"Джимми, Джимми, Джимми! — думала я в темноте. — Вот они — люди, Джимми!"
Брэди был у Дет в субботу вечером, когда к ней пришли Джимми и длинноголовый парень. Но люди там больше интересовались густой похлебкой и пивом, чем Джимми и его рассказами. После того как длинноголовый показал всем лист с фотографией арестованной девушки, они поехали в Чайни на другую вечеринку. Там был Генри, младший сын Фафы. Он рассказывал, что люди там выслушали Джимми и длинноголового и некоторые даже пообещали быть в Байонне в понедельник утром, но, едва Джимми с тем парнем ушли, они тут же передумали.
К тому времени, когда в воскресенье Джимми пришел в церковь, все уже знали, что случилось. Джаст Томас говорил даже, что Джимми не надо пускать в церковь, но пресвитер Бэнкс сказал ему, что ни перед одним человеком, который приходит в церковь с миром, нельзя закрыть дверь. Когда Джимми встал, чтобы говорить, некоторые ушли. Многие из тех, кто остался, слушали без внимания и уважения. Я сидела, смотрела на Джимми и думала: "Джимми, Джимми, Джимми, Джимми, Джимми. Это не потому, что они тебя не любят, Джимми, это не потому, что они не хотят тебе верить. Но они не понимают, о чем ты говоришь. Ты говоришь о свободе, Джимми. Но свобода здесь — это чтоб сводить концы с концами и чтоб белые сказали, что ты неплох. Черные занавески висят на окнах, Джимми. Черные покрывала укрывают их ночью, черная пелена закрывает им глаза, Джимми. А шум, шум, шум у них в ушах мешает им разобрать, о чем ты говоришь. Ох, Джимми, разве они не молили о тебе и разве господь не послал им тебя? А когда они увидели тебя, разве они не возрадовались тебе? Они ждали тебя, Джимми, а теперь, когда ты с ними, они не могут понять тебя. Видишь ли, Джимми, они хотят, чтобы ты исцелил их боль, но они хотят, чтобы ты сделал это, не причинив им страданий. Ты не можешь причинить им больше страданий, чем когда убеждаешь их, что они не хуже других людей. Видишь ли, Джимми, им с самой колыбели внушали, что они хуже — что они не слишком отличаются от мулов. Когда людям внушают одно и то же сотни лет, они начинают и думать, как им внушают. Занавеска, Джимми, покрывало, пелена перед глазами, шум, шум, шум в ушах — за два дня, за несколько часов, Джимми, от всего этого избавиться нельзя. Сколько для этого нужно времени? Откуда мне знать? Пути господни неисповедимы, но бог творит чудеса.
Но посмотри, как я возгордилась. Разве и на моем окне не висит черная занавеска, разве и мои глаза не закрывает пелена? Так, может, потому, что руки мои слишком слабы, чтобы снять покрывало с постели, я говорю себе, что у меня хватит храбрости поехать в Байонну. Но что мне делать в Байонне, если меня может свалить самый слабый порыв ветерка?"
В тот вечер, сразу же после программы Эда Салливана, я сказала Мэри, что иду спать. Они с Элбертом сидели на веранде и разговаривали. Я сказала ей, что иду спать, а на самом деле собиралась не спать, а подождать, когда вернется Брэди. Я ушла к себе и стала на колени у кровати, чтобы помолиться. Молилась я очень долго. И почти все за Джимми, чтобы бог охранял его. И я просила бога вдохнуть в нас всех мужество пойти за Джимми. Потому что это мы сделали его Избранником задолго до того, как он начал что-то понимать.
Я кончила молиться, опустила полог и легла. Я и зимой и летом сплю под пологом — летом оберегаюсь от москитов, зимой — от сквозняка. Я лежала и смотрела на старую мебель. Свет был потушен, и я еле ее различала. Я смотрела на свое старое кресло-качалку в углу.
— Вот стоишь ты там и не знаешь, что творится, но завтра в это время тебя, может быть, уже повезут куда-то.
Я вспомнила Йоко, ее зеркало, и посмотрела на зеркало на умывальнике.
— И тебя тоже, — сказала я. — Тебя-то можно уложить в фургон запросто.
Потом я посмотрела на мою старую швейную машинку, на мой шкаф. И мне показалось, будто они такие же живые, как мы с вами. Когда живешь с вещами долгие годы, становишься похожей на них, а может, они становятся похожими на тебя. Кто на кого — в этом я еще не разобралась, да, наверное, никогда и не разберусь.
Я лежала в своей комнате и ждала, когда вернется Брэди. Потом я услышала, как Элберт сказал:
— Вон фары свернули в поселок.
Он пошел к калитке махнуть Брэди. Минуту спустя Брэди уже стучался в дверь. Когда он вошел, я по запаху поняла, что он выпил. Я сказала, чтобы он зажег свет.
— Нет, мэм, — говорит он.
— Я люблю видеть людей, когда с ними разговариваю, — говорю.
— Понятно, мэм.
— Ну?
— Не могу, мэм.
— Ты пил, Брэди, а? — говорю я.
— Да, мэм, — говорит. — И вот что, мисс Джейн, я не смогу отвезти вас туда завтра.
— Куда отвезти меня завтра, Брэди? — спрашиваю.
— Я знаю, вы ему обещали, мисс Джейн, — говорит он.
— Поэтому ты уехал и напился, Брэди?
Он ничего не ответил. Я смотрела на него в темноте.
— Зажги свет, Брэди, — сказала я.
— Нет, мэм, — сказал он и заплакал. — Я не повезу вас туда, мисс Джейн.
— Он ведь много для тебя делал, Брэди, — говорю я. — Писал письма за твоих отца и мать. Разве ты забыл?
— Я боюсь, мисс Джейн, — говорит он и плачет. — Меня вышвырнут отсюда, я знаю. Я же вижу, как Ти-Шо и все они поглядывают на мой дом, когда проходят мимо. Они хоть сейчас готовы его снести, хоть я еще живу там. Мистер Роберт только случая ждет, чтоб отдать его Ти-Шо и им всем.
— Брэди, Брэди, Брэди, — говорю я.
— Простите меня, мисс Джейн, — говорит он. — Вы же знаете, как я всегда с радостью все для вас делаю. Все, ну, когда вам надо к доктору поехать или что другое…
— Брэди, Брэди, Брэди, — говорю я.
— Я знаю, я не мужчина, мисс Джейн, — говорит он.
— Брэди, Брэди, Брэди, — говорю я.
— Я знаю, знаю это, — сказал он. — Я знаю, вместо него там должен быть я. Я все понимаю.
— Иди домой, Брэди, — сказала я. — Иди к своей жене и детям.
Но он все так же стоял в темноте и глядел на меня.
— Мисс Джейн! — сказал он, но я не ответила. — Мисс Джейн!
— Что, Брэди? — сказала я.
— Клянусь богом, мисс Джейн, я вам возмещу. Клянусь, что возмещу. Клянусь богом.
— Не надо клясться, Брэди. Я понимаю.
Он все стоял и плакал, плакал и взывал к богу.
— Иди домой, Брэди, — сказала я.
Он ушел плача.
Не успел уйти Брэди, как пришла Лина. Я все еще не спала. Лежала и думала, кого бы мне еще попросить. Кроме Брэди, в наших местах машина на ходу была только у Оливии Антуан. Я все думала, может, послать к ней Элберта и попросить, чтобы она свезла меня туда. И тут я услышала, что Лина спрашивает Мэри обо мне. Мэри сказала, что я уже легла.
— Я не сплю, — сказала я.
Но Лина меня не услышала, потому что постучала в дверь:
— Джейн, ты не спишь?
— Входи, Лина, — сказала я.
Лина распахнула дверь, и я сказала, чтобы она зажгла свет. Лина была крупная женщина, но здоровьем не могла похвастать. Года четыре, а может, и больше она чувствовала себя плохо. Я смотрела, как она придвигает кресло-качалку поближе к кровати. Я понимала, что она пришла поговорить о Джимми, но не знала, как ее подбодрить.
— Ты тоже говорила с Брэди? — спросила она.
— Да.
— И тебя он тоже не хочет везти?
— А ты едешь? — спрашиваю.
— Я должна поехать, — говорила она. — Я не хочу ехать. Не хочу видеть, как его убьют у меня на глазах, но я должна.
— Ничего не случится, Лина, — сказала я.
— Они его убьют, — говорит она. — Я держала его у груди дольше, чем его родная мать, и я знаю, когда случится беда.
Она сидела, сложив руки и опустив голову, точно молилась.
— Я обойдусь без этой их уборной, — говорит она. — И их вода мне не нужна. Я пью воду, как еду в Байонну и потом, когда возвращаюсь. Всю жизнь так делаю.
Я смотрела на нее и не знала, что ей сказать.
— Почему это должен быть он? — говорит она. — Все другие хотят того же, так почему он?
— Он для всех нас писал письма, Лина, — говорю я. — Он читал нам газеты и Библию. И ни с кем мы не были так строги, как с ним.
— Не для этого же! — говорит она.
— Разве мы знали, ради чего это делаем? — говорю я.
— Я знала, ради чего, — говорит она. — Я хотела, чтоб он стал учителем.
— Он учитель.
— Учить из могилы нельзя.
— Джимми не умер, Лина, — говорю.
— Пока еще не умер, вот что, — говорит она. — Меня так и тянет пойти к Роберту, чтоб он их остановил.
— Джимми остановить нельзя.
— Но хоть завтра-то не убьют? — говорит она.
— Посмотри на остальных, — говорю. — Их же не убили.
— Не всех убили, вот про что ты думаешь, — говорит она. — И они же в Байонне не были. Такие, как Альбер Клюво, тут еще не перевелись.
Мы долго молчали. Она сидела, сложив руки и опустив голову. Я знала, она уже выплакала все свои слезы.
— Как ты туда доберешься? — спросила я.
— Пойду к Оливии. Если она откажет, поеду на автобусе.
— Я поеду с тобой, — сказала я.
— Ты пока спи, — сказала Лина. — Я передам тебе, что она скажет.
Элберт тоже собирался ехать, и Лина попросила его пойти с ней в поселок. Вернулась она через час и сказала, что Оливия согласна отвезти нас в своей машине.
— А она не боится, что ее выселят? — спросила я.
— У нее есть сбережения, — сказала Лина.
Утром Мэри встала на рассвете и сказала, что если я собираюсь в Байонну вместе с ней, то чтоб я поскорее встала. Я спросила, когда это она решила ехать. Так ведь меня собьют с ног. На то есть господь, говорю. А она отвечает, что господь, может, за кем другим будет присматривать, так не подобает, чтоб он того бросил и начал помогать мне. Я встала, помолилась. Потом подняла полог, постелила постель и вышла на кухню выпить кофе.
— Съешьте-ка чего-нибудь посытнее, — говорит Мэри. — Может, вам придется побегать.
— Ну так дай мне лепешку к кофе, — говорю я.
— Каша с яйцом будет повернее, — говорит Мэри. — Надо же мне знать, что вы не от голода упали, а от дубинки.