла про него? Лобо привиделось, что Мэнни Холл загоняет на дерево Лиззи Эйрон. Ну уж и видение! Все хохотали, кашляли, утирали глаза. Все, кроме Лиззи. Лиззи рассвирепела. И прямо в церкви обозвала Лобо лживым псом.

— Ты лживый пес, вот ты кто! И вовсе ты не видел, чтоб кто-нибудь загонял меня на дерево. Я даже лазить-то не умею!

А Лобо стоит весь мокрый от пота.

— Я знаю, что показал мне господь. Мэнни швыряла в тебя комья земли, а дети говорили: "Глядите, вон она, там, на суку". А ты прыгала с сука на сук, как кошка.

Все так хохотали над Лобо, что священнику пришлось прервать службу. И пока он старался утихомирить людей, Лобо стоял, прислонясь к перилам кафедры, и потел, точно на солнцепеке.

— Да он пьян! — говорит Лиззи.

Ну и все опять захохотали. Когда мы разошлись из церкви, чуть не полночь была.

На Нэнси Уильямс озарение снизошло, когда она собирала в поле хлопок. Она работала одна в дальнем конце поля, и, когда закричала, мы сразу поняли, что на нее снизошло. И все побежали к ней.

— Снизошло! — говорит она. — Снизошло! Наконец на меня снизошло. Он поднял меня из трясины.

Мы сказали ей, чтоб она шла домой и готовилась свидетельствовать вечером. Нэнси бросила мешок с хлопком и побежала к поселку, крича и радуясь. Том Джо приехал взвешивать хлопок и спросил, где Нэнси. Мы ему сказали, что она ушла домой, потому что обрела веру. А он говорит:

— Что еще выдумали — веру тут обретать. Веру пусть вечером обретает, а днем собирает хлопок. И вы все, кто тут веру ищет, зарубите это себе на носу.

Грейс вдруг повернулась и пошла в поле, а Том говорит:

— Вон еще одна пошла веру обретать.

Я побежала за Грейс и вижу — она стоит на коленях в междурядье.

— На тебя тоже снизошло, Грейс? — спрашиваю.

— Ничего на меня не снизошло. Я молюсь богу, чтоб он не дал мне убить Тома Джо. Этого пса паршивого.

— Грейс, — говорю. — Ты же теперь молишься об обретении веры и не должна думать о злом.

— Знаю, — говорит, — но в такие минуты мне жалко, что Бесси не отрубила ему голову мотыгой. Ее бы просто повесили, вот и все.

— Грейс! — говорю. — А что подумает господь, услышав такие твои речи? Разве ты не знаешь, что Том Джо послан сюда дьяволом?

Мы пошли назад на край поля, где Том Джо взвешивал хлопок. А он и спрашивает:

— Ну как, нашли там бога?

— Грейс! — сказала я, потому что увидела, что она опять свирепеет.

А через неделю или чуть позже на Грейс тоже снизошло озарение. На всех оно снисходило, кроме меня. Я сказала об этом Грейс. А она говорит:

— Усерднее молись, Джейн.

— Я молюсь усердно, как только могу, — говорю. — Может, я просто недостойна?

— Не выдумывай, Джейн, — говорит. — Молись, и все.

Я молилась весь день и полночи. Если не сплю, так молюсь. Иной раз шла на поле такая усталая и сонная, что глаза слипались. А потом как-то утром в четверг — я тот день не забуду, пока жива, — шла я в поле, и тут меня озарило. Будто с моих плеч спала огромная тяжесть.

— Грейс! — сказала я. Она шла чуть впереди меня. — Грейс, на меня снизошло.

— Наконец-то! — говорит. — Наконец-то! Джейн, а что ты чувствуешь? Легкость чувствуешь?

— Чувствую. Такую легкость, будто я летать могу.

— Вот-вот, — говорит Грейс. — Если чувствуешь легкость, значит, это оно. От этого всегда чувствуешь легкость. Иди-ка домой, а в поле сегодня вовсе не выходи. Иди домой и приготовься к вечеру.

В тот вечер я свидетельствовала о своем видении.

Я несла на плечах мешок камней и хотела его сбросить, но никак не могла. Он все больше и больше пригибал меня к земле, сбросить его я не могла. И тут Белый Человек с длинными желтыми волосами — они блестели, как солнце, — приблизился ко мне. (На нем еще были длинные белые одежды). Он приблизился ко мне и сказал:

— Джейн, хочешь избавиться от своей ноши?

— Воистину, воистину! — отвечаю. — Но откуда вы меня знаете? Уж не Господь ли вы?

— Чтоб избавиться от этого груза, и избавиться навсегда, ты должна перенести его вон через ту реку.

Я посмотрела в сторону, куда он показывал, и верно, там была река. Я обернулась к нему, но он уже исчез. Я пошла к реке с мешком камней на спине. И передо мной выросли колючки, где колючек прежде не было, у моих босых ног вились змеи, где змей прежде не было, широкие канавы и протоки зеленой воды преграждали мне путь там, где прежде их не было. Какой-то человек, черный как уголь, блестящий, с репейниками вместо волос, предстал передо мной и сказал, что возьмет мой мешок. Но я не отдала. Я сказала, что Белый Человек повелел мне перейти реку с мешком, и я перейду ее с мешком. И вдруг этот человек превратился в Неда.

— Отдай мне мешок, мама, — сказал он.

— Нед, это ты? Это ты, Нед? — спросила я.

— Отдай мне мешок, мама, — сказал он опять.

— Я не верю, что это ты, Нед, — сказала я. — Я знаю, ты дьявол и хочешь обмануть бедную Джейн. А если ты и правда Нед, то скажи мне, что ты нес все время после того, как убили твою маму.

Я смотрела на лицо дьявола, который прикинулся Недом, и видела, что он изо всех сил старается догадаться, что же такое Нед тогда нес, да никак не догадается. И я убедилась, что это не Нед, ведь Нед вовек бы этого не забыл, и я пошла дальше. Идти дальше было трудно, потому что сердце мое тянулось к нему, но я знала, что должна идти. Я подошла к реке и увидела там Джо Питтмана. Он был не старый, как я, а по-прежнему молодой.

— Отдай мне мешок, Джейн, — сказал он.

— Я должна перейти через реку, Джо, — сказала я.

— Отдай мне мешок, Джейн, — сказал он.

— Нет, Джо, я должна перейти через реку, — сказала я.

И когда он в третий раз попросил мешок, а я не отдала, он вдруг исчез. Я вошла в реку, и вокруг моих ног щелкали зубами аллигаторы. Я взглянула — змеи, сотни и сотни их плыли ко мне. Но я продолжала идти с мешком на спине. С каждым шагом река становилась все глубже. Когда вода дошла мне до горла, я вскинула голову посмотреть, далеко ли еще идти, и увидела Альбера Клюво. Он сидел на жеребце, который убил Джо Питтмана, а в руках держал ружье, которое убило Неда. Я оглянулась. На берегу стояли Джо и Нед и манили меня назад. Но я не вернулась. Я пошла вперед, ибо ноша у меня на спине была тяжелее ноши смерти. Когда я подошла к берегу, Альбер Клюво поднял ружье, чтоб застрелить меня. Но когда увидел, что я все равно иду вперед к берегу, он тоже пропал. А едва я ступила на твердую землю, как мне явился Спаситель. Он улыбнулся и снял мешок с моих плеч. Я хотела склониться к его ногам, но он повелел мне подняться, ибо я родилась заново. Я поднялась и почувствовала себя легкой, чистой и безгрешной.

Вот какое было у меня видение. Вот так я приобщилась церкви. И вот что пели в тот вечер в церкви:

Звоните в колокол,

Озаренье снизошло.

Звоните в колокол,

Озаренье снизошло.

Звоните в колокол,

Озаренье снизошло.

Наконец озаренье снизошло.

Вырвали душу мою из врат ада,

Свершилось.

Из врат ада,

Свершилось.

Из врат ада,

Свершилось.

Наконец свершилось.

Иисус радуется. Сатана гневается.

Свершилось.

Сатана гневается.

Свершилось.

Сатана гневается.

Свершилось.

Наконец свершилось.

Два брата

Тимми и Ти-Боб были братья — единокровные братья; Тимми был негр, а Ти-Боб белый. Все на плантации, все, кто жил у реки, все в большом доме, в том числе и Ти-Боб и мисс Амма Дин, знали, что Тимми — сын Роберта Семсона. Роберт и сам никогда этого не скрывал, да и не мог бы скрыть, если бы захотел, так как Тимми был похож на него куда больше, чем бедняга Ти-Боб. Тимми еще малышом любил кататься верхом и охотиться, совсем как Роберт. И все повадки у него были совсем как у Роберта. С ними обоими надо было держать ухо востро. Роберт вытворял что хотел, имел ли он дело с белыми или черными. Тимми вытворял что хотел, если имел дело с черными. Сложен он был как Роберт, такой же высокий и худой. Но Роберт был белый и румяный, а Тимми — коричневый. У Роберта были каштановые волосы и серые глаза, а у Тимми рыжевато-каштановые волосы и карие глаза. А носы у обоих с горбинкой. А Ти-Боб всю жизнь был слабого сложения и хрупкий. И свое имя Ти-Боб — младший Роберт — он получил, когда доктор сказал, что у мисс Аммы Дин детей больше не будет. Но любое другое имя подошло бы Ти-Бобу куда лучше.

Когда Ти-Боб подрос и уже мог держаться в седле, Роберт приехал в поселок к Верде и сказал, чтобы Тимми ездил с Ти-Бобом. Он подозвал Верду к калитке, будто сроду не заходил к ней в дом. Будто и не привязывал лошадь у этой самой калитки и не оставался у нее дома, пока сам не решал уйти.

— Я не хочу его туда пускать, — сказала Верда.

— Все будет как надо, — сказал Роберт.

— Я не хочу, чтобы он прислуживал за столом, — сказала Верда.

— Он будет только ездить верхом с Ти-Бобом, — сказал Роберт.

— Будет дворецким у Ти-Боба? — говорит Верда. — Дворецким своего брата?

— Пусть приходит завтра, — говорит Роберт.

— Прислуживать за столом он не придет, — говорит Верда.

— Значит, завтра, — сказал Роберт и ускакал.

Тимми пришел. Было ему тогда лет двенадцать — он был лет на шесть-семь старше Ти-Боба. Когда Ти-Боб уезжал в школу, Тимми ухаживал за лошадьми. Когда Ти-Боб возвращался домой, Тимми седлал лошадей, и они вместе отправлялись в поле. Ти-Боб на маленьком шотландском пони по кличке Джонни, а Тимми на Урагане, полуобъезженном и норовистом. А в поле Ти-Боб тут же подъезжал ко мне. Чем бы я ни занималась — хлопок собирала или сахарный тростник рубила, — он всегда подъезжал ко мне. Если мешок с хлопком был полон, он за меня относил его к весам. Если мы рубили сахарный тростник и было холодно, он отсылал меня погреться у костра. Он привязался ко мне очень скоро после того, как я туда переехала. И когда тетушка Хэтти умерла, а за ней и дядюшка Бадди, Ти-Боб упросил взять в большой дом меня. Я этого не хотела, мне больше нравилось на воздухе. Мне даже холод был нипочем. Что жара, что холод — мне все равно. Но хозяева решили, что в поле я работаю не так чтоб быстро и в доме от меня будет больше прока. Поль Семсон сам приехал в поле узнать, умею ли я готовить. (Мы рубили сахарный тростник. Декабрь. Вода, того и гляди, замерзнет).

Я сказала, что шестьдесят с лишним лет готовлю. Ему не понравилось, что я ответила не сразу, и он с лошади уставился на меня. И говорит, что он не про то спрашивал. А вот для белых я готовила или нет?

А я отвечаю, что пока еще никого не отравила.

Он опять долго смотрел на меня с лошади, а потом сказал:

— Завтра в шесть утра придешь в большой дом. Покажешь, так ли ты ловко лепешки печешь, как языком болтаешь.

Я говорю:

— Мне тут нравится, и я бы осталась, если позволите. А он опять смотрит на меня с лошади. А потом и говорит:

— Да неужто? — (День был на редкость холодный. Джо Эмброуз далеко впереди рубил тростник и пел). — Может, ты не слыхала, что в Семсоне всем нравится то, что нравится Полю Семсону? А может, слыхала и не прочь опять попросить фургон? Ну так как?

Вот так я и пошла работать в большой дом. Но как попривыкла, так жалеть не стала. У меня были помощники и хватало времени и рыбу поудить, и свой огород вскопать. Иногда я уговаривала Тимми привести мне с пастбища Регса и отправлялась верхом в поле. А как-то раз от большого ума поехала туда с Тимми и Ти-Бобом.

Мне бы, как я в первый раз села на эту лошадь, надо было догадаться, что Тимми задумал какое-то баловство. Уж слишком все шло хорошо. Седло словно нарочно для меня сделано, и стремена Тимми подтянул точно мне по ноге. И уздечка хорошая, и поводья. Подпруга затянута как положено — ну словом, все лучше некуда. "Ну, — думаю, — ему чего-то от меня надо. Не стал бы он делать всего этого просто так".

По дороге в поле я только и гадала, чего от меня хочет Тимми. Наверно, денег, думаю. И опять гадаю: а деньги-то ему зачем? Спрашивать я его не стала, а только поглядывала краешком глаза. А на Тимми смотришь — и видишь Роберта Семсона. Плечи подняты, локти прижаты — вылитый Роберт. И соломенная шляпа чуть на глаза надвинута — ну Роберт и Роберт! Только в глазах пусто: смотрят вперед, будто все так и надо. Я поглядела на Ти-Боба. Он тоже молчал. Но они с Тимми все это задумали вместе.

На поле мы поехали туда, где Грейс и остальные рубили сахарный тростник. Грейс посмотрела на меня и говорит:

— Фу-ты ну-ты, барышня приехала!

— Небольшая вечерняя прогулка, — говорю.

— Вам, барышня, только и дела, что гулять, — говорит Грейс. — А я человек простой, без работы не проживу.

Вот так мы разговариваем, и я еду за Грейс по полю. А Ти-Боб и Тимми где-то сзади. А потом мне холодно стало, и я говорю Грейс, что, пожалуй, домой поеду. Только я это сказала, как Ти-Боб перемахнул через несколько рядов тростника и помчался к дороге. Маленький Джонни бежал так быстро, что мордой почти земли касался.

— Что это с ним? — говорю. — Взбесился, что ли, ни с того ни с сего?

А тут Грейс как закричит:

— Джейн, держись!

Но Тимми уже стегнул Регса тростниковым стеблем, и он чуть из-под меня не выскочил.

Теперь уже были только поле, Регс и я. Я вцепилась в гриву и в уздечку. А люди по всему полю кричали мне вслед:

— Держитесь, мисс Джейн, держитесь! Держитесь, мисс Джейн, держитесь!

Регс выскочил с поля и наклонился вправо, будто вот-вот упадет, но все же устоял на ногах. Тут он выбрался на боковую дорогу и наклонился влево, но опять устоял на ногах. Теперь были только я, Регс и дорога. Ти-Боба я уже давно обогнала, и помощи ждать неоткуда, пока Регс не упрется в ворота большого дома и не остановится сам. Конечно, Тимми на своем Урагане мог бы перехватить меня. В то время Ураган мог обогнать любую лошадь в нашей округе, а то и во всем штате. Но Тимми было запрещено обгонять Ти-Боба. Что бы ни случилось, Ти-Боб всегда должен был скакать впереди, пусть самую чуточку, но впереди. А потому мне оставалось только ждать, пока Регс не упрется в ворота. Я бы спрыгнула, да некуда было. Дорога вымощенная, и земля тверже камня, а мне за шестьдесят, и хлопнулась бы я наземь при скорости сто миль в час, так в куски разлетелась бы, что твой арбуз. А потому я не прыгала, а держалась что было силы.

Дядюшка Джилл и тетушка Сара сидели на крылечке, и тетушка Сара услышала, что лошадь понесла. Она это сразу поняла: когда лошадь бежит спокойно, копыта совсем не так стучат. Куда громче и не так ровно, как если бы ее пустили галопом. Она рассказывала, что окликнула дядюшку Джилла, может, три, а может, четыре раза — он все не слышит.

— Лошадь понесла! — кричит. — Лошадь Джейн. Джилл, слышишь? Лошадь Джейн!

Она сразу сообразила, что это я. Тимми-то со своим Ураганом легко справлялся, а Джонни, пони Ти-Боба, не мог так скакать.

— Лошадь Джейн! — кричала тетушка Сара. — Джилл! Джилл, ты слышишь?

Он наконец сообразил, в чем дело, и вышел на дорогу со своей палкой. Я еще с края поселка увидела, что он размахивает палкой вверх-вниз. Не вправо и влево, как надо, а вверх-вниз, вверх-вниз. И все быстрее, все быстрее. Потом схватил ее обеими руками, машет, а сам пятится. Машет и пятится, машет и пятится. А потом я перестала его видеть. Когда и как Регс пронесся мимо дядюшки Джилла или над ним, я не разобрала. Только что он махал палкой — и уже церковь позади осталась. У ворот большого дома Регс встал как вкопанный, и я чуть не слетела на землю через его голову. Мисс Амма Дин стояла на заднем крыльце со своим биноклем. Она все в него видела. Когда тростник убирают, открывается и дорога, и поля на две мили вглубь. Потом она рассказывала, что видела, как Регс выскочил с поля на дорогу и понесся к большому дому прямо на нее, точно поезд по рельсам. Она говорила, что видела, как Ти-Боб скакал на Джонни, расставив локти, бил Джонни каблуками, чтоб он бежал еще быстрее, будто пони, если его как следует погонять, может потягаться с ветром. Она видела и Тимми — чуть позади Ти-Боба. Оба они хохотали. Нет, она, конечно, не могла разглядеть в бинокль их лица или разглядеть в бинокль мои глаза. Но она видела, как я крепко вцепилась в Регса, и догадалась, что я перепугана до смерти. А Тимми и Ти-Боб сидели в седле небрежно, и она поняла, что они смеются, хотя и не слышала их смеха. Когда Регс встал перед воротами, она свинтила бинокль и побежала через двор.

— Это Тимми? — спрашивает.

— Не знаю, — говорю. — Может, оса его ужалила.

Регс тяжело дышал, и я тяжело дышала. И оба мы были мокрые от пота. Холод страшный, а мы оба мокрые от пота.

— Оса? — говорит мисс Амма Дин и смотрит на меня.

Она знала, что это Тимми подстроил: ведь Тимми был сыном Роберта, а уж Роберт такого случая не упустил бы. Да и не упустил: как-то он посадил ее двоюродного брата на почти необъезженную лошадь. Ну, он и полетел через изгородь.

Тут подъехали Тимми и Ти-Боб. Они все еще не кончили смеяться, а Джонни до того устал, что нижней губой чуть за землю не задевал.

— Оса? — говорит мисс Амма Дин и смотрит на меня, а бинокль у нее в руке.

Потом она посмотрела на Тимми. Сначала она чуть было со зла не ударила его этим самым биноклем, но чем дольше она смотрела на него, тем больше видела Роберта. Уж Роберт-то такого случая не упустил бы. Да и не упустил. Но Тимми был не Роберт, хотя и его сын. И должен был помнить, что он все равно черномазый.

— Роберт, от тебя я этого не ожидала, — говорит она Ти-Бобу.

— Но Джейн ведь хорошо ездит верхом, — отвечает Ти-Боб.

— Лучше всех, — говорит Тимми.

— А ты молчи, — говорит мисс Амма Дин. — Тебя не спрашивают. — И ждет, не ответит ли Тимми чего-нибудь. Он же был сыном Роберта, а Роберт наверняка не смолчал бы. — Ну, я скажу мистеру Роберту, — говорит она.

А Тимми смотрит через двор на большой дом. И сидит в седле прямо, а не сгорбившись, как положено негру; плечи расправил, соломенную шляпу чуть сдвинул на глаза и без слов говорит нам, что Роберт ему ничего не сделает. Мне-то это говорить не нужно было — я и так знала, что Роберт ему ничего не сделает. Но мисс Амма Дин этого не знала. Она была женой Роберта уже лет десять-двенадцать, но все еще не знала, чего от него ждать.

— Сними шляпу, Тимми, — сказала она.

Он снял, но смотрел в сторону.

— Ну? — говорит она.

— Хорошо, слушаюсь, мэм, — говорит Тимми, но так тихо, что я-то еле расслышала, а я стояла совсем рядом.

Когда вечером Роберт вернулся домой, мисс Амма Дин рассказала ему, что случилось. Роберт давай хохотать. Жаль, говорит, что ему самому этого увидать не пришлось. И кто знал, что Регс сохранил такую резвость! Он спросил, сильно ли я глаза выпучила. И не слышала ли мисс Амма Дин в свой бинокль, как у меня зубы стучали. Вот ведь всегда все интересное случается, когда его нет дома!

— Ну а Тимми? — спрашивает мисс Амма Дин.

— Джейн ведь жива-здорова, — говорит Роберт.

— А могла бы и разбиться.

— Но ведь не разбилась.

— Но он мог бы снять шляпу, — говорит мисс Амма Дин.

— Я с ним поговорю, — сказал Роберт. — А жаль, что я не видел! Когда снова поедешь покататься, Джейн?

— Уж с ними никогда не поеду.

— Жаль-жаль, — говорит.

Тимми он ничего не сказал. Он знал, что Тимми уважает мисс Амму Дин. Он знал, что Тимми мисс Амму Дин уважает, как всех белых мужчин или женщин. Ну а что он с черными вытворяет, его не заботило.

А скоро после этого случая Тимми схлестнулся с Томом Джо, и пришлось Тимми уехать. Ти-Боб и Тимми ехали по полю, и вдруг лошадь сбросила Ти-Боба, и он сломал руку. Том Джо как раз шел по двору, когда Тимми привез Ти-Боба домой. Том Джо сам отнес Ти-Боба в дом, а потом вышел и спросил у Тимми, что случилось. Тимми сказал, а он сшиб его с ног.

Том Джо ненавидел его люто. Слишком уж много ему сходило с рук. Том Джо знал, что Тимми — сын Роберта Семсона, и Семсона в нем ненавидел не меньше, чем черномазого. Или даже сильнее: ведь это кровь Семсона делала Тимми таким дерзким. Нет, он ударил Тимми не за Ти-Боба. Ти-Боба он ненавидел, как ненавидел всех Семсонов. Он сшиб Тимми с ног, потому что знал: ни один белый в здравом уме виноватым его не признал бы.

Альберт Уокер и Клеон Саймон обдирали во дворе мох. Они повернулись и стали смотреть. Потом они рассказывали, что Тимми поднялся и сказал:

— Хватит, Том Джо.

— Называй меня мистером, черномазый, — говорит Том Джо.

— Белого голодранца я мистером называть не буду, хоть убей меня, — говорит Тимми.

Том Джо замахнулся на него, но Тимми отступил в сторону. Том опять замахнулся, но Тимми опять отступил — и ухмыляется, что Том Джо никак не может его достать. Том бросился на него, но Тимми его оттолкнул, и Том Джо хлопнулся наземь. Потом вскочил и выхватил из рук Альберта шест. Ну, не то чтобы выхватил — Альберт Уокер сам его протянул, до того он боялся Тома Джо. Мох срывали с деревьев шестами, которыми сбивают орехи. Шест ткнут туда, где мох погуще, покрутят, покрутят, да и дернут так, чтобы все содрать. Том Джо выхватил шест у Альберта и ударил Тимми. А Альберт и Клеон, чтобы помочь Тимми, стали звать мисс Амму Дин, чтоб она спустилась во двор унять Тома Джо. Мисс Амма Дин оставила меня с Ти-Бобом, а сама побежала во двор. Я услышала, как она начала кричать на Тома Джо, едва вышла на заднее крыльцо. Она грозилась выгнать его, отправить в полицию, посадить в тюрьму. От ее крика и угроз толку никакого не было. Слишком уж Том Джо ненавидел Тимми, чтоб остановиться. Да и какой белый отправил бы его в тюрьму или хотя бы в полицию, раз Тимми не уберег Ти-Боба. Когда мисс Амма Дин прибежала во двор, Тимми лежал без сознания, весь в крови. Том Джо отшвырнул шест и ушел. Мисс Амма Дин велела Альберту внести Тимми в дом. И когда к Ти-Бобу приехал доктор, ему пришлось лечить двоих.

Когда Роберт вернулся вечером домой, мисс Амма Дин рассказала ему про то, что случилось. Тома Джо надо выгнать или даже посадить в тюрьму. Роберт сказал ей, что не будет ни того, ни другого. Когда белый хорошенько отделает черномазого, который его за руку схватит, за это медаль дают.

— Даже если он черномазый только наполовину? — спрашивает мисс Амма Дин.

— Черномазый всегда целиком черномазый, — ответил Роберт.

Через несколько дней Роберт позвал Тимми в дом, дал ему денег и отослал его. Тимми хотел попрощаться с Ти-Бобом. Роберт сказал, что Ти-Боб спит. Тимми спросил, можно ли прийти, когда Ти-Боб проснется, но Роберт сказал — нет.

Когда Ти-Боб снова начал ездить верхом, к нему приставили Клоди Фердинанда. Но это было совсем не то. Ти-Боб хотел ездить с Тимми. Тимми — его брат, и он хочет, чтобы брат был с ним. Он каждый день ходил ко мне на кухню и все вспоминал о Тимми. Он понимал, почему Тимми седлал ему лошадь, понимал, почему Тимми ехал всегда чуть сзади. Но он не мог понять, почему Тимми должен был уехать, если белый избил его шестом. Я сказала, что Тимми должен был уехать ради своей безопасности. Но он не мог этого понять. Я попросила мисс Амму Дин растолковать ему. Потом попробовал ему растолковать его дядя Кларенс. Потом его крестный отец Жюль Ренар из Байонны. Все мы пытались объяснить ему, все, кроме Роберта. Роберт считал, что ему с Ти-Бобом говорить о таких вещах незачем. Это все входит в нашу жизнь, как солнце или дождь, и Ти-Боб сам все поймет, когда вырастет. Но Ти-Боб так и не понял. Он наложил на себя руки прежде, чем понял, как ему жить на свете.

О людях и реках

Когда же Тимми уехал? Дайте-ка вспомнить, дайте-ка вспомнить. Не то в тысяча девятьсот двадцать пятом году, не то в двадцать шестом: он ведь уехал еще до большого наводнения, а оно было в двадцать седьмом.

А Лонга когда выбрали? Когда выбрали Лонга? После наводнения, да, после. До наводнения здесь, в Семсоне, не было школы. Дети ходили в Боттом или в школу Неда, дальше по большой дороге. Лонга выбрали после наводнения, и в первый раз нам стали давать бесплатные учебники. Вот тогда и начали учить детей здесь, в церкви. Церковь только-только построили, ее даже покрасить не успели.

А в бедах от наводнения повинны сами люди, потому что они вздумали укрощать реки, а воду укротить нельзя. Древний народ, индейцы, поклонялись рекам, а потом пришли белые, индейцев покорили и решили покорить реки. Когда я говорю, что индейцы поклонялись рекам, это вовсе не значит, будто они почитали реку богом. Бог только один, и он надо всеми нами. Но они думали, что реки обладают особой силой, и тут я спорить не буду. Я и сама замечала, что такая сила есть. В поселке растет старый дуб, там, где жила тетушка Лу Болин со своей семьей. Дуб куда старше и поселка, и всего вокруг. Видел этот дуб много-много разного, и знает он многое-многое. И мне не стыдно сознаться, что я с ним разговаривала, а я ведь еще не сошла с ума. Вовсе не обязательно человек сумасшедший, коли он разговаривает с деревьями или реками. Другое дело, если говоришь с канавами или протоками. Канава — это вообще ничто, да и протока немногим лучше. Реки и деревья — совсем другое дело, только, конечно, не китайская вишня. Если уж кто разговаривает с китайской вишней или с терновником, тот наверняка сумасшедший. Но если говорить с дубом, который стоит здесь спокон веку и знает куда больше, чем ты, то это не безумие вовсе, а просто знак уважения.

Вот и индейцы так же уважали реки. Скажем, поймают рыбу, съедят, а кости назад в реку бросят и скажут: "Вернись в воду, стань снова рыбой". Еще рыбу поймают и думают, что это та самая. А белые пришли, покорили индейцев и сказали, что кости рыбой снова стать не могут. Но индейцы не поверили, и их убили. Потом, когда белые убили индейцев, они попробовали покорить ту реку, в которую индейцы верили, — вот тут-то и начались всякие беды.

Я не знаю, когда построили первую плотину — наверно, еще во время рабства. Но старые люди рассказывали, что вода разрушила эту плотину, едва ее построили. И если бы белые поняли тогда, что говорит им река, так потом горя было бы меньше. А они взяли да и построили новую плотину. Река ее тоже снесла. Строят еще одну, а река и ее сносит. Река-то текла здесь сотни и сотни лет. Ну, смоет иногда немного земли и несколько деревьев или в наводнение — хижину-другую, корову там или лошадь, но чтоб река всю округу опустошила — нет, не бывало этого, пока не пришел белый и не попытался ее покорить. Говорят, он был француз. Вот почему до сих пор я не очень-то доверяю французам. Ну чего он приехал из-за моря мешать нашим рекам? Говорят, он сказал: "Эту воду надо держать в границах!" Но сказал он это, конечно, по-французски, ведь он был француз. "Нельзя, чтобы реки текли, как им вздумается, и уносили наши деревья". Вот, заметьте — "наши деревья", будто он посадил здесь хоть одно дерево. Он не знал, что река то здесь дерево прихватит, то там. И так спокон веку.

"Надо держать воду в границах, там, где ей положено течь, — говорил он. — Раз ей положено течь по этому руслу, значит, там мы ее и удержим". Будто можно указать реке, где ей течь. "Насыплем в мешки песку и уложим их вдоль реки, где может произойти наводнение. Так мы ее усмирим".

Они все укладывали и укладывали мешки, и всякий раз, когда река поднималась, она смывала плотины этого француза, словно спички.

Я хорошо помню наводнение двенадцатого года, а уж наводнение в двадцать седьмом году никогда не забуду. Потому что в двадцать шестом дождь все лил, и лил, и лил. И зима выдалась на редкость холодная. А ранней весной опять полили дожди, и вода не уходила в землю, потому что земля уже разбухла от прошлогодней воды, а вся стекала в Миссисипи, в Ред-Ривер, в Ачафалайю. Но после таких дождей даже эти реки не могли вместить в себя всю воду. И ей пришлось искать себе выход.

Когда плотину прорвало, рассказывали люди — а случилось это около Мак-Кри, — шум воды был слышен за несколько миль. Вода грохотала, как ураган, как поезд, как гром, как пушечная пальба. Она смывала все на своем пути, показывала этому французику, которого давно и в живых-то нет, кто тут по-прежнему хозяин. Вырывала с корнями огромные деревья, уносила дома с людьми. А сколько утонувших мулов, коров, собак и свиней она тащила! А сколько людей сидело на деревьях и на крышах — ждали, когда их подберут лодки! И так день за днем. Не знаю уж, сколько их прошло, пока все не стихло. А конец еще не настал. Сила из нее ушла, но сама она осталась. Только текла ровно, бесшумно. Как змея в траве, как тень, как облако. Солнце светит, небо синее-синее, ну и скажешь про себя: "Слава богу, вот и кончилось!"

Это если не оглядываться. А оглянешься — что это? Море. Целое море подбирается к тебе.

Здесь, в Семсоне, вода залила болота и поля, но до поселка не дошла. Потому что Роберт Семсон собрал людей, и они построили дамбу вдоль железнодорожного пути от одного конца Семсона до другого. Люди работали днем и ночью, чтоб остановить воду, и женщины все время готовили для них что-нибудь горячее и варили им кофе. Старики и дети, которым не под силу было копать землю, палками и выстрелами отгоняли диких животных, которые старались спастись от воды на пригорке, где стоял большой дом. Те животные, которые не умели плавать и лазать, искали место повыше, а другого высокого места тут не было. Роберт Семсон сказал, что ни одно дикое животное, будь то хоть головастик, не должно перебраться через насыпь. Он велел всем мужчинам — всем старикам — взять ружья, а пули давал им свои. Он сказал, чтобы они стреляли в любую четвероногую тварь, которая попробует проскочить мимо них. И все время, ночью и днем, мы в поселке слышали стрельбу.

Птицы, как и все остальные животные, покинули болото. Вода, хоть и спокойная, колыхала листву и вспугивала птиц. Мы сначала слышали их крики, а потом видели их, и, когда они пролетали над нами, казалось, черная туча закрыла солнце. День изо дня и даже по ночам мы слышали их пронзительный крик. Олив Джерро сказала, что наступил день Страшного суда. Но это не был Судный день. Просто люди позволили себе зайти далеко.

Теперь люди понастроили бетонные водосливы, чтобы справиться с водой. Но придет день, вода сметет их, как смела плотину. Французик давно умер, когда в двадцать седьмом году вода снесла его плотину. И те, кто построил эти водосливы, тоже умрут, а вода будет жить вечно. Та самая вода, в которую верили индейцы, опять вырвется на свободу. Вот увидите сами.

Хью Лонг

Хью Лонг стал губернатором через год после наводнения. Как бы там ни говорили, а лучше ни для черных, ни для белых бедняков случиться не могло.

Да, теперь о нем много всякого рассказывают. Он был такой, он был сякой. Прямо-таки диктатор — чего только он с народом не проделывал. Когда я слышу такие разговоры, я думаю: "Жили бы вы здесь лет двадцать пять — тридцать назад. Жили бы вы в те времена, когда у бедняков вообще ничего не было. Вы бы тогда меньше зря болтали!"

Даже дети и то спрашивают: а с какой стати надо уважать Лонга? Ну конечно, он ведь называл нас невежественными нигерами. Он всех цветных так называл. Но ведь к этому он добавлял: "Вот тебе книжка, нигер. Научись читать свое имя". А другие говорят: "Вот тебе мешок. Иди собирай хлопок".

Они не знают, что пережили бедняки. Им кажется, будто всегда был школьный автобус, всегда была школа. А я могу рассказать о тех временах, когда бедняки и двух месяцев в году не учились в школе. И чтоб хоть столько проучиться, каждый день отмахивали по пять-шесть миль.

За что же богатые убили Лонга, как эти болтуны думают? Неужто за то, что называл цветных нигерами? Нет, его убили за то, что он помогал беднякам, черным и белым, а помогать беднякам не полагается. Пускай бедняки работают, пускай бедняки сражаются в ваших войнах, пускай умирают. Но помогать им не полагается.

Они теперь говорят, будто Лонга убил доктор Вайс. Но никто не заставит меня поверить в это. Говорят, он убил Лонга за то, что тот сказал, будто в жилах деда жены Вайса текла негритянская кровь. Конечно, здесь найдутся белые, которые убьют вас и за меньшее. И все-таки меня никто не заставит поверить, что Лонга убили за это. Я знаю, богачи подкупили охранников, чтобы те убили Лонга. Все бедняки знают об этом. А им говорят, будто Лонга убили за то, что он сказал про старого судью, будто у него в жилах негритянская кровь. Боялись, как бы бедняки не поднялись, вот и придумали такое. Они знали, как бедняки любили Лонга, и придумали это, чтобы бедняки не поднялись. Ну, обмануть бедняков им не удалось, пускай и не надеются.

Я помню ночь, когда его застрелили, хорошо помню. Я была в поселке у Грейс Тернер. Она хворала, и мы с Олив Джерро и Лин Вашингтон сидели у нее. Сидели и разговаривали, а тут вдруг в дверь постучал Этьен Буайе. Я пошла узнать, чего ему надо, а он рассказал мне, что случилось.

— Знаешь, Джейн, — говорит, — они застрелили Лонга.

— Что ты такое сказал, Этьен? — говорю я. — Этого не может быть! Нет!

А он говорит:

— Его застрелили. Он еще не помер, но его жизнь в опасности.

И рассказал, что сейчас встретил Мануэля Раффина, а тот сам слышал об этом по радио в Байонне. Мануэль тут же сел в машину и вернулся домой, побоялся, как бы белые не начали из-за этого войну. Мануэль и Этьен прошли по всему поселку и всем рассказали, что случилось. Они уговаривали причетника Джаста Томаса ударить в церковный колокол, но Джаст сказал, что не хочет впутываться в дела белых. Грейс позвала Этьена в дом выпить чашку кофе, и скоро в комнату набилось полно народу. Дядюшка Джил опустился на колени и сказал, чтобы мы все помолились за Лонга. Ну да разве ему дали оправиться от раны? После всего, что он сделал для бедняков? Нет, конечно.

Или вы хотите, чтоб я поверила, будто ни один из докторов — а их ведь сколько в больнице-то! — не знает своего дела, не знает, с какой стороны подступиться к раненому, чтобы он не истек кровью? Вы хотите, чтоб я этому поверила? Для чего же тогда все эти врачи, если они не умеют лечить? Нет, они и не пробовали остановить кровь. Они подкупили охрану убить Лонга и, конечно, не стали спасать его жизнь в больнице. Я совсем не удивлюсь, если станет известно, что эти врачи помогли его убить у себя в больнице. Видно, всякий, кто взвалил на себя крест — решился постоять за бедняков, обречен на такую смерть.

Мисс Лили

После того как Лонг стал губернатором и начал раздавать нам бесплатно учебники, приехала первая учительница — мисс Лили. И пока мисс Лили учила тут, она жила в поселке у меня. Когда я стала кухаркой, то перебралась поближе к большому дому — так хозяевам было удобнее. Целый дом мне одной был не нужен, и половину я отдала учительнице. Пока я была кухаркой, все учителя по очереди жили в моем домике.

Мисс Лили была маленькая кривоногая мулатка из Опелусаса. Свои густые черные волосы она стягивали пучком на макушке. Люди часто приходили к церкви и смотрели в окно, как она учит детей. Из них мало кто в свое время ходил в школу — никак не больше половины, и на первых порах всем было любопытно узнать, какая она — то есть мисс Лили. Иной раз глядишь — к каждому окну прилип кто-нибудь и смотрит. Ну, потом попривыкли к ней и перестали ходить туда. Да и дети тоже рады были бы перестать туда ходить. Уж очень мисс Лили была строга. Она не просто требовала, чтоб они уроки учили, а и чтоб девочки приходили в школу в выглаженных платьях и с бантами в волосах. А мальчики чтоб были в галстуках и башмаки начищали до блеска. Самые что ни на есть грубые башмаки, но чтоб начищали.

Месяца два дети терпели, а потом перестали ходить в школу. Все вдруг разболелись. Не простуда, так голова болит, не голова болит, так живот. Мисс Лили стала приносить в школу лекарства — темный пузырек с асафетидой и светлый пузырек с касторкой. Проверит по списку, все ли тут, и, если кого-то нет, идет его искать. Тех, кто пришел, она не учила, а обязательно шла искать заблудшую овечку. Дети чуть завидят ее, бегут в поле, а иногда — в другую сторону, к реке. Я их видела из большого дома. Пробежит мальчишка, а потом мисс Лили. Она быстро бегала, хоть и была кривоногой, бедняжка.

А потом потребовала, чтобы у каждого была зубная щетка. У людей на хлеб нет денег, а мисс Лили подавай зубные щетки. Она назначила недельный срок. Неделя проходит, а никаких щеток нет. Одни трут зубы содой, другие древесным углем, но этого мисс Лили было мало. Она хотела, чтоб они чистили зубы щеткой. Пошла в лавку и попросила две дюжины зубных щеток. Она заплатит из своего кармана, а дети вернут ей деньги потом. Кларенс Семсон, брат Роберта, владелец лавки, сказал, что никаких щеток у него нет и заказывать их он не собирается. Да если кто прослышит, что он заказывает зубные щетки для черномазых, его вымажут в смоле, вываляют в перьях и прокатят на шесте. Так пусть он скажет, что заказывает щетки для белых, говорит Лили. Тогда его так засмеют, говорит Кларенс, что ему останется только самому убраться подобру-поздорову. Мисс Лили не стала спорить и ушла, а в конце недели съездила в Байонну и привезла щетки для всех учеников. Бедная мисс Лили!

Как-то вечером мисс Лили шла по поселку и услышала, как сыновья Оскара Хейнса Ти-Бо и Ти-Ло плачут на дереве. Уже темнело, и мисс Лили разглядеть их не могла, но плач слышала явственно. Один поплачет-поплачет и затихнет, а тут другой начнет. То один, то другой. Мисс Лили остановилась у калитки и заглянула во двор. Оскар жег под деревом сырой мох. Такие дымокуры люди устраивают летом против москитов. Но тут москиты были ни при чем. Мисс Лили постояла-постояла у калитки, да и вошла во двор. Оскар, Вини и остальные сидят на веранде. И молчат. Сидят себе в темноте и молчат. А на дереве плачут Ти-Бо и Ти-Ло. То один, то другой. То один, то другой. Мисс Лили подошла поближе к дереву и увидела на нем два мешка.

— Что тут происходит? — спрашивает она.

— Это вы, мисс Лили? — говорит Ти-Бо.

Мисс Лили еле разобрала его слова: говорил-то он сквозь мешковину.

— Да, это я, — говорит мисс Лили. — Что тут происходит?

— Папа нас коптит, — говорит Ти-Бо.

— Сейчас же слезайте оттуда, — говорит мисс Лили.

— Мешки завязаны, — говорит Ти-Бо.

— Не морочь мне голову, — говорит мисс Лили. — Немедленно слезайте с дерева.

А на веранде все молчат. Сидят себе в темноте и молчат. И даже не смотрят на мисс Лили во дворе.

— Мне что, самой туда влезть? — говорит мисс Лили. — Слезайте!

— Мешки завязаны, мисс Лили, — говорит Ти-Бо.

Мисс Лили подпрыгнула, хотела достать до мешков, но куда там. Тогда она подошла к веранде и посмотрела на Оскара и на всех, кто сидел там в темноте. Она молчала, и они тоже молчали. Будто ее здесь и не было вовсе.

— Вы в своем уме? — спрашивает она.

А они молчат.

— Я спрашиваю, вы в своем уме?

— Пускай не дерзят старшим, — говорит тетушка Джули, мама Оскара.

— Пускай не дерзят старшим? — говорит мисс Лили. — Если дети дерзят старшим, их стегают розгами, а не коптят на костре. Сейчас же снимите их с дерева.

А они молчат.

— Вы слышали, что я сказала? — спрашивает она Оскара.

— Я каждое ваше слово слышу, — говорит Оскар.

— Ну так как же?

— Идите вы домой, к мисс Джейн, — говорит Оскар. — Я ведь не посмотрю, что вы учительница.

— Я уйду, когда вы снимете детей с дерева, — говорит мисс Лили.

Оскар больше ни слова не сказал. Когда он поднялся на ноги, Вини сказала:

— Поберегись, Оскар! Закон на ее стороне.

А он и ей ничего не сказал. Сошел с крыльца, обхватил мисс Лили одной рукой и понес ее к калитке. Мисс Лили кричит и брыкается.

— Что вы делаете? Отпустите меня! Зверь, зверь! Отпустите меня! Помогите! Помогите!

Оскар толчком распахнул калитку, поставил мисс Лили на землю, шлепнул ее по заду и пошел назад через двор. Перед тем как подняться на крыльцо, он бросил в костер еще пучок мха, чтоб дым поднялся повыше.

Мисс Лили ходила от одного дома к другому, пыталась уговорить кого-нибудь пойти с ней и заставить Оскара снять детей с дерева. Но никто не согласился, и она прибежала домой попросить меня пойти вместе с ней к Роберту Семсону. Я сказала ей то же самое, что сказал бы Роберт Семсон: не суйтесь не в свое дело. Она спросила, понимаю ли я, что говорю. Я сказала, что понимаю, — не суйтесь не в свое дело. Но она все равно хотела поговорить с Робертом. Я проводила ее туда. Роберт сказал, чтоб она учила детей, как ей положено, и не вмешивалась в то, как их воспитывают отцы и матери. Мы пошли домой. Мисс Лили учила в школе до конца года, а потом поехала к себе в Опелусас и не вернулась.

После мисс Лили появился Харди. Джо Харди был один из самых плохих людей, каких только я встречала в жизни. Черный коротышка с лоснящимся лицом и золотым передним зубом. Жаловался беднякам, что правительство ему мало платит, а потому будет им благодарен за всякую помощь. Бедняки продавали овощи со своих огородов, чтобы дать деньги Джо Харди. Продавали яйца, продавали цыплят, забивали свиней и продавали мясо, чтобы дать деньги Джо Харди. Но и этого ему было мало; он принуждал людей выращивать на его участке лук и картошку для него. Вечером он уводил учеников в поле, и они рыхлили землю на его участке. Детям он говорил, что так учил наш великий руководитель мистер Букер Вашингтон — что дети должны учиться добросовестно и честно работать.

Но и этого Харди было мало. Скоро он начал заводить шашни со старшими школьницами. Все оставлял в школе после занятий то одну, то другую ученицу помогать проверять тетрадки. Как-то раз он оставил в школе Фрэнсин, дочку Маршалла Буайе. Маршалл с двумя сыновьями пошли искать Харди. А Харди с Фрэнсин сидят у стола и разговаривают. На дворе почти ночь. Горит лампа. Тетрадки сдвинуты в сторону, а они сидят у стола и разговаривают. Маршалл велел Фрэнсин идти домой — он с ней там поговорит. А Харди велел погасить лампу и запереть школу, потому что ему и сыновьям придется кое-куда с ним пойти. Харди подпер дверь колом, и Маршалл повел его через поселок на кладбище. Там сыновья привязали Харди к дереву, а Маршалл взял здоровый прут, и каждый раз, как он хлестнет Харди, тот вопит так, что его из конца в конец поля слышно. За полночь Мануэль Раффин отвязал Харди. Ему надоело слушать, сказал он, как Харди охает. Понял, что заснуть он ему не даст, взял на кухне нож, пошел на кладбище и разрезал веревки. А Харди, вместо того чтобы убраться восвояси, взял да и поехал в Байонну жаловаться на Маршалла. Шериф Сэм Гайдри спал, но Харди его разбудил.

— Один человек хотел избить меня до смерти, — говорит он.

— Похоже, только хотел, — говорит Гайдри.

А потом он сказал Харди, что все про него знает и уже сам собирался с ним потолковать. Он сказал, что арестовывать Маршалла не намерен, а вот Харди дает одну минуту, чтобы тот убрался из здешних мест. Он вернется в дом, умоется, чтобы прогнать сон, наденет пояс с пистолетом, возьмет свой фонарь с четырьмя батарейками и пойдет его искать.

Никому не известно, нашел ли Гайдри в ту ночь Харди или нет. Может, он его просто пугнул. Но только с этой ночи о Харди не было больше ни слуху ни духу.

Полтора года мы были без школы, а потом приехала девушка по фамилии Лефабр.

Семья Лефабр

Мэри Агнес Лефабр происходила из старинного креольского рода. Жили они в Новом Орлеане. Ее бабушка была почти совсем белая. Такие, как ее бабушка, нравятся белым мужчинам. До войны устраивались большие балы, и белые мужчины ходили на них подыскивать себе цветных подруг. Они на них не женились, но иной раз жили с ними до самой смерти. Фамилия того, кто жил с бабушкой этой Мэри Агнес, была Лефабр

Его фамилию она дала своим детям. Некоторые белые не хотели, чтоб такие дети носили их фамилию, но старик Лефабр не спорил. А когда умер, так оставил им деньги, землю и всякое имущество — даже рабов. Мэри Агнес всю жизнь старалась искупить это — искупить то, что те, от кого она происходила, сделали с теми, от кого она тоже происходила. Старалась искупить прошлое, а это невозможно. Особенно такой хорошенькой девушке, как Мэри Агнес. Была она среднего роста, но немного худощава. И чем-то напоминала здешних итальяшек, которые называли себя сицилийцами. Но только они скоро толстеют, а она оставалась тоненькой. Волосы у нее были очень длинные и такие черные, каких я не видывала. Бывало, садится расчесывать их на ночь, а я спрашиваю, не помочь ли ей. И она тогда садилась на пол передо мной, эта самая Мэри Агнес Лефабр.

После войны ее семья переехала из Нового Орлеана в Креол-Плейс. Уж почему, я не знаю. Может, у них были там родственники. Там всегда жили мулаты, еще задолго до войны. А теперь их и вовсе много стало.

Люди в Креол-Плейсе все для себя делали сами: сами пахали землю, сами выращивали свиней и скот, сами их забивали. У них была своя церковь — католическая. Сами построили школу, и сами находили для нее учителей. И учитель и священник у них всегда были из местных. Устраивали свои праздники, свои танцы и приглашали только своих. Пусть кожа у вас была совсем белая, но, раз вы не из местных, они с вами дела иметь не хотели. А если кто уезжал оттуда, там на него уже смотрели как на чужого. Некоторые уехали на Север и начали выдавать себя за белых, другие остались цветными. Но как бы там ни было, тот, кто уехал от них, вернуться обратно уже не мог.

Я расскажу вам одну небольшую историю, чтобы вы поняли, как эти люди смотрели на жизнь. Все это чистая правда. В Семсоне еще живы люди, которые вам подтвердят, что так это и было. Вот спросите Этьена или Пэпа — оба подтвердят.

Сэфо Браун ехал как-то через Креол-Плейс и увидел, что мулаты там развешивают на деревьях фонарики и гирлянды из цветной бумаги. Была пятница. Ну он и решил, что в субботу вечером у них будут танцы, а потому сказал Клоди — Клоди Фердинанду, — давай поедем туда. Сэфо и Клоди были белей белых и знали, что не дело им лезть к креолам. Отцы и у Сэфо, и у Клоди были белые, но другие белые, чем креолы. Просто белые бедняки. Все стали уговаривать их не ездить туда.

— Не суйтесь вы к ним, — говорят. — Вы же знаете, что вытворяют эти креольские мулаты.

Но Сэфо и Клоди уперлись и слушать ничего не желают.

— Мы такие же белые, как и они, — говорят. — И даже побелее многих из них. И все равно там будет столько народу, что нас не заметят.

Они взяли лошадь Джо Сиппа и поехали. До Креол-Плейса от Семсона лишь пять-шесть миль в сторону Батон-Ружа. Немножко не доехав, они привязали лошадь к дереву и дальше пошли пешком. А как пришли на танцы, так давай заговаривать с тамошними девушками. Сами по-креольски и двух слов не знают, но девушки немножко знали английский, вот они и начали с ними любезничать. А тем временем мулаты их потихоньку окружили. Говорил только высокий худой в белой ковбойской шляпе.

— Кого вы здесь знаете?

Сэфо рассказывал, он только собрался ответить, что они здесь никого не знают, а просто случайно сюда заехали и сейчас уйдут, как Клоди и говорит.

— Жака. Мы знаем Жака.

Уж на танцах у креолов всегда найдется хоть один Жак. Высокий мулат в белой ковбойской шляпе говорит:

— Отыщите-ка Жака.

Подошел Жак. Белая рубашка, солдатские штаны.

— Жак, ты знаешь этих нигеров? — спрашивает высокий мулат в белой ковбойской шляпе.

— Нет, — говорит Жак. — Вроде бы не знаю, Рафаэль.

А Клод говорит:

— Я хотел сказать не Жак, а Жан.

Сэфо рассказывал, он только хотел попросить Клоди заткнуться и уносить ноги, пока не поздно, так нет: теперь Клоди Жан понадобился. Высокий мулат в белой ковбойской шляпе спрашивает:

— Это какой Жан?

— Жан? А… этот… ну… Жан Лефабр, — говорит Клоди. — Жан Лефабр. Да, этот Жан, Жан Лефабр. Но может, он не пришел. Когда он мне говорил про праздник, так сказал, что плохо себя чувствует. У него голова болела.

Высокий мулат в белой ковбойской шляпе говорит:

— Да нет. Голова у него прошла. Отыщите-ка Жана.

Пришел Жан. Маленького роста, кривоногий мулат. В очках с толстыми стеклами.

— Чего тебе, Рафаэль?

А высокий мулат в белой ковбойской шляпе спрашивает:

— Как насчет этих двух нигеров?

— Кого-кого? — говорит Жан.

— Ты их знаешь?

Жан подошел к Сэфо и посмотрел на него, а потом подошел к Клоди. На Клоди он глядел дольше, и все, даже Сэфо, уже начали думать, что, может, он и правда знает Клоди. Но тут он отступил и покачал головой:

— Нет, не знаю.

— Да ты что, Жан? — говорит Клоди. — Как же так, ты меня не знаешь? Брось дурачиться. Ты же мне в Байонне рассказывал про эти танцы.

— Байон? Байон? — говорит Жан. — Олси Байон. Он что, еще жив? Ну, как они поживают — Олси Байон и Аделина?

— Кто? Что? — спрашивает Клоди. — Что ты несешь, Жан? Это город, это не человек, Жан. Город. Город! Выше по реке. Там покупают мясо, рис. Там живет много людей.

— Байон? Город? Мясо? Не понимаю, — говорит Жан.

— Ну хватит, — говорит высокий мулат в белой ковбойской шляпе. — Ланглуа, принеси-ка мне вожжи из того фургона.

Сэфо рассказывал, что побежал еще раньше, чем высокий мулат сказал про вожжи, а тогда только прибавил шагу. У калитки он сшиб с ног толстую даму — она была мягкая-мягкая, пахло от нее сладко-сладко, и, когда он с ней столкнулся, лицо ему обсыпало пудрой. Потом он сшиб с ног мужчину маленького роста, но крепкого: он ткнул Сэфо в живот очень больно. Клоди не стал ждать, когда калитка освободится, и прыгнул через забор. Колючая проволока вырвала у него из ноги лоскут мяса величиной с большой палец. Они припустили во весь дух по дороге в Семсон. Сэфо рассказывал, что он проскочил мимо лошади Джо Сиппа, а Клоди кричит сзади, чтоб он отвязал лошадь.

Ну, он только подумал: "Сам и отвязывай. Это ты выдумал танцевать тут".

Позади них мулаты уже вскочили на лошадей: Сэфо и Клоди слышали, как они вопят и стреляют в воздух. Сэфо рассказывал, что Клоди еще не успел крикнуть ему: "Сворачивай в поле", а он уже туда свернул и припустил во весь дух, потому что Клоди бежал следом за ним. Он рассказывал, что слышал, как Клоди стонет:

— Господи, кровь так и хлещет! Так и хлещет!

Ну а Сэфо думал только: "Наддай, наддай, братец, нам тут прохлаждаться некогда".

Сахарный тростник был высокий, и только это их спасло. Они спрятались в тростнике и часа два-три слушали, как мулаты разъезжали на лошадях по рядам. В полночь мулатам это надоело, и они уехали. Лошадь, которую оставили Сэфо и Клоди, они отвязали, повернули в сторону Семсона и хлестнули кнутом. Лошадь прибежала домой раньше Сэфо и Клоди. Рано утром Клоди отвезли к доктору, и доктор сказал, что он остался жив только потому, что в рану набилась грязь. Не то он истек бы кровью.

Когда это случилось, Мэри Агнес еще ходила в школу в Новом Орлеане. Она рассказывала мне, что в этом участвовали ее родственники, они линчевали бы Сэфо и Клоди, если бы отыскали их. И полиция не помогла бы. Креол-Плейс принадлежал мулатам, другие туда не совались.

Когда Мэри Агнес приехала к нам учить детей, жители Креол-Плейса сказали ей, чтоб теперь она не вздумала возвращаться домой. Но это было после того, как они пытались вернуть ее, а она не соглашалась. Когда они в первый раз за ней приехали, старик прихватил с собой всех сыновей. Они грозились избить ее, а старик даже дал ей пощечину. Но она сказала, что домой не поедет. Потом как-то вечером отец приехал один. Я слышала, как за стеной он просил ее вернуться домой. Ее простят, если она вернется сейчас же. Она сказала ему, что не может вернуться, и он заплакал и уехал.

Цветок зимой

В первый раз Ти-Боб увидел Мэри Агнес в тот день, когда она привела своих учеников попрощаться с его дядей. В старину все были обязаны являться в дом для прощания с умершим хозяином. Если хозяин был добрый, вы шли, если он был злой, вы все равно шли. Когда Кларенс Семсон умер, Роберт сказал, что все здесь должны прийти отдать последний долг его брату. Чтоб все вымылись и надели что получше. Дети — утром, взрослые — вечером. Тихо пройдут мимо покойника и уйдут. И чтоб никаких воплей и причитаний. Если кто хочет его оплакивать, пусть оплакивает во дворе. Когда Мэри Агнес пришла с детьми, Ти-Боб был не в доме, а стоял у дверей сарая с Этьеном Буайе. Этьен в то время заведовал инструментами и следил, чтобы они всегда были наточены и блестели. Он и чинил все, что ломалось. Они с мистером Исайей Ганном привели в порядок все очаги и дымоходы в поселке. Такого плотника, как мистер Исайя, пожалуй, никогда еще во всем штате не бывало. Как в доме что ветшало, он сразу подновлял это. Когда веранда осела, он ее перестроил, и ступеньки тоже. Только он давно умер. Так вот, Этьен и Ти-Боб стояли возле сарая, когда Мэри Агнес вошла во двор с детьми.

Этьен рассказывал, что Ти-Боб сказал:

— Не нравится мне это. Дети дядю Кларенса вовсе не любили. Они его боялись и ненавидели.

Я стояла на заднем крыльце и смотрела на них, потому что должна была впустить детей в дом. Дети прошли через двор, будто солдатики. Малыши, взявшись за руки, шли впереди, старшие за ними, а позади всех — Мэри Агнес. Был не то октябрь, не то ноябрь, и на детях были пальтишки или свитера. Мэри Агнес была вся в черном. А лицо — под черной вуалью. Поэтому я уверена: в тот день Ти-Боб не разглядел ее. Она была католичкой, как я уже сказала, и держала в руках четки. Я открыла заднюю дверь, подождала, чтобы дети и Мэри Агнес вошли в дом, и проводила их в зал. В зале стоял только гроб да десяток стульев, но не для черных, а для белых, которых ждали вечером. Дети прошли вокруг гроба, посмотрели на покойника и вышли в кухню — подождать учительницу. Несколько старших девочек тихо плакали, и я увидела, что и Мэри Агнес утирает глаза. Я стояла в дверях и глядела, как они идут через двор. Я видела, что Ти-Боб и Этьен смотрят на Мэри Агнес, но Ти-Боб так и не увидел ее лица. Дети шли по поселку так же тихо, как подходили к дому. Уроков у них в тот день не было — школу закрыли до похорон. Их даже во двор не выпускали играть — вдруг не ровен час Роберт мимо проедет, а они веселятся.

Ти-Боб увидел лицо Мэри Агнес, только когда она пришла в большой дом несколько дней спустя. Она хотела попросить у Роберта дрова для школы, но Роберта дома не было. Ти-Боб сидел у меня на кухне и пил кофе. Он спросил, с кем это я разговариваю у двери, и я ответила, что пришла учительница из поселка просить дров. Ти-Боб сказал, чтоб я ей сказала, что дрова она получит, а сам уже подошел к двери. Он держал чашку с кофе, но ко рту ее так и не поднес. И даже чуть не уронил, едва поглядел на Мэри Агнес. До того покраснел, что я уж думала, он прямо тут упадет в обморок. Он стоит, смотрит на нее и словно окаменел. Ну, она кивнула и сошла с крыльца. А он все стоял у двери и смотрел, как она идет через двор.

Ти-Боб просидел до вечера. Иногда я просила его подвинуться, потому что он мешал мне работать. А вечером, когда я собралась домой, он сказал:

— А эта девушка ведь почти белая, верно?

— Какая еще девушка, Ти-Боб?

— Учительница.

— Почти белая, да не совсем.

— Давно она здесь?

— Около двух лет, — говорю я. — Что это вы меня вдруг расспрашивать начали?

Ти-Боб учился в Луизианском университете в Батон-Руже. В воскресенье вечером он уехал, но дня через два вернулся домой. Роберт и мисс Амма Дин никак не могли понять, что случилось. Но я-то все понимала. Я только не знала, как далеко это зайдет. А хоть бы и знала, так не Джейн Питтман указывать Роберту Семсону-младшему, что ему делать и чего не делать, если он в любую минуту мог сказать, чтоб я закрыла свою черную пасть. Рассказать Роберту? А что рассказать-то? И разве Роберт сам того же не делал? Пойти к мисс Амме Дин? И что ей сказать? "Мисс Амма, а Ти-Боб, того гляди, свяжется с учительницей"? А она вдруг скажет, чтоб я не совала нос в чужие дела? Уж Роберт-то наверняка так и сказал бы.

Ти-Боб весь день болтался на кухне. Но до позднего вечера ничего у меня не спрашивал. А потом захотел узнать, живет ли Мэри Агнес здесь или каждый день уезжает. Я сказала, что она живет у меня на другой половине дома. Он уехал. И опять вернулся в конце недели. Все были рады ему, но не могли понять, почему он вдруг зачастил домой. Раньше по две-три недели не приезжал. У богатого молодого человека всегда есть приятели, которые его наперебой приглашают к себе.

Он ходил по поселку, чтоб увидеть Мэри Агнес. Было это в пятницу. И в субботу. В воскресенье он опять ходил там. Потом спросил у меня, где она. Я сказала, что она учит тут по будним дням, а вечером в пятницу уезжает. У нее друзья в Новом Орлеане, и она гостит у них, а утром в понедельник возвращается сюда. Сказала я ему это и спрашиваю:

— А чего это вы меня расспрашиваете, Ти-Боб? Так вы мне и не ответили.

В воскресенье вечером он уехал в Батон-Руж, а во вторник вернулся. Притворился, будто заболел. Проболел он около часа, а потом сел на лошадь и поехал через поселок. У церкви не остановился, а проехал до самого поля, где рубили сахарный тростник. Побыл там недолго, а потом подъехал к лебедке и поговорил с Билли Редом. Когда он вернулся в поселок, дети уже играли во дворах.

Дочка Страта Хокинса Этель рассказывала, что мисс Лефабр оставила ее после уроков решать задачки. И они стояли у доски, когда вошел Ти-Боб. Этель рассказывала, что сначала испугалась — ведь она белых в школе не видела. Она спросила мисс Лефабр, можно ли ей уйти. Но спросила так тихо, что мисс Лефабр не расслышала. А может, расслышала, да не поняла, а может, и поняла, но просто не хотела оставаться с Ти-Бобом одна.

Мисс Лефабр и говорит:

— Чем могу быть вам полезной, мистер Семсон?

Но слово "мистер" она сказала так, как говорят белые при неграх. А не так, словно считала себя обязанной называть человека вроде Ти-Боба мистером. Однако при таких, как Этель, белые всегда говорят друг другу "мистер" или "мисс".

Ти-Боб ответил, что проезжал по поселку и решил зайти узнать, получила ли она дрова. Потом, рассказывала Этель, Ти-Боб взял учебник и стал листать. Долистал до вырванной страницы и спросил у мисс Агнес, много ли учебников уже так истрепано. Мисс Агнес ответила, что много, но она в таких случаях велит детям читать по книжке соседа. Ти-Боб положил учебник и взглянул на шапки и пальто на вешалке у стены.

— А у вас тут тепло и уютно, — сказал он.

— Печка хорошо греет, — ответила Мэри Агнес.

Она спросила, не хочет ли Ти-Боб послушать, как дети читают стихотворения. Они уже готовят к рождеству маленькое представление, и некоторые уже выучили свои роли. Он ответил, нет, не сегодня, а как-нибудь в другой раз. А потом стоял и смотрел на Мэри Агнес, точно маленький мальчик, рассказывала Этель. Сначала она испугалась Ти-Боба, а теперь ей стало смешно. Будь он взрослым мужчиной, она бы знала, что ей там не место, и попросила бы у мисс Лефабр разрешения уйти. Но Ти-Боб не был взрослым. Губы у него были слишком яркие и нежные, глаза слишком большие и печальные. И кожа на лице недостаточно огрубела. И усы еще не росли. Он еще ни разу не брился. И так ни разу и не побрился.

На другой день Ти-Боб уехал в Батон-Руж, но вернулся в Семсон в пятницу вечером до того, как Мэри Агнес уехала в Новый Орлеан. Он уже изучил расписание автобусов. В два тридцать она уехать не может, потому что уроки кончаются в три, и, значит, она ездит в Новый Орлеан семичасовым автобусом. Значит, на дорогу она выходит между половиной седьмого и без четверти семь. В половине седьмого Ти-Боб проехал по дороге на машине. Там был Клэмп Браун и видел его. Клэмп тогда ухаживал за Луизой Ричард и собирался к ней в Батон-Руж. Браун сказал, что Ти-Боб доехал до клуба "Три звезды", развернулся и поехал обратно. Но Мэри Агнес еще не пришла, и Ти-Боб проехал дальше по дороге. Только недалеко — встретиться с этим автобусом он не хотел. Через несколько минут он уже вернулся. Мэри Агнес стояла там и разговаривала с Клэмпом. Когда машина остановилась и Клэмп увидел, кто в ней, он отошел в сторонку.

Ти-Боб не стал выходить из машины, а только открыл дверцу. Кпэмп сказал, что всего разговора не слышал, но все-таки понял, что Ти-Боб говорил не о том, как ему нравится Мэри Агнес, а о рождественском представлении, о дровах, о печке, но не о том, как она ему нравится.

Когда подошел автобус, Клэмпу пришлось пройти мимо Ти-Боба. И он говорил, что хоть он и не совсем уверен, но вроде бы перед тем, как водитель закрыл дверь, Ти-Боб сказал: "Мэри Агнес!"

Признание

Ти-Боб молчал сколько мог, но ему нужно было кому-нибудь рассказать, и он рассказал рыжему Джимми, сыну Кларенса Кейя. У Кларенса Кейя с братьями была плантация за Байонной, недалеко от Тейнвилла. Так, небольшая ферма, но они называли ее плантацией, чтоб люди считали их аристократами. Ти-Боб познакомился с Джимми Кейя в университете в Батон-Руже, и в конце недели они обычно возвращались домой вместе. Джимми Кейя высаживал Ти-Боба в Семсоне, а сам ехал дальше, за Байонну. Ти-Боб рассказал Джимми о Мэри Агнес недели через две после того, как Клэмп видел, как они разговаривали на дороге. Только с тех пор он с ней виделся еще много раз. Ти-Боб приезжал домой почти каждый день и каждый раз отправлялся верхом через весь поселок до поля, а потом обратно, так, чтобы попасть к школе, когда дети расходились. Если Мэри Агнес оставалась там и после ухода детей, Ти-Боб разговаривал с кем-нибудь в поселке, пока она не выходила. Если он ехал с поля, а она уже шла по поселку, он догонял ее и ехал рядом, а она шла с книжками и тетрадками в руках.

Теперь про них знали все. И в поселке, и в большом доме, и на реке. От Байонны до Батон-Ружа только об этом и говорили.

— Вот почему он и не смотрит на Джуди, дочку Фрэнка Мейджера. Еще не перебесился. Говорят, нашел какую-то на отцовской плантации. Из этих почти белых полукровок, из Нового Орлеана.

Такие вот пересуды шли от Байонны до Батон-Ружа, по обоим берегам реки.

Раз я увидела их у самой калитки. Ти-Боб сидел на лошади, а Мэри Агнес стояла рядом с книжками и тетрадками в руках.

— Как ты себя чувствуешь, Джейн? — спросил Ти-Боб.

— А так же, как час назад, Ти-Боб, — говорю.

Сидит себе на лошади и сердится, что вот я тут и гляжу на него.

— Вроде бы вы в поле поехали, — говорю я.

— А я был там, — говорит.

— Джуди приехала, — говорю.

Приехать-то она не приехала, да только я подумала, что ему лучше у себя дома быть, чем торчать у моей калитки. Он повернул лошадь и ускакал. А Мэри Агнес ни слова не сказал. При мне ему не полагалось прощаться с ней, как не полагалось нести ее книжки и тетрадки по поселку.

— Что тут промеж вас происходит, Мэри Агнес? — спрашиваю. — Конечно, можешь сказать мне, что это не мое дело, если захочешь.

— Ничего.

— Верно? — спрашиваю. — Хоть, конечно, это и не мое дело.

— Да ничего не происходит, мисс Джейн, — говорит.

— Я-то верю, — говорю. — Только лучше от тебя самой это услышать.

— Он еще совсем мальчик, — говорит. — И совсем одинокий.

— Он мужчина, Мэри Агнес, — говорю. — И он Семсон.

— Что же я могу сделать, если он хочет ехать по поселку рядом со мной? — говорит она. — Не могу же я его гнать, когда он тут у себя дома.

— А о чем вы разговариваете?

— Да ни о чем. Школа. Дети. Дрова. Рождественское представление.

— А о вас самих не разговариваете? — спрашиваю.

— Нет, мэм.

— Разве ты не понимаешь, что ему об этом говорить хочется? — спрашиваю.

— Меня этот мальчик не интересует.

— Я тебе верю, да только ты его интересуешь.

— Это уж не моя вина, — говорит. — Меня мужчины не интересуют, ни черные, ни белые. Я здесь ради детей. Из-за них я из дома ушла.

— Придет время, он тебе скажет, что его интересует.

— Я знаю, как держаться с Робертом.

— Так ты его и называешь? Робертом?

— Да, мэм.

— И он терпит?

— Он сам попросил, чтоб я называла его Робертом, — говорит она. — Да и как его иначе называть?

— А мистером?

— Только при детях, а наедине никогда. Нет, мэм, никогда. Я бы, наверно, сначала задохнулась от смеха.

— И ты думаешь, что умеешь держаться с ним? — спрашиваю.

— Да, конечно, — говорит. — Роберт очень порядочный.

— Он-то — да, ну а все тут вокруг, Мэри Агнес? — говорю.

— Роберт — человек, а не просто белый, мисс Джейн, — говорит она.

— И как долго, по-твоему, ему позволят оставаться таким?

— Роберт хороший, — говорит она. — Вот почему я и не боюсь с ним идти по поселку. В тот день, когда он переступит границу, я скажу ему, что он слишком порядочный человек для этого.

— И ты думаешь, он послушается?

— Да, мэм, потому что он по-настоящему порядочный. Есть такие люди, мисс Джейн.

— Есть-то есть, — говорю. — Да только они сильные. А Ти-Боб не из них.

Как-то раз мисс Амма Дин спрашивает:

— Джейн, что у Роберта с этой девушкой?

— Ничего, мисс Амма Дин, — говорю.

— Я их видела в бинокль.

— Я с ней говорила, — отвечаю. — Между ними ничего нет.

— Мне не хотелось бы, чтобы он думал, будто имеет такое право, — сказала мисс Амма Дин.

Роберт услышал наш разговор и пришел на кухню.

— Какое право? — спрашивает.

Мисс Амма Дин посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Причинять людям боль.

— А может, она его подманивает? — говорит Роберт. — Ты об этом не подумала?

— Она не ездит каждый день в Батон-Руж встречаться с ним, — говорит мисс Амма Дин. — Она не приходит сюда седлать его лошадь.

— Ей это и не нужно, — говорит Роберт.

— Ты-то, конечно, знаешь! — говорит мисс Амма Дин.

— Кое-что знаю.

— Я с ним поговорю еще раз.

— Оставь его в покое, — говорит Роберт.

— Я не хочу, — говорит мисс Амма Дин.

— Чего ты не хочешь?

— Новых Тимми Гендерсонов.

— Э-эй, Ева! Не трогай этого яблочка! — говорит Роберт.

— Ева или не Ева, но он мой единственный сын, — говорит мисс Амма Дин.

— Мой — нет? — говорит Роберт.

— Нет, — говорит мисс Амма Дин и смотрит ему прямо в глаза.

На другой день она вышла на заднее крыльцо и начала следить за Ти-Бобом в бинокль. Посмотрела-посмотрела и дала бинокль мне. Я увидела, что Ти-Боб повернул с поля обратно. Тут она взяла бинокль и стала смотреть сама, а потом опять дала мне. Я увидела, что Ти-Боб скачет обратно, нахлестывая лошадь. Мисс Амма Дин взяла у меня бинокль и что-то подкрутила. Ти-Боб был уже в поселке, и надо было настроить бинокль, потому что поселок намного ближе поля. Когда она дала бинокль мне, я увидела Ти-Боба и Мэри Агнес. Ти-Боб ехал на лошади, а Мэри Агнес шла рядом, со своими книжками и тетрадками. Я то видела их, то нет, потому что их заслоняли дома, и я видела их только между домами. Мисс Амма Дин взяла у меня бинокль и велела пойти сказать Ти-Бобу, что приехала Джуди Мейджер. Когда я пришла в поселок, они стояли возле моей калитки.

— Приехала Джуди, — говорю я.

— А мне-то какое дело? — говорит Ти-Боб.

— Как? — говорю. — Мне что — вернуться и сказать вашей маме, что вы мне нагрубили, Ти-Боб?

— Да, — говорит.

— Это что же такое, Ти-Боб?

Он ничего не ответил, а отвернулся и стал смотреть на Мэри Агнес. Она попрощалась с ним и вошла в калитку. А я смотрела на него и видела, как ему хотелось, чтобы она осталась тут. Он смотрел на нее, пока она не вошла в дом, но не так, как белые смотрят на негритянку. Он смотрел на нее с любовью — с такой любовью, которая у человека в самом сердце. Не часто я видела, чтоб мужчина, белый или черный, смотрел на женщину таким взглядом. Когда она закрыла за собой дверь, Ти-Боб посмотрел на меня. И я испугалась. Его лицо сказало мне, что ради Мэри Агнес он готов пойти против семьи, против всего на свете.

Когда на другой день мисс Амма Дин опять спросила меня о них, я сказала, что Ти-Боб, по-моему, любит ее, но она его не любит и не пытается завлечь. И я сказала, что лучше всего отослать ее отсюда, и поскорее. А мисс Амма Дин стоит и смотрит на меня. Потом прижала руку к груди. Потом глубоко вздохнула. А потом спросила, как я могу говорить такое. Мне должно быть стыдно даже думать, будто Ти-Боб может полюбить подобную женщину, ведь я же знаю, что весной будет его свадьба с Джуди Мейджер. И чтобы показать, как я ошибаюсь, она в эту же пятницу устроит для Ти-Боба и Джуди вечеринку и пригласит всех друзей.

Вот в тот день, когда она устраивала вечеринку, Ти-Боб и рассказал Джимми Кейя про Мэри Агнес. Они возвращались на машине Джимми — на машине его отца. Джимми потом рассказывал, что гнал быстро, потому что ему надо было еще доехать до дома и успеть на вечеринку. Шел дождь. Он уже третий день шел. Такой как зарядит, так уж не перестанет. Он рассказывал, что минут пятнадцать-двадцать Ти-Боб сидел и молчал. А он тоже молчал — решил, что Ти-Боб думает о вечеринке. Потом Ти-Боб вдруг попросил, чтоб он остановил машину — он хочет что-то сказать.

Джимми спросил: а на ходу этого сказать нельзя? А Ти-Боб ответил, что нет. Тогда Джимми спросил: что, разве он не торопится домой переодеться к вечеринке, не для себя, так для матери?

Ну, Джимми нашел удобное место и остановил машину. Тут Ти-Боб и сказал ему про Мэри Агнес. Сидя рядом с ним в его машине, под дождем, Ти-Боб сказал ему, что любит цветную девушку больше собственной жизни. Джимми рассказывал, что сначала подумал, будто ослышался. Он знал, что Ти-Боб встречается с этой девушкой всякий раз, как приезжает домой, но думал то же, что и все остальные, — что Ти-Боб просто решил перебеситься до женитьбы. Ему и в голову не приходило, что дело куда серьезнее, и он попросил Ти-Боба повторить все сначала и помедленнее.

Ти-Боб сказал:

— Я никогда никому об этом не говорил. Даже ей. А тебе рассказываю, потому что ты мой друг.

— Друг-то друг, да не настолько, — говорит Джимми.

— Но к кому же мне еще обратиться? — спрашивает Ти-Боб. — Кто еще меня поймет?

— Никто, — говорит Джимми Кейя, — и я не понимаю.

— Тогда кто же? — спросил Ти-Боб.

Джимми Кейя рассказывал, что тут уж он не сдержался, а схватил Ти-Боба за лацканы и давай трясти.

— Роберт, Роберт, Роберт! — говорил он. — Разве ты не знаешь, кто ты такой? Разве ты не знаешь, что такое она? Разве ты до сих пор этого не знаешь? Учишься в университете и еще не знаешь? Она черная, Роберт! Черная! Она только кажется белой. Но в ней африканская кровь, а потому она черномазая, Роберт!

Он тряс его и кричал, но, рассказывал Джимми, Ти-Боб словно ничего не слышал.

— Роберт, — говорил Джимми, — ты же ходишь на лекции. Разве ты не слышал, как он объяснял? (Не помню уже, как он назвал учителя, кажется Гэмби). Ты думаешь, с тех пор она стала другой? Она все та же, Роберт. Она знает свое место и ждет только, что вот ты приедешь. Ничего другого она не ожидает. Она знает свое место, Роберт. Она его знает. Он (да-да, фамилия его была Гэмби) говорил нам, что так было в те времена, но так осталось и теперь.

Но Джимми видел, что Ти-Боб его не слышит.

— Роберт, ты мой друг, и я этого не допущу, — сказал он. — Я добьюсь, чтобы ее отсюда выгнали. Я добьюсь, чтобы ее выселили из нашего штата.

А Ти-Боб сидел, словно ничего не слышал или думал о чем-то другом.

— Послушай, Роберт, — сказал Джимми Кейя и повторил то, что ему всю жизнь говорили все, начиная от отца и кончая учителем: — Если ты ее хочешь, пойди к ней и возьми ее. Или пойди в школу и выгони детей — пусть подождут во дворе. Возьми ее в канаве, если не терпится. Она же для этого предназначена. Только для этого.

Джимми Кейя рассказывал, что никак не ждал этого удара. Он не ждал его, потому что Ти-Боб даже в лице не изменился. Он рассказывал, что и разозлился Ти-Боб всего на секунду — он смотрит, а Ти-Боб уставился на свою руку. Так человек смотрит на пистолет, из которого убил кого-то, словно спрашивает: "Откуда он взялся? Кто вложил мне его в руку? Как я мог?" Ти-Боб уставился на свою руку, словно она была не его. Словно ударил не он.

Когда они приехали, я была в большом доме. Мисс Амма Дин позвала Этель разносить напитки и сандвичи, а меня попросила остаться и сварить кофе. Я была на кухне, когда приехали Ти-Боб и Джимми Кейя. Они поговорили с теми гостями, которые уже собрались, и прошли в библиотеку. Там у Роберта хранилась бутылка виски. Ти-Боб и Джимми налили себе и выпили. Джимми Кейя пробыл еще с полчаса и уехал в Байонну переодеться. Он рассказывал, что уже хотел уйти, но Ти-Боб поднял рюмку за его здоровье. Он рассказывал, что решил, будто Ти-Боб извиняется за этот удар в машине. Он не знал, что Ти-Боб прощается с ним навсегда.

Роберт и Мэри

Ти-Боб услышал, что приехала Джуди Мейджер со своими родителями, он вышел из библиотеки и пошел к двери. Мисс Амма Дин спросила, куда это он собрался, разве не видит, что Джуди снимает пальто. Но он вышел, прежде чем она успела договорить.

Когда Мэри Агнес услышала стук в дверь, она складывала вещи в чемодан. Она не знала, кто стучит, даже подумала, что ей послышалось. Потом опять постучали. Она решила, что это Клэмп, и пошла к двери сказать, что сейчас будет готова. Но за дверью стоял Ти-Боб. Лицо у него было красное, опухшее, а глаза странные-странные, прямо безумные. Она рассказывала, что сначала испугалась. Нет, не за себя. Она решила, что он заболел или что-нибудь натворил и пришел искать у нее помощи.

Она спросила, что случилось. Он сказал, что ему нужно с ней поговорить. Она спросила, не заболел ли он. Он сказал, что нет, но ему нужно с ней поговорить, и прошел мимо нее в комнату. Тут она заметила, что он пил.

Она отошла от двери, но не стала ее закрывать. Если кто пройдет мимо и увидит около дома машину, пусть увидит и что дверь открыта. Ти-Боб подошел к кровати и сел. Мэри Агнес все еще думала, что у него какая-то беда и ему нужна ее помощь.

— Скажите мне, что случилось, — сказала она. — А то мне пора уезжать.

Он сидел и смотрел на нее. Лицо у него было красное и опухшее. Она поняла, что он хочет что-то сказать, но не знает, какого ждать ответа.

— Что-нибудь случилось? — опять спросила она.

Она разговаривала с ним, как с братом или с близким родственником. Она всегда к нему так относилась — словно он был таким же, как она, а не белым. Она думала, что он к ней так же относится. Поэтому она и не беспокоилась, что он взял привычку ездить по поселку рядом с ней. Ей в голову не приходило, что он может себе что-нибудь позволить. А если бы даже это и случилось, она была уверена, что сумеет объяснить так, чтобы он понял.

И тут он ей сказал, почему пришел. Он говорил быстро, глядя ей прямо в лицо. Говорил не переводя дыхания и не давал ей вставить ни слова.

Сказать-то она ничего не сказала, но все время качала головой, пока он говорил. Но он не остановился. Он клялся богом сделать то, что говорит. Сегодня же вечером его фамилия станет ее фамилией. Они поедут в Новый Орлеан и там поженятся. Там никто не догадается, что она цветная.

— Вы не можете дать мне того, чем не владеете сами, Роберт, — сказала она.

— Моя фамилия принадлежит мне, — сказал он.

— Нет, — ответила она. — Они дали ее вам, они могут ее и отобрать.

— Пойдите сюда и сядьте, — сказал он.

— Я прошу вас уйти, и сейчас же, — сказала она.

— Пойдите сюда, сядьте, Мэри Агнес, — сказал он.

Дверь по-прежнему была открыта настежь. Мэри Агнес подошла к кровати, где он сидел. Он взял ее за руки и посадил рядом с собой. Лицо у него было красное и опухшее, руки горели. Она видела, что он выпил лишнего. Она знала, что ведет он себя так из-за этого. Он рассказал, что говорил про нее с Джимми Кейя и признался ему, как сильно ее любит. Она опять покачала головой.

— Я должен был рассказать кому-то, — сказал он.

Она покачала головой.

— Он сказал, что вы черная и мне надо смотреть на вас как на черную. И поступить с вами, как поступают с черными. Но вы ведь не черная, правда, Мэри Агнес?

Она рассказывала, что уже не думала о том, как много он выпил, а испугалась, не сошел ли он с ума.

— Джимми прав, — сказала она. Но сказала это спокойно, как говорят с детьми.

— Не говорите так, — крикнул он, но тут же стал спокойным, даже слишком спокойным. — Не говорите так. Не говорите так.

— Поезжайте домой, Роберт, — сказала она ему. И сказала это спокойно, как говорят с детьми.

— Я сяду в машину, только если вы сядете в нее со мной.

— Я не могу сесть в вашу машину, Роберт, — сказала она. — Неужели вы этого не знаете? — Она говорила с ним, как говорят с ребенком. — Вот почему вы ни разу не предлагали мне этого раньше, Роберт. Вот почему вы ни разу не приглашали меня сесть на вашу лошадь.

— Я хочу, чтобы вы сели со мной в машину.

— А я хочу, чтобы вы уехали, Роберт, — сказала она спокойно. Ну так, как говорят с ребенком.

— Вы не понимаете, — сказал он. — Мне некуда ехать. Вот почему я его ударил. Вот почему я ушел из дома. Мне некуда идти — только к вам одной. Я все время стараюсь вам это объяснить.

— Между нами не может быть ничего, Роберт, — сказала она.

— Скажите "да". И больше вам ничего не надо говорить.

— Этого я сказать не могу, — сказала она.

Она встала и принялась укладывать вещи в чемодан. А он все сидел и смотрел на нее, но его мысли, рассказывала она, были где-то далеко-далеко. Вдруг он очнулся.

— Куда вы собираетесь, Мэри Агнес? — спросил он.

— В Новый Орлеан, — сказала она.

— Вы никуда не поедете, Мэри Агнес, — сказал он. — Если вы уедете, у меня никого и ничего не останется.

Она продолжала укладываться. Потом закрыла чемодан и повернулась к двери. Но он встал на пороге. Она пошла к двери. Она не думала, что он что-нибудь себе позволит — для этого он слишком порядочен.

Клэмп Браун в черном плаще и резиновых сапогах шел через поселок. Он собирался ехать в Батон-Руж к своей девушке, Луизе Ричард. Но думал он не о ней, он думал о мисс Лефабр. Он был рад побыть с мисс Лефабр, хотя чувствовал себя при этом неловко. Такая спокойная, красивая девушка. Милая, спокойная улыбка; что же ей еще оставалось делать, когда вокруг такое творилось, — только вот так спокойно улыбаться. Она разговаривала со всеми приветливо и спокойно. Ему нравилось ехать с ней в автобусе до Батон-Ружа. Правда, ему было неловко сидеть рядом с ней, но все-таки не так неловко, как если бы вместо нее рядом сидела другая учительница, — она умела смягчать эту неловкость. Он рассказал ей про Луизу Ричард, и она даже написала ей несколько писем под его диктовку. Вот почему он заходил за ней каждую пятницу.

Клэмп рассказывал, что видел, как Ти-Боб пробежал через мой двор. Он бежал и спотыкался. Клэмп заметил автомобиль еще издалека, но подумал, что ко мне приехали гости. Вот почему он не сразу узнал Ти-Боба. Вот почему он подумал, что это Лестер — сын Джо Скотта. Он знал, что Лестер пытался ухаживать за Мэри Агнес и я уже не раз его выгоняла.

— Лестер! Эй, куда ты? За тобой мисс Джейн гонится?

Но Ти-Боб все бежал, хоть и спотыкался. Потом он перелез через забор и побежал через двор Семсонов. Тут Клэмп понял, что это не Лестер. Он узнал автомобиль и понял, что это Ти-Боб. Но почему Ти-Боб убегал? Даже убей он кого-нибудь в Семсоне, ему и тогда не было бы нужды бежать. Клэмп прошел мимо машины, чтобы разглядеть получше. Ему хотелось удостовериться, что это в самом деле Ти-Боб. Не то чтобы он собирался об этом рассказывать. Нет, он просто хотел удостовериться, что это именно Ти-Боб, потому что Ти-Бобу ведь здесь не от чего было убегать. Когда Ти-Боб скрылся за деревьями во дворе Семсонов, Клэмп снова посмотрел на мой дом. Дверь Мэри Агнес все еще была распахнута настежь.

Клэмп позвал Мэри Агнес прямо с дороги. Негромко. Если бы она даже стояла у двери, но не смотрела на него, то не расслышала бы ни слова. Он стоял на дороге и звал ее, как вы зовете человека в темной комнате, когда вам страшно.

Она не откликнулась, и он вошел во двор. Он говорил себе, что, конечно, ему нечего делать здесь, во дворе, когда у ворот стоит машина Семсонов, а Ти-Боб убегает. Да и вообще ему нечего делать в этом конце поселка в это время. Если он хочет увидеться с Луизой Ричард, то должен был бы пойти по боковой тропке или вдоль железной дороги, до Моргановой деревни, а там проголосовать и сесть на автобус.

Он поднялся на веранду, все время глядя на дверь Мэри Агнес. Но постучался он ко мне и окликнул меня. Нужна ему была она, ее дверь была открыта, а моя захлопнута, но постучал он ко мне и позвал не ее, а меня.

— Мисс Джейн! Мисс Джейн! Вы дома? Мисс Джейн! — Он звал меня так, как зовут в темной комнате, когда боятся.

Когда я не откликнулась, он посмотрел на ее дверь, но опять постучал ко мне. Только на этот раз он позвал ее. Не громче, чем звал с дороги, не громче, чем звал меня. Но теперь он позвал Мэри Агнес, хотя стучал в дверь ко мне. Она не откликнулась. Тогда он пошел к ее двери, а на ходу постукивал по стене и звал Мэри Агнес. Когда он подошел к двери, в комнате было так темно, что он еще дважды окликнул Мэри Агнес, прежде чем увидел, что она лежит на полу.

Он повернулся и закричал:

— Ида! Ида! Ида!

Он спрыгнул с веранды и упал. Поднялся и побежал к дому Джо Саймона и все звал и звал Иду. Джо рассказывал, что слышал, как Клэмп зовет его жену, еще когда он был на улице, и успел выйти на веранду, когда Клэмп вбежал во двор. Он рассказывал, что Клэмп поскользнулся и чуть было не упал перед крыльцом, и он подумал: "Этот дуралей сломает шею и не успеет даже сказать мне, от кого он так удирает".

— Скорее позови Иду! — крикнул Клэмп.

— Зачем? — спросил Джо Саймон.

— Эту девушку изнасиловали.

— Би уже дома, — ответил Джо. — Какую еще девушку?

— Не Би. Учительницу. По-моему, это…

Джо Саймон рассказывал, что увидел машину возле моего дома, еще когда Клэмп бежал через двор, а потому не дал ему договорить.

— Иду в это не впутывай! — сказал он. — И уходи отсюда. Я ничего не слышал. И на твоем месте я бы сейчас же уехал в Батон-Руж, будто бы ничего такого и не сказал.

— Я иду, — сказала за его спиной Ида.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Джо. — В этом доме хозяин — я. Не он, так другой бы это сделал. Все корчила из себя принцессу.

— Идем, Клэмп, — говорит Ида.

— Ты что, глухая? — говорит Джо Саймон. — Сказано тебе, сидеть дома!

— Пойди расскажи им, в большом доме, — говорит Ида.

— Нет уж, — говорит Клэмп. — Вам сказал, и хватит!

— Скажи мисс Джейн, — говорит Ида. — Постучись с черного хода, она на кухне. Пускай она им скажет.

— Пошли лучше кого-нибудь из ребят, — говорит Клэмп, — надень плащ на Джоко. А то пусть берет мой. На, Джоко. Беги.

— Сам иди, — говорит Ида. — Она не Джоко помогала писать любовные письма.

— Я с него шкуру спущу, пусть только попробует! — говорит Джо Саймон.

— Да иди же, Клэмп! — сказала Ида.

Ида рассказывала, что должна была постоять у дверей, пока ее глаза не привыкли к темноте. Тут она увидела, что Мэри Агнес лежит на полу. Она не двигалась, не стонала, и Ида подумала, уж не умерла ли она. Но когда она вошла и встала рядом с ней на колени, то увидела, что Мэри Агнес плачет. Ида окликнула ее, но Мэри Агнес не ответила. Ида рассказывала, что снова ее окликнула, но она опять ничего не ответила. А лежала на полу и тихо плакала, отвернувшись к стене. Ида обняла ее, подняла и уложила на кровать. Она рассказывала, что только укрыла ее одеялом, как что-то заставило ее оглянуться на дверь. Там стоял Клэмп. Вода с плаща стекала в комнату.

— Ты уже сходил? — спрашивает Ида.

— Пускай со мной пойдет Джоко.

Вот тогда-то Ида и закричала. Она рассказывала, что, конечно, понимала, что кричать рядом с бедной девушкой никак не следует. Но что ей еще оставалось — она делала что могла, и все-таки ей не удавалось заставить мужчин, вроде Клэмпа и ее мужа, понять, понять, понять.

— Ну хоть раз! — закричала она. А потом повторила тихо, упрашивая его: — Ну хоть раз. Господи, хоть раз, пока я жива.

Он попятился, потому что она его напугала. Но никуда не пошел. Только вышел за дверь, чтобы она его не видела. Только она все равно знала, что он там. Стоит под дождем на ветру и высматривает, кто бы еще пошел вместе с ним к Семсонам.

Дом Семсонов

Когда Ти-Боб вернулся домой, я пила на кухне кофе с Жюлем Ренаром. Я уже говорила, что Жюль Ренар был крестный отец Ти-Боба. Крупный мужчина с белыми как снег волосами и красным-красным лицом. И всегда тяжело дышал. Еще с тех пор, как я в первый раз его увидела, а это было много лет назад, он всегда дышал с трудом. Всякий раз, как он приезжал, мы с ним разговаривали. Иногда совсем одни в целом доме: сидим себе на кухне, пьем кофе и разговариваем. Нет, вместе мы за столом не сидели. Он всегда усаживал меня за стол, а сам садился на стул у двери. А когда бывало холодно, я сидела на стуле возле плиты, а он за столом. В тот день я сидела за столом и пила кофе, а он пристроился около холодильника.

Вошла Этель и сказала, что Ти-Боб прибежал домой весь мокрый и заперся в библиотеке. Этель ушла, а я чувствовала, что Жюль Ренар на меня смотрит. Всего минуту назад он говорил про Ти-Боба и эту девушку. Он сказал, что с неделю назад говорил с Ти-Бобом про Мэри Агнес. Как все в здешних местах, он знал, что Ти-Боб постоянно с ней видится, и спросил его, о чем он думает. Ти-Боб ничего не ответил. А он тогда сказал, что девушка с виду совсем белая. Она очень красивая, и любой мужчина может в нее влюбиться. Возможно, многие и влюблялись. Но она не белая, сказал он Ти-Бобу, и любить ее, во всяком случае открыто, никак нельзя. Вот что рассказывал мне Жюль Ренар перед тем, как вошла Этель. И когда она ушла, я почувствовала, что он смотрит на меня.

— Он на машине вернулся? — спрашивает.

— Не знаю, — говорю.

Может, он и встал бы, чтобы выглянуть за дверь, да только ему было трудно двигаться. Ну, он и остался сидеть, прихлебывая кофе.

Немного погодя Этель опять пришла на кухню.

— Он все еще там, — сказала она. — Стучат, стучат, а он не открывает.

— А что остальные делают? — спросил Жюль.

— Делают вид, будто все хорошо.

— А что нехорошо? — спросил Жюль.

— Не мое дело, — говорит Этель. — Я же просто сказала, что он пришел весь мокрый и заперся.

Она наполнила бокалы и понесла их гостям. Жюль подождал, чтоб она ушла, и опять посмотрел на меня. Только сказать нам было нечего.

Вернулась Этель. Посмотрела на меня и покачала головой. Она смотрела на меня, а не на Жюля, и получалось, будто его тут вовсе нет.

— Не откликается, — прошептала она.

Взяла поднос с сандвичами, обнесла гостей и вернулась.

— Не нравится мне все это, — сказала она. Да только не мне, а самой себе.

— Ну так иди домой, — говорит Жюль.

— Дождь-то уж очень сильный, — говорит она.

— Тогда молчи, — говорит он.

Этель ушла. Но я знала, что в комнаты она не вернулась, а стоит в прихожей между кухней и гостиной.

Жюль посмотрел на дверь черного хода и поднял голову, будто прислушивался. Потом поглядел в сторону прихожей и позвал:

— Эй, голубушка!

Этель вернулась на кухню.

— Что угодно, сэр?

— Взгляни-ка, кто там за дверью.

Этель подошла к двери и приоткрыла ее, и сразу потянуло холодом.

— Там Клэмп чего-то кричит, — сказала она и крикнула ему: — Чего тебе?

Когда дверь открылась, я тоже его услышала:

— Эй, мисс Джейн! Мисс Джейн!

— Чего тебе надо, Клэмп? — кричит Этель.

— Эй, мисс Джейн! — кричит Клэмп. — Мисс Джейн!

— Говорить с этим очумелым, что со стенкой, — сказала Этель. — Чего тебе надо, Клэмп?

— Скажи мисс Джейн, пускай выйдет.

— Позови его сюда, — говорит Жюль.

— Мисс Джейн говорит, она еще не рехнулась выходить в такой дождь. Говорит, чтоб ты зашел на кухню.

Я слышала, как он поднимается по ступенькам и соскребает грязь с башмаков. Он постучал.

— Ну чего ты стучишь, очумелый? — говорит Этель. — Не видишь, я держу дверь открытой?

— Мисс Джейн здесь? — спрашивает.

— Сидит за столом.

— Скажи, чтоб она вышла.

— А ну, входи! — говорит Этель.

Он вошел, держа резиновый капюшон в руке. Плащ и башмаки у него блестели от воды. Он посмотрел на Жюля — тот стоял возле холодильника, — и я увидела, что он насмерть перепуган. Повернулся ко мне лицом, спиной — к Жюлю, но все молчит.

— Говори! — велит ему Жюль.

— Эту девушку… — говорит Клэмп мне, — изнасиловали.

— Какую девушку? — спрашивает Жюль. — Говори толком!

Но мы все и так знали, какая девушка, еще до того, как Клэмп ответил. Этель вскрикнула. Жюль велел ей замолчать. Я встала, чтоб пойти домой помочь ей, но Жюль велел мне найти мисс Амму Дин и сказать ей, только осторожнее.

Я пошла в комнаты. Они все стояли с бокалами и сандвичами и делали вид, будто ничего не происходит. Только у них ничего не получалось. Мисс Амма Дин стояла у двери в библиотеку. Может, она как раз постучала, а может, собиралась постучать еще. Когда я заговорила, она разом обернулась, будто ждала чего-то страшного.

Я говорю:

— На кухне.

В другой раз она бы спросила, а что на кухне, но тут ни слова не сказала и пошла так быстро, что я за ней не поспела.

Слышу, Жюль говорит:

— Дверь все еще заперта?

Кажется, она не ответила. Когда я вошла, она смотрела на Клэмпа. Клэмп стоял, и вода стекала с его плаща на пол. Он старался загородить лужи, но, куда бы он ни ступал, натекали новые. Она не спросила, зачем он пришел: она знала, о чем он пришел сказать. Она хотела вернуться в комнаты, но ей навстречу шел Роберт. Они посмотрели друг на друга, а потом он подошел к двери и посмотрел на Клэмпа. А Клэмп все старается загородить лужи.

— Заставь его выйти, — говорит Жюль Роберту.

Роберт не посмотрел на него, он все смотрел на Клэмпа. Но ничего не говорил. Будто хотел сам во всем разобраться. Потом он кинулся в комнаты. И мисс Амма Дин за ним. Еще в прихожей она начала звать:

— Роберт! Роберт! Роберт!

Я пошла было за своим пальто, но Жюль меня опять остановил:

— Ты там ничем помочь не можешь. А кто-нибудь увидит, что ты ушла, сообразят, что случилось, и уж тогда всему конец.

— С ней там кто-нибудь есть? — спросила я у Клэмпа.

— Ида.

— Кто еще знает?

— Джо и их дети, — говорит.

— Больше никто?

— Никто, мэм.

Мы слышали, как Роберт колотит в дверь библиотеки и зовет Ти-Боба. Потом мы услышали, что он колотит все сильнее и ругается. Потом на секунду все стихало — он слушал. И тут мы слышали, как мисс Амма Дин зовет Роберта.

— Сходи за топором, — говорит Жюль Клэмпу. — А ты сиди здесь, — говорит он Этель. — Начнешь кричать, и уж тогда всему конец. И ты тоже, — говорит он мне. — Сходи за топором, — говорит он Клэмпу. — Сядь где-нибудь в углу, — говорит он Этель. — Только не выходи отсюда.

Он вышел из кухни, тяжело дыша. Не успел он дойти до прихожей, как Этель и Клэмп выскочили во двор и бросились домой. Я собралась было за ними, чтоб присмотреть за Мэри Агнес. Но Клэмп сказал, что там Ида, и я решила, что она сделает все, что я бы сделала, может, лучше меня.

Я пошла во двор за топором. Дождь все еще лил, и, когда я вернулась, мое платье и платок насквозь промокли. В прихожей я услышала, что Роберт бьет в дверь плечом. Когда Жюль увидел у меня топор, он уж, видно, сообразил, что случилось, взял его у меня и передал Роберту. Роберт взмахнул топором, и все попятились. Он замахнулся не обухом, чтоб вышибить дверь, а острием и начал ее рубить. Чуть ударит, а вода с топора брызгами летит на тех, кто стоит сзади, и они пятились все дальше и дальше. От этих ударов гром стоял по всему старому дому. На всех стенах подпрыгивали портреты старых хозяев. Одно зеркало сорвалось, и осколки разлетелись по всему полу. Женщины вскрикивали. Джуди Мейджер чуть не свалила отца, кинувшись к нему на грудь. Но Роберт все рубил. А мисс Амма Дин чуть в стороне стучала в стену и звала Ти-Боба, но так тихо, что и сама навряд ли слышала. А Роберт все рубил топором. А лицо как каменное — ни печали, ни страха, ни беспокойства. А я думала: "Господи, господи, господи! Чего же ждать, чтоб этот человек переменился? Разве он не понимает, что там за дверью его сын? Разве не знает, что увидит, когда дверь откроется?"

Роберт прорубил дыру, чтобы просунуть руку, и отпер дверь изнутри. Потом навалился плечом, чтобы сдвинуть вещи, которыми Ти-Боб подпер дверь. Ти-Боб сидел в кресле с высокой спинкой лицом к окну. Он сидел так, будто просто смотрел в окно. И тут кто-то закричал. Я посмотрела на пол и увидела кинжал. Нет, не кинжал, а нож для разрезания писем. Тот, которым Поль Семсон пользовался в Батон-Руже.

Роберт крикнул, чтоб женщины ушли, но никто не ушел, а все вошли в библиотеку — и я тоже. Потому-то я и увидела, что Жюль Ренар схватил со стола письмо и сунул в карман. И уж потом я не спускала с него глаз. Если в письме что-то плохое, думала я, он его сразу разорвет. Но Жюль не порвал его, а дождался, пока люди почти разошлись. Тогда он позвал мисс Амму Дин в другую комнату. Она прочла письмо и послала за Робертом. Теперь уже все посторонние ушли. Они уходили тихо, молча. А свои пальто и зонтики спрашивали шепотом. Даже машины выезжали со двора бесшумно. Через полчаса после того, как Роберт взломал дверь библиотеки, в доме остались только он сам, мисс Амма Дин, я и Жюль Ренар. Они были в другой комнате, а я в библиотеке — с Ти-Бобом. Мы накрыли его простыней. Посередине простыни было красное пятно величиной с блюдце. В комнате все так и было, как в ту минуту, когда мы его увидели. Даже кинжал — нож для разрезания писем — все еще лежал на полу.

Жюль Ренар вышел из соседней комнаты, и я услышала, как он стал звонить шерифу. Потом он вошел в библиотеку.

— Что было в письме, мистер Ренар? — спросила я.

— В каком письме? — говорит он.

— Которое вы взяли вон там со стола.

— Значит, ты видела? — говорит.

— Видела.

— Он написал матери, — сказал Жюль Ренар, глядя на простыню. — Он искал покоя. И не мог его найти.

— А девушка? — спрашиваю.

— Ни в чем не виновата, — говорит Жюль Ренар, а сам глядит на простыню, не на меня.

— Но кто этому поверит? — спрашиваю.

— Я, — говорит он, а сам смотрит на простыню.

Вошли Роберт и мисс Амма Дин. Мисс Амма Дин откинула простыню с лица Ти-Боба и стала смотреть на него. Она смотрела так долго, что Жюлю Ренару пришлось оттащить ее и усадить в кресло у стены. Я закрыла лицо Ти-Боба. А Роберт как окаменел. Он не знал, что делать и что говорить. Он не смотрел ни на мисс Амму Дин, ни на Ти-Боба. Просто стоял, будто все еще пытался что-то понять.

Мы с Жюлем Ренаром стояли в гостиной и услышали, что во двор въехала машина. Она въехала быстро и остановилась сразу, а потому мы поняли, что это не шериф. Кто-то взбежал на крыльцо и постучал — громко и быстро. Пока Жюль шел к двери, он еще два-три раза постучал.

— Что вам нужно? — спросил Жюль, когда открыл дверь. Джимми Кейя ничего не ответил. Он проскочил мимо него. А меня он словно бы и не заметил. Он остановился только у дверей библиотеки, когда увидел там Роберта и мисс Амму Дин. А потом тихо вошел.

Жюль Ренар подошел к двери в библиотеку. По его лицу я поняла, что лучше было бы Джимми Кейя не приезжать. Он вообще не любил их семью. Простые фермеры, напустившие на себя важность. Жюль даже предостерегал Ти-Боба против Джимми. По лицу Жюля было видно, как он недоволен.

— Это мой друг? — сказал Джимми в библиотеке. — Это Роберт?

Мисс Амма Дин сидела в кресле, а Роберт стоял рядом, но они ничего не ответили Джимми Кейя. Может быть, вначале они даже не слышали его. Мисс Амма Дин неотрывно смотрела на простыню, будто ни на что другое смотреть не могла. Роберт стоял рядом с ней и словно ждал чего-то.

— Я предупреждал его, — сказал Джимми Кейя. — Я его предупреждал о ней.

Жюль Ренар стоял в дверях библиотеки и смотрел на Джимми Кейя. По его лицу я видела, как сильно он его ненавидит.

— Он говорил мне, что не может от нее отвязаться, — сказал Джимми Кейя. — Он говорил мне сегодня! Бедный Роберт. Что он с собой сделал!

Жюль Ренар в дверях стал совсем красным. Но он ничего не сказал, пока Роберт не взглянул на Джимми. И тут он понял, что ему надо вмешаться. Но Роберт уже повернулся. Жюль снова встал в дверях.

— С дороги! — сказал Роберт.

— Нет! — сказал Жюль.

— Мне что, придется перешагнуть через тебя? — спросил Роберт.

— Да, — сказал Жюль. — И как только приедет Гайдри, я обвиню тебя в убийстве. Дрянь всегда и везде дрянь, но в отличие от таких мы с тобой что-то понимаем.

— Я понимаю одно, — сказал Роберт, — мне бы давно следовало это сделать.

— Я не шучу, — говорит Жюль. — Я скажу шерифу.

— Ты знаешь, кто в этом кресле? — спрашивает Роберт.

— Я знаю, кто в этом кресле, — говорит Жюль. — И я также знаю, что сделал это он сам. И знаю, почему он это сделал.

— Она, она сделала это, — говорит Джимми Кейя. — Эта черная девка!

— Молчать! — сказал ему Жюль.

— Что? — говорит Джимми.

— Это ты убил его, — говорит Жюль.

— Что? — сказал Джимми Кейя. — Роберт был мой лучший друг.

— Но он оставил письмо, — говорит Жюль и глядит на Роберта, а не на Джимми Кейя.

— Какое письмо? — спрашивает Джимми. — Вы на что это намекаете?

— И мы знаем, что в письме написана правда, так, Роберт? — сказал Жюль Ренар. — Ведь мы знаем то, что знают здесь все, — что он любил ее. Но потому, что она не могла ответить на его любовь, потому что не смела, он наложил на себя руки. Мы это знаем, не так ли, Роберт?

— Что здесь происходит? — говорит Джимми Кейя.

— То, чего таким, как ты, никогда не понять, — говорит Жюль Ренар.

Джимми Кейя повернулся к Роберту.

— Мистер Роберт! Мистер Роберт! Роберт был моим другом, моим лучшим другом. Я любил его.

— Ну и что же? — говорит Жюль Ренар.

— И никто не поплатится? — говорит Роберт.

— Ты и Амма Дин, — говорит Жюль Ренар. — И все, кто его любил.

— А эта девка? — говорит Роберт.

— Убить ее за то, что она отказалась бежать с ним? — говорит Жюль Ренар. — Ты за это хочешь ее убить? Ты за это хочешь бросить ее в тюрьму?

— Я про тюрьму не говорил.

— Ну так перешагни через меня и сделай это, Роберт, — говорит Жюль Ренар. — А я обвиню тебя в убийстве, и это так же точно, как то, что я родился на этот свет, чтобы умереть. Да, я стоял рядом с тобой, когда ты венчался с Аммой Дин. Да, я крестил Роберта. Да, я нес гроб мистера Поля и гроб Кларенса. Но не думай, я не промолчу! Я прямо скажу Гайдри, что это рассчитанное, хладнокровное убийство. А если Гайдри ничего не предпримет, я обращусь куда-нибудь еще. И я расскажу о письме, Роберт.

Роберт знал, что Жюль так и сделает. Он стоял и смотрел на него. Нет, он не думал выгнать его вон. Роберт не посмел бы выгнать Жюля Ренара. Жюль Ренар не был в родстве с ними, но он был тут как второй отец. Он приезжал в этот дом всю свою жизнь, и Роберт знал это. И даже когда он чувствовал, что должен отплатить за смерть Ти-Боба, он понимал, что не перешагнет через Жюля Ренара. Он поглядел на мисс Амму Дин. Он сделает то, что скажет она. Но она сидела, низко опустив голову. Словно она даже не слышала их. Роберт быстро повернулся и отошел к окну. Он стоял там и глядел на дождь.

Жюль Ренар поглядел на Джимми Кейя.

— Уходи, — сказал он. — Ты оскверняешь здесь воздух.

Джимми поглядел на Роберта.

— Мистер Роберт! — сказал он.

Роберт смотрел в окно.

— Мисс Амма Дин! — сказал он. Но она продолжала сидеть, низко опустив голову. — Мисс Амма Дин, я любил Роберта. Бог свидетель, я любил Роберта.

Но она не подняла головы. Он снова поглядел на Роберта, но Роберт все еще смотрел в окно. Он поглядел на простыню, накрывавшую Ти-Боба. Он положил руку на плечо Ти-Боба и потом пошел к двери. Жюль Ренар схватил его за шиворот и вытолкнул в прихожую.

— Ты расскажешь мне, что произошло сегодня. Или расскажешь это Гайдри, — сказал он.

Он держал его одной рукой, а другой ударил по лицу и подтолкнул к стулу. Джимми Кейя сел, закрыл лицо руками и заплакал.

— Принеси стул, — сказал Жюль мне.

Я принесла ему стул. Он сел напротив Джимми Кейя.

— Ну? — сказал он.

— Я ничего ему не говорил, — сказал Джимми Кейя плача.

— Ничего? — сказал Жюль.

Джимми Кейя плакал, но больше ничего не говорил. Жюль снова схватил его за шиворот.

— Только о правилах, — сказал Джимми и отпрянул от поднятой руки Жюля.

Жюль отпустил его.

— Объясни эти правила мне, — сказал он.

— Что она предназначена для его удовольствия, но и только.

— Ты сказал ему больше. Много больше. И ты все это скажешь мне или же Гайдри. Итак?

— Не я его убил, — сказал Джимми Кейя. — Мы все его убили.

— Это уже ближе к истине, — сказал Жюль.

— Роберт был мой друг, — сказал Джимми Кейя. — Я любил его. Я любил Роберта. — Он смотрел на Жюля и плакал. — Я любил Роберта. Неужели вы ничего не понимаете? Я любил его.

— Мне или Гайдри? — сказал Жюль.

— Я сказал ему только то, что мой отец говорил мне. Что отец моего отца говорил ему. Что мистер Поль говорил мистеру Роберту. Что говорил мистеру Полю его отец. Что и вам говорил ваш отец. Только о тех правилах, которым мы следовали с тех пор, как живем здесь.

— Все это так, — сказал Жюль. — Но что ты сказал Роберту сегодня? Или ты ждешь Гайдри? Не забывай, Гайдри не шутит. И сейчас он у меня в долгу, в большом, большом долгу.

— Роберт был мой лучший, мой единственный друг, — сказал Джимми Кейя.

— Что ж, значит, ты хочешь говорить с Гайдри, — сказал Жюль. — Но имей в виду, в письме твое имя упоминается часто.

Роберт вышел из библиотеки и кивнул мне, чтобы я пошла туда. Когда я вошла, мисс Амма Дин встала и подошла к Ти-Бобу. Потом она опустилась на колени рядом с его креслом. Я встала на колени рядом и молилась про себя.

Скоро после этого приехал Сэм Гайдри — высокий, худой, в костюме из синей саржи и в плаще. Плащ был мокрый и поблескивал на свету. Гайдри вошел тихо, со шляпой в руке. Мисс Амма Дин уже опять сидела в кресле, а я — напротив нее. Гайдри поговорил с мисс Аммой Дин, а потом откинул простыню и посмотрел на Ти-Боба. Две-три секунды смотрел и снова закрыл лицо простыней. Когда он увидел на полу нож для разрезания писем, то посмотрел на меня. Лицо у него было суровое, даже жестокое. Он не спрашивал, он требовал, чтобы вы отвечали. Я просто стала смотреть на пол. Гайдри взял листок бумаги и поднял нож, а потом завернул его в носовой платок, спрятал в карман и вышел. Я слышала, как он говорил с Жюлем. Потом он сказал: "Ну?"

Сэм Гайдри на белых и на черных глядел по-разному, но на Джимми Кейя он, должно быть, поглядел, точно тот был черным, потому что Джимми как начал говорить, так и не мог остановиться. Когда они его дослушали, то сказали, чтоб он ехал домой. А потом Жюль и Сэм Гайдри пошли в поселок, чтобы поговорить с Мэри Агнес. С ней все еще сидела Ида. Они велели Иде уйти в мою комнату, пока они будут задавать девушке вопросы. Ида говорила потом, что могла бы и не уходить — в стенах такие щели, что она и так все слышала. Она говорила, что когда услышала про Ти-Боба, то рот себе зажала, чтоб не закричать. Но Мэри Агнес молчала. Во всяком случае, Ида ничего не услышала. Ида говорила: когда Сэм Гайдри предупредил, что ее жизнь зависит от ее ответов, она все равно молчала. Он сказал, что он не собирается ее упрашивать: у него есть способы развязать ей язык. А она опять молчит. Ида говорила, что тут все стихло и она не могла понять, что они делают. Она не слышала никакой возни — значит, Мэри Агнес они не тронули. Может, они просто ждали, когда она заговорит. Ну, Ида тоже ждала. Потом она услышала звук пощечины и услышала, как Жюль Ренар сказал:

— Это не поможет.

— Раньше помогало, — сказал Сэм Гайдри.

И опять все стихло. Потом заговорил Жюль Ренар — ласково, будто отец со своим ребенком. Он сказал девушке про письмо и что ее ни в чем не обвиняют. Ти-Боб много раз повторил — она ни в чем не виновна. И только это, только это заставило ее рассказать им о том, что произошло. Ида за стеной все слышала. Она присела на корточки, приложила ухо к щели и слышала каждое слово Мэри Агнес. Когда она кончила, Гайдри спросил:

— Я хочу знать одно — смотри, чтоб это была правда! — он тебя изнасиловал?

— Нет, сэр, — ответила Мэри Агнес. — Когда я с чемоданом проходила мимо него, он схватил меня и толкнул назад, я пролетела через всю комнату, стукнулась о стену и упала. Почти потеряла сознание, а потом увидела, как он стоит надо мной. Лицо у него было испуганное. Потом он повернулся и выбежал из комнаты. Я слышала, как меня звал Клэмп, хотела ответить, но не смогла. А когда опять пришла в себя, Ида уже укладывала меня в кровать. Но нет, сэр, этого он не сделал. Роберт был порядочным.

— Тогда почему же он взял да и сглупил так? — спросил Гайдри.

Ида рассказывала, что тут стало совсем тихо, а потом Жюль Ренар сказал Мэри Агнес, чтобы она никогда ни словом не обмолвилась про все это. И они хотят, чтобы она сейчас же отсюда уехала. Он спросил, есть ли у нее деньги. Она ответила, что немного есть. Он сказал, что хочет, чтоб она сейчас же уехала в Новый Орлеан, а потом постаралась как можно скорее уехать и оттуда. Он сказал, чтоб она никому, даже ему самому, не говорила, куда уедет потом. Потом он позвал Иду и велел ей найти кого-нибудь с машиной — все равно кого, ему безразлично, — отвезти девушку в Новый Орлеан, и отвезти сейчас же.

Жюль Ренар и Сэм Гайдри вернулись в большой дом и переговорили с Робертом и мисс Аммой Дин. Я не слышала, о чем они говорили, но на другой день газеты напечатали, что никто не может понять, почему молодой Роберт Семсон из Семсона, штат Луизиана, наложил на себя руки. Газеты писали, что, по всеобщему мнению, он был совершенно счастлив — через несколько недель была назначена его свадьба с красивой и образованной Джуди Мейджер из Байонны, штат Луизиана. Шериф Сэм Гайдри выясняет обстоятельства этого дела, писали газеты.

Приехал следователь и забрал тело Ти-Боба, когда я еще не ушла. Потом Жюль Ренар подвез меня домой. Когда он остановил машину возле моих ворот, я хотела было вылезти, но посмотрела на него еще раз.

— Вы хороший человек, мистер Ренар, — говорю.

— Потому что не дал им ее убить? — говорит он через плечо.

— Да, сэр.

— Мы уже были сегодня причиной одной смерти, — сказал он. Я сидела сзади и глядела на него, а он глядел на дождь. — Джимми прав, — сказал он. — Его убили мы все. Мы пытались заставить его жить по тем правилам, которые уготовили нам наши предки. Но только эти правила, Джейн, недостаточно стары.

— Я не понимаю, мистер Ренар.

— Когда-то в прошлом, Джейн, — говорит он, — давно, очень давно, мужчины, такие, как Роберт, могли любить таких женщин, как Мэри Агнес. Но затем каким-то образом возник свод правил, запрещающий это. По этим правилам пришлось жить мне, и Роберт жил по ним, и Кларенс Кейя. Кларенс Кейя велел жить по ним Джимми. И Джимми послушался. А Ти-Боб послушаться не мог. Вот почему мы избавились от него. Мы все — я, ты, эта девушка. Мы все.

— Погодите, — говорю, — и я?

А он глядит на меня через плечо.

— И ты, Джейн, — сказал он.

— Ну хорошо, пусть и я, — говорю. — Хоть и не понимаю этого, но пусть и я. Но она-то? По-вашему, значит, она его заманивала, а под конец отступила?

— Нет, это не так было, — говорит он. — Если и заманивала, то секунду. А может, и меньше. И даже в эту секунду она была не властна над собой.

— Кто вам про это сказал?

— Никто, — говорит он. — Скажи она это, и Гайдри упрятал бы ее за решетку до конца ее дней. Если бы Ти-Боб хотя бы намекнул на это в письме, Роберт не стал бы ждать, пока Гайдри посадит ее в тюрьму, и своими руками свернул бы ей шею. Никто мне ничего не говорил, но это было так. Можешь мне поверить: это было так… Он пришел к ней и открыл ей душу. Он хотел сесть с ней в машину, увезти ее отсюда и больше никогда не видеть никого из нас. Во всем мире ему была нужна только она. Но вместо того чтобы броситься к нему в объятия, она сказала то же, что перед этим говорил Джимми Кейя: она черная, а он белый и между ними не может быть ничего. Этого он понять не мог. Он думал, что любовь сильнее капли африканской крови. Но она-то знала, она знала эти правила. Она была старше его лишь на несколько лет, но на сотни лет мудрее. Но что бы она ни говорила, он повторял, что главное — это любовь. Она замолчала, взяла чемодан и пошла к двери. Вот тогда-то он схватил ее и отшвырнул. Из-за тяжелого чемодана она потеряла равновесие и ударилась о стену. И увидела, что он наклоняется над ней. Чтобы отнести в машину? Чтобы задушить? Чтобы изнасиловать? Этого я не знаю. Но, наклонившись, он увидел в ее лице что-то новое. (Нет, об этом он не написал, не то Роберт кинулся бы сюда и убил ее. А если бы про это сказала она, Гайдри навсегда упрятал бы ее за решетку). Когда он наклонился, она позвала его к себе. Потому что…

— Но это ведь только догадки? — сказала я.

— Это были бы только догадки, если бы здесь сидели и разговаривали двое белых, — сказал Жюль Ренар и хотел посмотреть по сторонам, но не сумел — слишком уж он был грузный.

— А раз это мы? — говорю я.

— Значит, так оно и было, — говорит он.

— И что случилось дальше? — спрашиваю я с заднего сиденья машины.

— В тот миг, когда она головой и спиной ударилась о стену, с ней что-то произошло, — сказал он. — Прошлое и настоящее смешались. Непобедимая гордость исчезла. Стремление искупить прошлое исчезло. Теперь она сама была это прошлое. Теперь она была своей бабушкой, а он — тем богатым креолом. Она была Вердой, а он Робертом. И это отразилось на ее лице. Это отразилось в том, как она лежала на полу. Лежала беспомощная и ждала. Она знала, какой он ее видит сейчас, но ничего изменить не могла. Но когда он увидел все это, он убежал. Потому что подумал, что, может быть, белый и в самом деле бог, как сказал Джимми Кейя. Может быть, у белого действительно есть власть, о которой сам он прежде не знал. Он бежал и спотыкался, бежал и спотыкался, как раненый зверь. И вот он дома. Дома. Дома. Дома. Он старался забыть то, что увидел там, на полу. Но библиотека не давала ему забыть. Слишком много книг о рабстве, слишком много книг по истории. И от всех стен словно отражалось то, что его дед говорил его отцу и дяде. Их голоса звучали теперь со всех сторон. А в его ушах еще отдавался голос Джимми Кейя. Он увидел нож, которым его дед разрезал письма, и взял его. Потом положил рядом, чтобы сразу взять, если потребуется. Он достал бумагу и начал писать. Ему хотелось убежать отсюда. Такой была его первая мысль — убежать. "Мама, я не знаю, что мне делать. Я должен уехать куда-то, где найду покой. Может быть, когда-нибудь позже…" И тут он услышал, что в дверь Роберт стучит и зовет его."…Когда ты придешь ко мне, мама, меня уже не будет в живых. Прости меня. Я тебя люблю".

Жюль Ренар вытащил из кармана платок и вытер лицо и шею.

— То, что он увидел ее на полу такой, только все ускорило, — сказал он.

— Он бы все равно рано или поздно покончил с собой?

— Да, он не мог иначе. За наши грехи.

— Бедный Ти-Боб.

— Нет, это мы бедные, — сказал Жюль Ренар.

Я открыла дверцу и вышла.

— Спокойной ночи, мистер Ренар, — сказала я.

— Спокойной ночи, Джейн.

Книга четвертая