аточно чистыми». Закончив, свекровь с гордостью перечислила свои подвиги и наградила меня более чем красноречивым взглядом: «Ну же, благодари!» Я спросила себя, будет ли эта женщина учить меня подтираться, но губы сами собой произнесли: «Спасибо…»
Я ненавижу конфликты и потому бессильна. Вернее будет сказать, что я терпеть не могу причинять людям боль или неприятности. Я храбрый оловянный солдатик, готовый на все, чтобы не нарушить гармонию строя. Если мне протягивают предмет и просят подержать, я говорю спасибо. Я извиняюсь, случайно толкнув столик. Я всегда уступаю дорогу идущему навстречу человеку. Я считаю своим долгом смеяться несмешным шуткам. Когда официант спрашивает, понравилось ли мне совершенно отвратительное блюдо, я прошу добавки. Парикмахерше, превратившей меня в мокрого кокер-спаниеля, я оставляю чаевые. Если нахал подрезает меня на дороге, я оскорбляю его, но без слов и с улыбкой. Когда мне звонят с предложением пристроить веранду, я благодарю небо, что дом мне не принадлежит. Я считаю, что самоутверждение несовместимо с желанием оскорбить собеседника, и надеюсь, что однажды сумею быть услышанной, не испытывая чувства вины. В детстве у меня был бойцовский характер, я любому могла дать отпор, срезать хлестким словцом. Потом пришлось сделаться незаметной, не гнать волну. Доставлять удовольствие. Вызывать улыбки, чтобы победить печаль. Сглаживать резкие очертания, смягчать контрасты. Раствориться в спокойствии. Забывать о себе в пользу других. Такое поведение постепенно сформировало мой характер, стало второй кожей. Я больше не делала над собой усилий, все получалось естественно.
Ты спала у меня на животе, а я размышляла, часами сидя у окна. Смотреть весь день на главный корпус больничного комплекса совсем не весело: за множеством окон в длинной белой стене борются за жизнь пациенты. Иногда мрачную картину дополняет шум винтов санитарного вертолета, садящегося на крышу. У меня от него мороз по коже пробегает, сама не знаю почему. Я стараюсь вообразить другую жизнь, мысленно перенестись в другое время, чаще всего – в детство.
Каждое лето твои бабушка с дедушкой (мои родители) снимали квартиру на последнем этаже старого дома в Биаррице. Она была крошечная, и мы с твоим дядей Валентином (моим братом) спали на одной кровати, а мама с папой – на диване. Только мастер игры в «Тетрис» мог уместить всю нашу одежду в шкаф, но потрясающий пейзаж за единственным окном окупал все мелкие неудобства. Папа брал меня на руки, и я любовалась красотой, которую не сумею описать словами, ведь воспоминания детства неизменно превосходят реальность. Вид всегда был разным. Волны, зыбь на воде, пена, облака, закаты, чайки, серферы. Мама могла часами смотреть в окно, а я была рядом и наслаждалась ее улыбкой. После того как мне исполнилось тринадцать, мы больше не ездили в Биарриц.
Я пообедала в семейной комнате, кивком поздоровалась с мамой тройняшек, женщина, никогда не покидающая отделение, не подняла глаз от тарелки. Я проглотила принесенный из дома салат и наливала кофе, когда в дверях появился папа инкубаторного малыша. Выглядел он потерянным, озирался, но нас словно бы не видел. Мама тройняшек спросила: «Вы что-то ищете?» – и он тяжело опустился на диван, сдерживаясь из последних сил, чтобы не разрыдаться. Бедняга не справился – слезы все-таки перешли в рыдания, – и мама тройняшек кинулась к нему, села рядом, стала гладить по спине. Другая мамочка молча протянула ему йогурт и бросила на меня мрачный взгляд. Только в этот момент я осознала, что застыла, как чучело, и быстренько налила страдальцу чашку кофе.
Через пять минут он заговорил, сбивчиво, торопясь, и мы узнали его историю.
– Это наш второй ребенок. Он должен был родиться через три месяца, и мы ничего не успели подготовить. Даже детскую. Он чуть не умер. Провел в реанимации пять дней. Его зовут Мило. Это имя особенно нравилось Алисе. Я бы предпочел назвать сына Сашей… Старшая дочка ничего не знает. Она сейчас у бабушки. Я сказал ей, что мамочка очень устала и должна отдохнуть. Мне позвонили на работу, и я помчался как сумасшедший. Алиса упала в булочной. Эклампсия[24]. У нее несколько недель держалось высокое давление, она беспокоилась, все время об этом говорила, и я иногда раздражался. Идиот! Она в реанимации, в корпусе напротив. Утром я у жены, днем у сына, а вечерами с дочкой. Сегодня ночью Алиса очнулась. Она хорошо себя чувствует. Она жива.
Он снова зарыдал, потом нервно засмеялся и повторил:
– Жива. Будет жить. Я еще не до конца поверил…
Ни одна из нас не произнесла ни слова. Мама тройняшек продолжала гладить его по спине, мрачная женщина знаком призывала съесть йогурт, а я подливала кофе.
Тома
16:49
Ку-ку, милый, это мама запятая надеюсь у тебя все в порядке восклицательный знак ты сходил к зубному вопросительный знак целую точка как это остановить не знаю куда нажать стоп черт не выходит идиотская штука а вот наверное
17:00
Мам, перестань надиктовывать сообщения, иначе я вырву все зубы
17:06
Начни с передних, тебе очень пойдет восклицательный знак восклицательный знак восклицательный знак целую точка мама
27. Элиза
На установочное занятие пришли четверо. Женщина, желавшая «выбирать питомца», не явилась. Остались студентка, пожилая дама и тот высокий лысый дядька. Не думала, что увижу его. На первом собрании заданный им вопрос слегка раздражил Элен, а его не удовлетворил полученный ответ.
Куратор привела с собой волонтерку и психолога, с ним каждый встретится индивидуально.
Я не сразу приняла решение пойти на встречу. Не была уверена, что справлюсь, что хватит терпения, характера и желания. Боялась, что откроются старые раны, кроме того, я никогда не нянчилась с чужими детьми и ужасно скучала по своим. Моя тоска напоминает камешек в туфле, я живу как-то кривобоко и могу в любой момент упасть. Надеюсь, сегодняшняя встреча поможет определиться. Элен объясняет, что работа «ласкателя»[25] не так проста, как может показаться. Ассоциация не имеет права рисковать, набирая волонтеров, способных свинтить на полдороге. Каждый кандидат обязан хорошо подумать, хватит ли у него терпения и желания тратить время и силы на новое дело. Главным испытанием станет то, что мы увидим в неонатологии.
– За дверями отделения скрывается реальность, о которой большинство людей предпочитает не знать. Умереть можно в любом возрасте, даже не успев толком пожить.
В комнате установилась гробовая тишина. «Господи, ну зачем только я сюда заявилась?! Бежать отсюда немедленно!»
– Меня зовут Селин, я работаю ласкательницей уже семь лет. Элен права, что готовит вас к худшему, но мне хочется поговорить о хорошем. Когда я только начинала, больше всего на свете мечтала помогать, хотя не была уверена, сумею ли. Готовила себя к царству ужаса, печали и страха – и увидела его. Но там живут и смех, и надежда, и нежность, и радость, и солидарность. Каждую среду, утром, я спешу к детям, которых опекаю, но дело не только в них. Мне хочется побыстрее увидеться с врачами, патронажными сестрами, другими волонтерами и родителями. Этот микрокосм заполняют доброжелательные люди, но самое большое счастье дарят мне дети. Это трудно объяснить словами… Каждый новорожденный, которого я прижимаю к себе, – целая вселенная. Всех спасти невозможно, и, когда маленькая жизнь прерывается, чувствуешь себя опустошенной. Нужно помнить об остающихся. О тех, кого удается выходить. О тех, кого не забываешь даже через много лет. Мы утешаем их. Помогаем. Нигде не чувствуешь себя полезнее.
Слово снова берет Элен. Я почти не слушаю. Запоминаю обрывки фраз: протоколы гигиены, сертификаты, – но все это не важно. Свидетельство Селин сняло все мои сомнения.
28. Лили
Психологиня не слишком мне нравится. Мы встречаемся каждое утро, и накануне я каждый раз обещаю себе не откровенничать. Трещины в моей психике, мои страхи, мои тени – они только мои. Я могу справиться с ними, зажать их в кулак, задвинуть в угол, под стопку носовых платков. Иногда удается даже забыть обо всем, потому что вспоминать – значит вновь и вновь превращать их в объективную реальность.
Она не заставляет меня говорить. Она сама деликатность. Она изображает ведомую, и это ужасно. Улыбка этой женщины эффективнее гвоздодера, за ее мягкостью скрывается упрямство барана, и я раз за разом распахиваю перед ней дверь и окна в мой разум, приглашаю посетить все комнаты и угощаю выпивкой. Она мачеха моего мозга.
Сегодня утром она появляется в боксе, когда я сцеживаюсь.
Я всегда сижу спиной к застекленной двери, чтобы защититься от чужих взглядов, хотя, забеременев, практически утратила стыдливость. Во время родов столько людей пялились в мою промежность, что застенчивость «сделала ноги». Я чувствую себя памятником в день открытых дверей, и мне это не нравится.
– Я вас отвлекаю? – спрашивает она.
Догадливая…
– Нисколько – отвечаю я.
Лицемерка…
Она села напротив меня и с места в карьер поинтересовалась, как идут дела после возвращения домой. Я, как всегда вежливо, ответила: «Все хорошо». Она улыбнулась.
– Это был не риторический вопрос. Ответ меня действительно интересует. Страхи не исчезли?
– Стало легче, как только патронажная сестра сказала, что моя дочь выкарабкается.
– И все-таки не похоже, что вы совсем успокоились.
Я киваю.
– Вы не верите докторам?
– Они могут ошибаться… – выдыхаю я.
– Знаете по личному опыту?
– Не хочу об этом говорить.
В последнюю фразу я инстинктивно вложила агрессию. Разговор на некоторые темы я воспринимаю как взлом, мой организм отвергает их на корню.
– Понятно, – все так же мягко произносит она. – Есть ли способ смягчить ваши тревоги?