ы у мальчика интерес к истории! А так – одна досада и отчуждённость.
– Знаете, – произнёс Борис Семёнович после некоторого молчания, – все-таки потрясающий этот Ваш метод. Вот сейчас, пока рассказывал Вам, сам многое понял. Я ведь ушёл из дома в 16 лет сразу после смерти матери, и с тех пор практически не общался с дядей Колей. И даже когда мне позвонили соседи и сказали, что он умер, я не поехал его хоронить, видите ли, был очень занят! Даже не знаю как он жил, нуждался ли в чём, болел ли, как умер… НИ-ЧЕ-ГО НЕ ЗНАЮ! А человек, между прочим, мне и матери жизнь спас, ведь если бы не он, может так на том поле бы и остались… И я только сейчас, понимаете, только сейчас, вспоминая о нём всякие глупости, понял, что моя неблагодарность не знает границ. Как же мне теперь жить-то с этим?
Я смотрела в его растерянные глаза, и моё сердце переполняла нежность к этому большому ребёнку и гордость за него. Ведь если человек понял свою ошибку, признал её и раскаялся, значит, этот человек уже поднялся на ступеньку выше. Теперь нужно было с помощью нашей волшебной формулы просить прощения у дяди Коли, а, главное, простить СЕБЯ! Ведь невозможно жить с чувством вины, и нельзя посадить себя в темницу ПОЖИЗНЕННО. Кроме того, мне очень хотелось, чтобы Борис увидел в своём отчиме потрясающего УЧИТЕЛЯ. Естественно, одну грань этого урока (урока человечности: спасать людей – удел сильного духом и очень доброго человека) Борис понял. Вторую грань, свою неблагодарность, сам увидел. Но был и ещё очень важный аспект, на который мне пришлось обратить внимание моего собеседника. Да я думаю, что вы уже догадались, что речь идёт об общении. Почему не складывалось общение между отчимом и мальчиком? Видимо, потому, что у взрослого человека не было опыта, он просто не знал, как это надо делать. И тут Борис понял, что я имею в виду:
– Так, видимо, и у меня с сыном отчуждение по этой же причине, я тоже чего-то не умел, а потому и получилось то, что получилось. Но что ж теперь делать, мне – 70, сыну – 45, два взрослых чужих человека, какое же тут сближение возможно?!
«Это невозможно», – сказала Причина.
«Это безрассудно», – заметил Опыт.
«Это бесполезно», – отрезала Гордыня.
«ПОПРОБУЙ», – шепнула Мечта.
Но я позволила себе скорректировать «МЕЧТУ», а потому не говорила «попробуй», я сказала: «Думай, работай, ещё думай, и ещё работай, и получишь результат!». На этом мы и расстались. Нет, конечно же, не навсегда! Просто Борис взял тайм-аут, как он сам сказал, для раздумий. А я, чтобы ему лучше думалось, дала ему прочитать «Сказку», которую написал мой ученик Андрей Башинский.
Где-то в подлунном мире вымерли совесть и честь.
Правду здесь не любили, забыв, что такая есть.
Вера жила сиротливо в серых холодных домах,
Страх ухмылялся криво – царствовал в мире страх.
Сидя на царском престоле, властной холодной рукой,
Страх не давал покоя, страх отбирал покой.
Страх забирался в души, безраздельно царствовал в них,
Счастье и радость разрушив, горя и смерти жених.
Страх надо всем смеялся, мир утопив в крови,
Но сам себе не признавался, что страшно боится… Любви.
Будь ты стар или молод, в жажду – глотком воды,
Любовь согревала в холод царство всеобщей беды.
Она не искала власти, хоть её не обидел Бог,
Любила и в горе, и в счастье, и всяк отвечал, как мог.
Снова в подлунном мире родились и совесть, и честь.
Правда выжила, сколько ни били, на то она правда и есть.
Вера с мечтою заветной селилась в людских сердцах,
И вместе с дымкой рассветной таял в воздухе страх.
Прошла неделя. У меня было очень много дел, но, несмотря на занятость, не проходило ни дня, чтобы я не вспоминала о Борисе. Растаял ли его страх? Поселились ли в его сердце ВЕРА и ЛЮБОВЬ? Несколько раз бралась за телефон, но всякий раз что-то останавливало, и я так и не набирала номер. И дело здесь, конечно же, не в досужем любопытстве (а что он там делает и делает ли что-то вообще?). Нет, просто очень не хотелось, чтобы человек, сделав так много, споткнулся о трудность и сошёл бы с дистанции. Но, в любом случае, выбор продолжать эту работу или прекратить был за Борисом, и мне оставалось терпеливо ждать. Утешало одно – раз не звонит и не задаёт вопросов, значит всё ясно самому, а это уже хорошо.
Моё терпение было вознаграждено. Прошло ещё несколько дней, Борис позвонил и попросил о встрече. Скажу вам честно, звонок не удивил, я его ждала, но удивил ГОЛОС, то есть, можете себе представить – я его не узнала! Это был голос молодого, счастливого и полного сил человека. Когда он понял, что я его действительно не узнала, он весело и заливисто захохотал и сказал, что это – самая высокая оценка его работы.
Его монолог я слушала, затаив дыхание. Это было письмо к сыну и мне сначала даже было неловко, но скоро чувство неловкости прошло и уступило место огромной благодарности к человеку, доверившему мне свою боль, свои раздумья и пошедшему за мной в поисках ПУТИ К СЕБЕ. С разрешения Бориса я привожу здесь этот «голос души», рождённый мукой и слезами, привожу потому, что это письмо не только во многом освободило Бориса от чувства горя и вины, но и явилось катализатором дальнейших очень интересных событий, о которых речь впереди.
ПИСЬМО К СЫНУ. Дорогой СЫН! Знаешь, написал это короткое слово и подумал, что ведь никогда не обращался к тебе так. Когда ты был маленький, я звал тебя Данькой, а чем старше ты становился, тем больше «стиралось» имя и тем чаще в твой адрес звучали местоимения «ты» и «он». Теперь я понимаю, что это не просто неправильно, но в какой-то степени даже преступно, потому что ИМЯ – это код, ИМЯ – это некая программа для человека.
А потому ИМЯ надо обязательно произносить, чтобы этот код, эта программа участвовали в формировании личности.
Твоё имя – Даниил, в переводе означает «Суд Божий». Конечно, когда мы тебя нарекали этим именем, мы ничего такого не знали и ни о чём не задумывались, но всё дело в том, что программа работает вне зависимости от того, знаем мы о ней или нет, учитываем мы её или нет. И сейчас мне кажется, что мы с тобой так всё перевернули «с ног на голову», что Судье, который нас оценивает, бесконечно трудно разобраться и вынести правильное решение. Вот мне и хочется всё расставить по местам, снять тяжелейшую ношу наших недовольств и распрей, и тогда надеяться на понимание и гармонию в наших взаимоотношениях. И ещё я очень рассчитываю на твоё движение навстречу.
Послушай меня, мой дорогой мальчик! Сейчас передо мной как будто проходит фильм о нашей жизни. И вот я вижу себя, вечно занятого, погружённого в свои дела, в свои мысли. Сегодня мне кажется, что я специально приходил домой попозже, когда вы уже спали, а по выходным находил себе какие-то дела, чтобы не заниматься с тобой и с девочками. Это же я сам, намеренно, лишил себя счастья видеть вас спящими, играющими, хохочущими или огорчёнными. Это я умышленно не давал себе возможности «оттаять» возле вас после трудного и суматошного дня. Теперь, мне кажется, я наконец-то позволил себе обнять тебя и сказать тебе, что я осознаю свою вину перед тобой. Знаешь, я вдруг понял, что всю твою жизнь я на тебя сердился. По выходным, когда мы с тобой встречались на пороге ванной, я тебя ругал, что ты плохо умылся. В тех редких случаях, когда мы вместе с тобой садились за стол, меня раздражало, что ты недостаточно аккуратно ешь. Меня сердили твои грязные ботинки, я злился на тебя за пролитый чай, за что-то уроненное на пол… И ведь так было изо дня в день, менялись только причины для недовольства или злости! Мне сейчас стыдно и больно об этом вспоминать, и ещё больнее делается оттого, что, несмотря на всю мою нетерпимость, я помню, как ты приветливо машешь мне рукой при расставании и кричишь: «Пока, пап!», а я на это рявкаю что-нибудь типа: «Слушайся мать», или «Иди и делай уроки», короче, нечто очень «ласковое». Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне стыдно и больно, как, наверное, было больно тебе, когда ты получал от меня эти бесконечные «оплеухи». И только теперь я понимаю, что был так строг, суров и непримирим по отношению к тебе не потому, что не любил тебе, нет! Любил, и очень сильно! Но, опять-таки, я понял только сейчас, что больше ТЕБЯ я любил некую «МОДЕЛЬ ТЕБЯ», то есть своё представление о том, каким ты должен быть. А ты был нормальным, живым ребёнком со своими достоинствами и недостатками, и мне бы понять это, а не ждать каких-то соответствий со своей моделью. И всего-то надо было позволить себе быть счастливым просто оттого, что растёт сын и что он обязательно вырастет ЧЕЛОВЕКОМ, по той простой причине, что мы, родители, его очень любим.
Но вся беда была в том (и я сейчас могу тебе в этом признаться), что вот эту-то любовь я больше всего и прятал, потому что жутко стеснялся её проявить. Ты, наверное, помнишь, как однажды я приехал после двухнедельной командировки, и мы с тобой встретились на улице, где ты с ребятами во что-то играл. Ты увидел меня, бросил игру, кинулся ко мне с криком: «Папка, папка приехал!». Ты обхватил меня своими ручонками, прижался ко мне и поцеловал. И даже тогда, почувствовав твою любовь, я не смог преодолеть свою зажатость. Я неприязненно отстранился от тебя, сказав что-то про твои грязные руки, и сухо добавил: «пойдём домой, там и поговорим». А по дороге стал спрашивать про отметки, и тут же тебе за что-то попало.
Сейчас я смотрю на эту историю словно из зала кинотеатра и мне хочется крикнуть СЕБЕ, этому взрослому дурню: «Что ты делаешь?! Ты посмотри на поникшие плечи твоего мальчика! А ведь только что его глаза сияли, и голос звенел от радости. Ты чего хочешь? Чтобы он не заметил ни твоего двухнедельного отсутствия, ни твоего приезда? Разве тебе не радостно, что тебя любит твой сын, и что он так искренен в своих чувствах? Может быть, тебе было бы приятнее, если бы он, не заметив тебя, прошёл мимо? Так знай же, что очень скоро именно так и будет, потому что ты планомерно убиваешь его живую