Роберт Луи Стивенсон Бэнкс,он жеСажа
Сидим мы себе с Мэтом на бережку, удим рыбу. Мы с ним по вторникам и четвергам завсегда на рыбалку ходим. Теперь на реке только одно это местечко и осталось. То ли дело раньше: вся река твоя, где хочешь, там и уди. А теперь белые всю реку скупили, никуда не ткнешься, одно это местечко только нам и оставили. Ну мы с Мэтом кажинный вторник и четверг и ходим сюда. По другим дням другие ходят, зато уж вторник и четверг наши. Мы сюда лет десять, а то и одиннадцать ходим, ни одного вторника и четверга не пропустили. Только сюда. А больше-то теперь некуда и податься.
И просидели мы с ним так этак с час. Мэт поймал штук восемь-девять порядочных окуньков, и я шесть, ну и парочку краппи для ровного счета добавьте. Сидим мы себе с Мэтом, прохлаждаемся, беседуем потихоньку. Мэт на сумке на своей, на холщовой, сидит, я — на ведре на своем. А рыбу на низке в реку спустили, чтоб посвежее была. Сидим, значит, беседуем себе потихоньку про прежнее житье-бытье.
А тут старшой мальчонка Берто, тот, балованный, его еще Фью кличут, скатился на берег и говорит, Клэту, мол, говорит, мисс Мерль говорит, Маршаллов молодая хозяйка, Кэнди, велит, чтоб враз к ним идти. Прихватить дробовики двенадцатого калибра и патроны с пятым номером и чтобы выстрелить, а стреляные гильзы сохранить и безотлагательно к ней.
Мы с Мэтом смотрим, а с него пот градом льет — здоровенный уж парень вымахал, ряшку наел, сразу видать, балованный, в джинсах, в синей ковбойке, и ковбойка мокрая, хоть выжимай, — бежал, видать, со всех ног.
Мэт и говорит:
— И из-за чего это?
А парень аж ногами сучит — до того ему дальше бечь не терпится. По лицу пот текет. Из этих здоровенных балованных парней — по одной по ряшке по его гладкой видать, что балованный.
Фью и говорит:
— Из-за Мату да из-за Бо Бутана. Бо у Мату во дворе мертвый лежит. А больше я ничего не знаю и знать не хочу. Дальше дело ваше, а я свое дело сделал. Хотите — идите к ей, делайте по ее, нет — идите домой, двери позапирайте да залезайте под кровать, это вам не внове. Ну а я побег.
И давай ходу.
— Ты куда? — Мэт ему вслед.
А Фью ему:
— Ни тебе, никому из Бутанов о том не дознаться.
— Тогда тебе лучше и вовсе из Луизианы удрать. — Это уже Мэт сам себе сказал.
А до парня и не докричаться — знай себе чешет, хоть и на кручу, от этих гладких балованных парней чего и ждать.
Мы с Мэтом еще долго друг на друга не глядели. Прикидывались, будто нам удочки больно интересны. Только не удочки у нас на уме. На уме у нас, что с нами делали после того, как такое делалось, ну пусть не совсем такое. Не убийство, нет. Отродясь не слыхал, чтобы у нас в округе черный белого убил. Драться дрались, грозиться грозились, а чтоб убивать — такого не водилось. И теперь у меня на уме было, чем эти драки да угрозы кончались, как белые после на нас злобу вымещали. Вот что у меня на уме было, да и у Мэта, я знаю, тоже. Вот почему мы еще долго друг на друга не глядели. Не хотелось видеть, что у другого на уме. Не хотелось видеть лицо его напуганное.
— А ведь пути господни неисповедимы, — говорит Мэт. Тихо так, будто не со мной, а сам с собой говорит. Но я-то знаю, он со мной говорит. Говорит, а на меня и не глядит, но я все равно знаю, он со мной говорит. А я все на удочку гляжу.
— Так люди говорят, — отвечаю.
А Мэт все на удочку глядит. Мне и смотреть на него не надо, я и так знаю, что он на удочку глядит. Мы с ним почитай сызмальства вместе, я и не глядя знаю, что он делает.
— Не хочешь — не отвечай, Сажа, — говорит. И опять тихо так говорит. Он удочку только что подсек — я слышал, как леска воду прорезала.
— Чего-чего? — говорю.
А он опять удочку подсек. Может, это черепаха за наживкой охотилась. А может, он удочку подсекал, чтобы на меня не глядеть.
— Боишься? — говорит. А голос у него все такой же тихий. И на меня все не глядит.
— Боюсь, — говорю.
А он опять удочку подсек. И вытащил краппи с ладонь величиной, не больше. Наживил крючок, поплевал на наживку, чтоб не сглазить, и снова закинул удочку в воду. А на меня как не глядел, так и не глядит. И я на него не гляжу. Это я краем глаза вижу. А как удочка под воду ушла, он и говорит:
— Мне семьдесят один год, Сажа, семьдесят один с гаком. И под кровать, как Фью говорит, лезть у меня уже нет сил.
— А мне семьдесят два, — говорю. Но на него и тут не гляжу.
Сидим на удочки глядим. А река текет чистая, голубая, тихая, спокойная. Так бы и сидел весь день да на удочку глядел.
— Думаешь, это он? — Мэт спрашивает.
Я плечами только пожал.
— Откуда мне знать, Мэт?
— Если это он, Сажа, сам понимаешь, нам туда беспременно надо идти, — говорит Мэт.
Я ему не ответил, но о чем речь — понимал. Помнил, как Мату с Фиксом схватились у Маршаллов в лавке. Сыр-бор загорелся из-за бутылки кока-колы. Фикс свою бутылку выпил и велел Мату пустую бутылку в лавку отнести. А Мату ему и скажи: я, мол, тебе услужать не нанимался. А Фикс ему: неси, мол, бутылку, не то схлопочешь у меня.
Нас в лавке целая орава набилась — белые, черные, — сидим на галерейке, лимонад пьем, коврижками заедаем. И шериф наш, Гидри, тоже тут. Мату шерифу и говорит: если Фикс к нему привяжется, он даст сдачи. А Гидри и ухом не ведет, знай лимонад попивает да коврижкой заедает.
И велит Фикс опять Мату бутылку отнесть, а Мату знай себе сидит, тут Фикс как вдарит, ну, они и схватились. Всем дракам драка была, в жизни страшней не видал. Час целый что один, что другой не мог взять верх. А как час к концу подошел, Фикс оземь хлоп, а Мату — тот стоит. Белые хотели вздернуть Мату, но Гидри их окоротил. Подошел к Мату и как плюху отвесит — враз с ног свалил. Потом повернулся к Фиксу — бац в зубы, ну, и Фикс в другой раз оземь бряк, а Гидри сел на галерейке и лимонад с коврижкой прикончил. Тут и драке конец. Мату и после на реке не раз случалось с белыми драться. Вот про чего Мэт говорил. Вот чего у него на уме было, когда он говорил, мол, если это Мату, беспременно надо нам туда идти. Перед белыми все пасовали, Мату, он один им спуску не давал.
Гляжу я, как Мэт на сумке на своей сидит. За удочку ухватился двумя руками, на леску уставился. Я знал, про чего он думает, — недаром мы почитай всю жизнь вместе. А все равно спросил.
— Да про кровать про эту, — говорит. — Стар я стал под кровать лезть. Сил моих больше нет. Низкая она, больно низкая она, кровать моя, Сажа.
— Да и моя не выше, — говорю.
Тут он на меня поглядел. Из себя он красивый, темный, но не черный. Вся наша жизнь рядом прошла. В холостые годы гуляли вместе. От жен гуляли тоже вместе, хоть и немного пришлось погулять. Вместе в разных переплетах побывали, в серьезных, правда, не случалось. Ну а такого, о чем сейчас думали, сроду не делали. Думать, может, и думали, как не думать. А до дела не доходило.
— Твое слово, Сажа? — спрашивает Мэт.
Я кивнул.
Смотали мы удочки, полезли на кручу. Мэт свою рыбу в сумке несет, я — в ведре.
— Велела перво-наперво выстрелить, — говорю я, — кабы знать — зачем.
— Откуда мне знать, — говорит Мэт. — Как твой старый дробовик, исправный?
— Последний раз хорошо стрелял, — говорю. — Только когда ж это было.
— А патроны с пятым номером у тебя есть? — спрашивает Мэт.
— Пара-тройка должна где ни то валяться, — говорю. — Только я давненько на них не глядел.
— Если найдешь, отложи парочку для меня, — Мэт говорит. — Похоже, мне и ружье тоже придется просить. У меня в доме только дробовик двадцатого калибра да старая винтовка, а больше почитай что ничего исправного нет.
— И как ты думаешь туда добираться? — спрашиваю.
— Тут без Клэту не обойтись, — говорит Мэт. — Попрошу Клэту подкинуть на грузовике.
— Попроси, чтобы он и меня прихватил, — говорю.
А как поравнялись с моей калиткой, Мэт опять на меня глянул: ростом он куда выше меня будет, и мне пришлось задрать голову — иначе мне его глаз не увидать.
— Ну как, Сажа, решился? — говорит.
— Ты пойдешь, Мэт. И я с тобой.
— Мне беспременно надо идти, Сажа, — говорит. — Другого случая у меня, может, и не будет.
Я поглядел ему в глаза. Глаза у него карие, светлые. И глаза его сказали мне куда больше, чем он сам. Глаза его за нас обоих все сказали.
— Тогда и я пойду, — говорю.
А Мэт все глядит на меня. И глаза его больше говорят, чем он сам. Глаза его говорят: и мы до сих пор ждали? До самой старости дождались и только теперь расхрабрились?
Я не знал, что отвечать. Знал одно: если он пойдет, тогда и мне беспременно надо идти.
Мэт пошел к себе домой, а я прошел во двор. И через порог переступить не успел, как моя старуха на меня насела. С чего это я так рано домой заявился? До вечера, покуда жара не спадет, она рыбу нипочем чистить не будет. Я ничего ей не ответил. Поставил ведро с рыбой на стол в кухне, прошел в залу, взял старый дробовик — он там к стене прислоненный стоял. Перебрал патроны — я их держал в сигарной коробке на шкафу, — нашел-таки с пятым номером. Сдул с них пыль, зарядил дробовик, сунул в окно, а голову отвернул — не ровен час, еще разорвет — и стрельнул. А старуха тут как тут, сызнова на меня насела:
— Ты чего это, старик? Чего это тебе стрелять вздумалось, чего шум поднял?
— Я пока что и сам не знаю, чего стрелял, — говорю ей. — Но смотри у меня, чтоб, когда из Маршалловой деревни вернусь, рыба на столе была, не то придется мне опять за дробовик взяться. Слышь, что я тебе сказал?
Она губы поджала, глаза выкатила, но смекнула, что не время умничать. Я прихватил еще пару патронов с пятым номером, сдул с них пыль и вышел на дорогу — поджидать Клэту.
Мэтью Линкольн Браун,он жеМэт
Пришел я домой, сумку с рыбой Элле отдал и прошел в другую комнату — позвонить Клэту. Жюли, Эммина дочка, говорит мне: Клэту, мол, только-только ушел, а что, спрашивает, у вас там стряслось? Клэту, говорит она, мисс Мерль позвонила, и Клэту достал старый дробовик, сел в машину и уехал, а вы скажите, говорит — и с тем же ко мне вопросом: что у вас там стряслось? Если Клэту тебе ничего не сказал, говорю, значит, и я ничего не могу сказать; и не сказал ли Клэту, спрашиваю, куда он едет? Нет, ей, говорит, про то ничего не известно, но она слыхала, мисс Мерль по телефону он говорил чего-то насчет мистера Билли Вашингтона и чего-то насчет мистера Жакоба Агийяра. Вдруг вы их еще нагоните, говорит, не в Сайло, так в Мулатском поселке, и что такое у вас там стряслось, спрашивает сызнова.