"Автобиография мисс Джейн Питтман" — тоже сжатый роман обычного для писателя размера. В эту книгу вошел век жизни — и героини, и ее края, и всего черного меньшинства в Америке. Мисс Джейн, не уставшая жить и в свои сто с лишним лет, близко к сердцу принимает борьбу Мартина Лютера Кинга. Идут 60-е годы XX века. А ее воспоминания переносят нас в другие 60-е, на старую плантацию, где вместе с нею, маленькой рабыней, мы встречаем измотанных солдат мятежников, не замечающих ее. Совсем иная встреча у нее с северянами. Участливый капрал Браун вглядится в ее лицо — и даст ей новое имя вместо прежнего, рабского. Через год Джейн уйдет с плантации, и начнется путь бывшей рабыни по жизни.
Гейнс не раз говорил, каким был первоначальный замысел этой книги, в чем-то сильно измененный в ходе работы, в чем-то стойко сохранявшийся. Он хотел ввести голоса негритянского сообщества: когда мисс Джейн не стало, собрались ее друзья — поговорить о ней и вспомнить то, что пережили вместе. И он не представлял себе книги с одним характером в центре — его больше интересовали события, затронувшие героиню, и ее понимание этих событий; Гейнс хотел написать "автобиографию народа".
Автобиографией народа книга и стала, хотя о пережитом рассказывает в ней сама героиня. При этом, в соответствии с первоначальной установкой, далеко не всюду мисс Джейн на первом плане, но во все десятилетия важно ее понимание событий, ее народный взгляд на вещи. Это видно, например, по главам, где описана жестокая драма в плантаторском доме уже в XX веке. Тут героиня вместе с другими глубоко переживает беду, типичную для Юга, — а предчувствовала она эту беду раньше других: ей слишком хорошо знакомы "правила" расистского Юга. Однако в начале и конце романа перед нами не прежняя, а новая установка: автор выдвигает героиню как народный характер на первый план и ставит ее в центр книги. И именно в эти разделенные столетием времена, когда исторический свет достигает южного захолустья, за движением героини видна приходящая в движение масса.
Двое черных детей идут через Луизиану. Старшая, Джейн, по-матерински заботлива с малышом, только что, во время резни, потерявшим мать. Он идет молча, сжимая кремень — высекать огонь для костра. В Огайо! Это их мечта, страна-миф, свободный край. Их не остановит ни террор, который они видели вблизи, ни доводы здравого смысла: напрасно им показывали на карте, как далеко их Огайо. Мечта сильнее резонов, и трогательная пара, бредущая по американской земле от рабства к свободе, чем-то напоминает твеновских Гека и Джима, плывущих на плоту. В Огайо! Они не забудут этого порыва к свободе, пусть и не выйдут из своего штата, где о войне еще напоминают многочисленные пожарища.
И вот уже 60-е годы нашего века. Последний выбор мисс Джейн. Она с теми, кто решает ослушаться "патриархального" хозяина, по-прежнему всесильного здесь, и поехать в Байонну на демонстрацию, хотя за это могут выселить из поселка. Что ж, дерзкие старики верны не хозяину, а молодому активисту, выросшему здесь и только что убитому в городе. И вместе с тем — верны себе. Таков их выстраданный выбор, иначе нельзя, — Гейнс дает это ощутить с помощью скупого диалога и выразительной детали. Недаром он восхищался недосказанностью у Хемингуэя. В конце книги мисс Джейн и хозяин молча смотрят друг на друга — ведь она, подобно фолкнеровской Дилси, "своя" в доме. За этим последний штрих: "Я прошла мимо него". И вместе с другими — в Байонну.
Если книга о Джейн Питтман охватывает век, то почти все действие новой книги Гейнса примерно того же размера укладывается в один день. В этот день с небывалой свободой звучат голоса негритянского сообщества — оно само словно получает голос. "И сошлись старики", оригинальный по замыслу роман-трагикомедия, раскрывает до самых глубин жизнь округа в прошлом и настоящем.
И тут Гейнс начинает с действия, причем за детективной завязкой есть и другая, куда более озадачивающая. Белый фермер Бо Бутан, сама жестокость и рвачество, давно ненавистный неграм, застрелен во дворе Мату, уважаемого человека в деревне. Как будто нечего и расследовать, все ясно. Но двор Мату наполняется старыми неграми, и каждый утверждает, что именно он убил Бо. Когда приезжает шериф, допросы оборачиваются фарсом: не арестовывать же всех, кто взял вину на себя! Стена черных стариков с дробовиками — это, однако, завязка того необычного театрального действия, в котором солоно придется шерифу, тертому представителю ''закона'' на расистском Юге. Застывшая группа на крыльце и у дома поразит всех либерально настроенных белых, которым доведется ее увидеть. Конечно, это мирное воинство не лишено комизма: не только шериф может усомниться, что дряхлые старики — все подряд снайперы. Но собравшиеся вместе негры с дробовиками — тут и соседи, и старые знакомые, приехавшие сюда издалека, — производят нешуточное, даже фантасмагорическое впечатление: что-то сдвинулось на Юге, еще вчера это было немыслимо. То-то добрая мисс Мерль твердит, что никогда в жизни не видела ничего подобного. И сейчас не верит своим глазам. А мы узнаем, что сошлись немощные старики, достойные высокой трагедии. Кому за семьдесят, кому за восемьдесят, но каждый свободен распорядиться своим последним часом. Они готовы здесь умереть, встретив не только "закон", но и привычное южное беззаконие: у отца убитого Бо Бутана черная слава линчевателя.
Скульптурная группа, на которую здесь падает свет, — основной образ романа, его эмблема. Такие группы по ходу действия своих книг любил выделять и описывать Фолкнер, сравнивая их с фигурами на греческом фризе. Это сравнение мы находим и в романе "Когда я умираю", давшем очевидный творческий импульс новой книге Гейнса. Там история бедных фермеров, чьи несхожие характеры представляют все разнообразие человеческой природы, раскрывалась в сюите кратких монологов, это был роман со многими рассказчиками. И у Гейнса история косноязычных стариков, представляющих достоинство и полноту жизни в краю страха, выясняется из серии небольших монологов, и тут масса рассказчиков. А поэтически выделенная, наподобие фолкнеровских "фризов", группа, которая приковывает наше внимание в романе, — уже из другой эпохи, после Фолкнера: это образ сегодняшнего Юга.
Перед нами пейзаж запустения: заросшая сорняками дорога у двора Мату. И вся деревня может даже напомнить заброшенный город на Западе, так сказать, киноштамп запустения — не хватает только перекати-поля на дороге. Но это не единственный ландшафт романа. Есть негритянское кладбище, где хоронили еще во времена рабства; старики останавливаются здесь, у заброшенных могил, — под ногами хрустят желуди и орехи, — и их обступают общие щемящие воспоминания. Это место еще принадлежит им, а вот реку Сент-Чарльз, у которой они росли, у них отняли. За нынешним местом действия открывается то, что было прежде, когда они тяжко работали на земле, но в их жизнь входила красота сада, леса, реки.
В начале романа время действия бытовое: шериф спешит на рыбалку, у него считанные часы. Скоро, однако, оно сменяется историческим: ему приходится выслушивать рассказы о прошлом, неизменно переходящие в твердое и невероятное признание: "Я убил Бо". Да, у многих тут давние основания посчитаться с семьей линчевателей. Начиная с дядюшки Билли Вашингтона, чей сын, солдат антифашистской войны, был избит "дома", на Юге, до полной потери рассудка. И до Такера, чей брат, последний здесь черный издольщик, с упряжкой мулов вздумал тягаться с белым на тракторе, да еще опередил его, за что и был забит до смерти. День расследования в Маршалловой деревне становится днем исторического расчета, и шериф на глубоком Юге оказывается ответчиком.
Он пытается отстранить эту вырвавшуюся наружу правду: что говорить о минувших десятилетиях, все это уже быльем поросло. И получает колкий ответ от языкастой старухи из той же группы: не такая уж здесь тишь да гладь, не так уж все изменилось. Ведь на демонстрациях-то всегда погибали люди. Конечно, расистское прошлое цепко. Но описанная Гейнсом удивительная сходка стариков — под стать тем памятным демонстрациям 60-х годов и тоже представляет Юг необратимых перемен. Ведь герои писателя идут на свое опасное дело как на праздник, освобождаясь от векового страха и вековой пассивности. Во всей сегодняшней жизни черного меньшинства Гейнс остро ощущает прилив нравственных сил, повышенное чувство независимости и достоинства. Этим ощущением проникнута и эта его вещь, где действуют герои, издавна и досконально известные автору.
Роман посвящен памяти реального лица, носившего не одно забавное прозвище. Прозвища сразу встретят и не отпустят нас в книге: тут и Сажа, и Простокваша, и Кочет, а до них — юркий мальчонка Кукиш. В этих метких прозвищах, на которые сообщество неистощимо, виден теплый юмор, помогающий пережить тяжелые времена. Есть в книге и комически окрашенные имена персонажей. Весьма "нелитературные" по языку монологи могут принадлежать тем, кто назван в честь литературных знаменитостей. Кукиш — он же Джордж Элиот Младший, а подлинное имя Сажи — Роберт Луис Стивенсон. За этими диковинными прозвищами и именами открывается поэтическая перспектива всей книги.
По части гладкой и правильной речи герои Гейнса совсем не доки, какое там! Но рассказчиками старики оказываются превосходными. У каждого из них свой ритм и склад речи, у каждого — свой рассказ, вобравший суть пережитого. В одних монологах ушедшая поэзия их жизни на земле, время неутомимых пахарей и искусных объездчиков лошадей. В других — жестокая повседневность расистского Юга, то, что лично ранило почти всех здесь. И о чем с такой силой смогли рассказать Такер, вспоминая брата, и Гейбл, вспоминая сына, отправленного на электрический стул. Артистически воссозданные голоса сообщества сливаются в этой книге воедино. И его правда — неизмеримо сильнее резонов шерифа, с которым у стариков завязывается во дворе Мату драматически напряженный поединок.
Этот поединок может напомнить по своему накалу рассказ "Кровная связь". И подобно тому прогремевшему сборнику, новый роман Гейнса вызвал очень широкий резонанс. Его жгучая общественная тема, выраженная в достаточно условной и смелой художественной форме, обсуждалась во многих рецензиях. "Дом, который построило рабство" — так называлась большая статья о романе в журнале "Нейшн". «Трагикомедия "нового Юга"» — это отклик на художественную правду и острую форму книги в журнале левой негритянской интеллигенции "Фридомуэйс".