— Что тут такое? — спросил он.
— Вы же велели нам прийти, мистер Роберт, — говорит Этьен.
— Разве? Ах да. Я совсем забыл.
Потом он крикнул Берте, чтобы она принесла ему выпить чего-нибудь холодного. И больше ни слова не сказал, пока Берта не принесла стакан и не ушла.
— Так о чем бы это? — говорит он. — А, да! Я просто хотел напомнить всем и каждому, что вы живете тут бесплатно. За дома вы мне не платите, за воду тоже. Со своих огородов вы мне ни одной брюквы не даете и ни единого яйца от ваших кур. Вы собираете здесь все орехи, а я за это прошу только половину, но ни разу ее не получил. Я прошу половину ягод, которые вы собираете, а вы приносите мне горсть, да таких грязных, что я их не дам и свинье, которую невзлюблю. Ну ладно, пусть так. Но одно я не потерплю — у себя здесь я никаких протестов не допущу. Если кому-нибудь тут мало свободы, так он свободен сию минуту убраться отсюда. Это касается как самых старых, так и самых молодых. От Джейн до… У кого здесь самый маленький ребенок?
Кто-то ответил, что у Евы. Мальчик Питер, еще младенец.
— Так вот, это касается всех, от Джейн и до ребенка Евы, Питера, — сказал Роберт.
Он вошел в дом, а мы повернулись и пошли назад в поселок.
Не прошло и месяца, как Бэтло принял участие в какой-то демонстрации протеста в Батон-Руже, и каким-то образом слух дошел до Семсона. Роберт пришел в поселок и сказал Йоко, чтобы через двадцать четыре часа ее духу тут не было. Йоко заплакала. Она сказала, ей не под силу справиться с Бэтло — с нынешними детьми разве справишься? Она сказала, что работала здесь, когда еще был жив отец Роберта, мистер Поль, и мистер Поль сам говорил, что она у него одна из лучших работниц. Роберт сказал, что у нее осталось двадцать три часа пятьдесят девять минут, и ни секунды больше, чтоб убраться отсюда.
Когда он ушел, Йоко послала ко мне сынишку Страта, сказать, чтоб я поговорила с мисс Аммой Дин. Когда я пришла туда, Берта мне сказала, что у мисс Аммы Дин болит голова и она прилегла.
— А давно у нее голова заболела?
— Как она увидела в бинокль, что вы сюда идете, так у нее голова и заболела, — говорит Берта.
— Может, мне подождать? — спрашиваю.
— Без толку, — говорит Берта. — Не пройдет у нее голова, пока Йоко не уедет.
— А с Робертом она говорила?
— Говорила. Но он стоит на своем: чтоб Йоко отсюда убиралась.
Я пошла назад в поселок. Меня нагнал Брэди на машине и подвез к дому Йоко. Она уже начала укладываться. Она заранее знала, какой будет ответ. Вечером все пришли ей помочь. А как кончили укладываться, так сели и проговорили до поздней ночи.
На другой день Йоко уехала. Брэди собирался взять грузовик у кого-нибудь на реке, но Бэтло сказал, что фургоны будут лучше. Он хотел ехать через поселок медленно, чтобы все видели, как обошелся с ними Роберт Семсон. Он даже написал плакаты, чтобы повесить на фургонах. ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ МЫ РАБОТАЛИ ЗДЕСЬ НА РОБЕРТА СЕМСОНА, А ТЕПЕРЬ ОН ВЫШВЫРНУЛ НАС ОТСЮДА. ВОТ УЧАСТЬ ЧЕРНЫХ.
В первый фургон погрузили мебель: кровать, стулья, печку, комод и еще шифоньер. Йоко не завесила зеркало на шифоньере, и оно ярко сверкало. Как только его поставили в фургон и пока они не выехали из поселка, оно так и сверкало — на все пустыри, где раньше были дома, а теперь тянулись поля кэдженов, на старые дома и старые заборы. И на людей сверкало. Фургон остановился перед моими воротами, и это зеркало пустило мне на веранду целый сноп света.
Йоко ехала в последнем фургоне. Она сидела на самом верху. Бэтло велел ей сесть повыше, чтобы все видели, как поступил с ней Роберт Семсон. Мы боялись, что Йоко свалится, но Бэтло хотел, чтобы она сидела там.
Этот день я тоже никогда не забуду, слышите? Йоко сидит наверху и плачет, мы стоим внизу и плачем. Йоко машет рукой с фургона, а мы машем у ворот и на веранде. Машем так, будто провожаем покойника. Ведь если вы не едете за гробом до кладбища, то стоите и машете на прощание рукой. Лучше махать белой тряпочкой или носовым платком. Мужчины, конечно, снимают шляпы и почтительно прижимают к груди. А женщины машут. Вот и мы все махали.
— Прощай, Йоко, прощай!
А Йоко сверху:
— Прощай, Этьен. Прощай, Лина. Прощай, Джейн!
А мы снизу:
— Прощай, Йоко, прощай!
И года не прошло, как бедняжка Йоко умерла. Она поселилась у дочери в Порт-Аллене, но не прошло и года, как она умерла. Дети хотели похоронить ее в Сан-Райзе, где у нее были родные, но мы знали, что она хотела покоиться рядом с Уолтером, и уговорили их. Роберт сказал, что ему все равно, если они на кладбище никаких демонстраций устраивать не будут. Дети привезли Йоко назад в Семсон, и она лежит тут рядом с Уолтером. Вот дойдите до последнего дуба у ограды, там они и лежат рядышком.
Скоро после отъезда Йоко в церковь пришел Джимми. Я его больше двух лет не видела. Он приезжал повидаться с Линой, но я его не видела. Я даже удивилась, как он вытянулся. Высокий, худой, а глаза серьезные-серьезные. Он подошел ко мне и заговорил. Сказал, что был у Лины, но она в церковь не придет, потому что прихворнула. Я сказала, что знаю — я вчера с ней разговаривала. Я взяла его за руку, посмотрела на него и увидела, какие у него серьезные глаза. Он стоял рядом со мной, но мысли его были далеко-далеко.
Это было то воскресенье, когда выходишь вперед и свидетельствуешь, что несешь свой крест, и хочешь встретиться с ними за рекой Иордан, когда умрешь. Потом поешь свою песнь. Начнешь петь, может, до припева дойдешь, как все остальные подхватывают и поют вместе с тобой. Можешь петь сколько захочется, если это хорошая духовная песнь, и все с тобой поют. Йоко, бывало, пела долго-долго. "Отче, простираю я руки к тебе, один лишь ты мне опора". А закончишь петь и опять говоришь, что все еще идешь, а потом пожимаешь им руки, а кто сидит сзади, тем можно просто помахать, если не можешь пойти туда. Потом садишься на свое место, а кто-то другой встает и свидетельствует. Но поет он уже другую песнь. У каждого есть своя песнь, и чужую песнь нельзя петь прежде того, кто ее поет. И даже после нельзя, если ты поешь лучше, потому что это может плохо кончиться. Иногда, если мне нездоровится и в церковь идти я не могу или если мне просто хочется остаться дома и послушать по радио передачу о бейсболе, я сижу у себя на веранде и знаю, кто сейчас свидетельствует. Как услышу песнь, так уже знаю. А за долгие годы, которые я здесь прожила, я этих песней много слышала, можете мне поверить.
В тот день Джимми вышел вперед последним. Он так долго медлил, что я уж думала, он вовсе не встанет. Но когда он убедился, что все уже говорили, то встал и вышел вперед. Он не пел, а просто пошел туда. Сначала он заговорил с пресвитером Бэнксом, потом с его помощниками и с нами на боковой скамье, а потом повернулся и заговорил со всеми, кто был в церкви. Он сказал, что пришел к нам за помощью. Мы ведь знаем, сказал он, что происходит сейчас повсюду на Юге, и мы тоже должны принять в этом участие. Нам ведь живется не лучше, чем нашим соплеменникам в Алабаме и в Миссисипи. Он побывал и в Алабаме, и в Миссисипи, и даже в Джорджии. Он познакомился с преподобным Лютером Кингом, бывал у него дома, бывал в его церкви и даже попал с ним в тюрьму. Лютер Кинг и участники похода за Свободу побеждают в Алабаме и в Миссисипи, а мы здесь, в Луизиане, даже не начали борьбы.
— Чтобы кончить так, как Йоко? — сказал Джаст Томас.
— Вот потому-то я и приехал сюда, — сказал Джимми. — Из-за того, что они сделали с тетушкой Йоко. Я много раз говорил себе, что нам здесь еще не время начинать. Снова и снова я говорил себе это. Но когда я узнал, что случилось с мисс Йоко, я понял — время настало.
— Время для чего? — сказал Джаст. — Чтоб то же случилось и с нами?
— Я вовсе не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось, — сказал Джимми. — Я хочу, чтобы место, где вы живете, стало вашим.
— Это место никуда не денется, — сказал Джаст Томас. — А вот куда денемся мы, когда нас отсюда выгонят?
— Разве у вас нет детей? — спросил Джимми.
— Все вы такие! — сказал Джаст Томас. — Приезжают сюда, призывают следовать за ними, а потом спрашивают, есть ли у людей дети, чтобы приютить их.
— Джаст Томас тут в церкви не один, — сказала я. — О чем ты нас просишь, Джимми?
— Я главный помощник пресвитера, — говорит Джаст Томас.
— Тогда сам и спроси то, о чем спросила я, — говорю.
Пресвитер Бэнкс встал позади алтаря и велел нам с Джастом перестать спорить.
— Когда приходит дьявол, — говорит Джаст, — добрые христиане начинают ссориться.
— Он страшен только слабым духом, — говорю.
Пресвитер Бэнкс уставился на меня, чтоб я замолчала, а потом сказал Джимми:
— Ты больше не ходишь в нашу церковь, Джимми. И вот ты пришел, потому что тебе нужна наша помощь. Во имя того, чего мы даже не понимаем.
— Я больше не хожу в церковь, — сказал Джимми, — потому что потерял веру в бога. И сейчас я не чувствую себя достойным стоять здесь перед вами. Я не чувствую себя достойным, потому что я слишком слаб. А сюда я пришел, потому что вы сильны. Вы нужны мне, потому что я слишком слаб, чтобы стоять одному. Некоторые люди выходят с флагами, но у нас нет флага. Некоторые выходят с ружьями, но мы знаем, что даже думать об этом бессмысленно. У некоторых есть деньги, но у нас нет ни цента. У нас есть только сила нашего народа, сила христиан. Вот почему я здесь. Я оставил церковь, но это не значит, что я оставил вас. Я люблю вас всех даже больше, чем прежде, и вы все здесь знаете меня. Неужели вы думаете, что я причиню вам зло? Моя тетушка лежит больная — неужели вы думаете, что я хочу причинить ей зло? Но мы должны бороться. Мы должны бороться. Не я один призываю вас к этому. Такие призывы раздаются везде. Меня послали сюда, потому что здесь мой дом и лучше меня никто воззвать к вам не может. И не бойтесь, что Семсоны вышвырнут вас отсюда. Будь это только здесь — да, конечно, но то же происходит сейчас повсюду. Выгнать всех — значит остановить жизнь во всем штате. И чтобы не допустить этого, они пойдут на то, чтобы изменить положение вещей.