Целую. Мама
51. Элиза
У мадам Мадинье плохой день. Эта женщина генерирует смайлики, у нее есть выражение лица для каждой эмоции. Впечатляюще и очень практично. Если внимательно наблюдать за ней, можно улучить подходящий момент, чтобы попросить прибавку.
Сегодня у нее брови домиком и опрокинутая улыбка. Я подозреваю, что она злится на меня, и пытаюсь быть незаметной. Очень скоро убеждаюсь в своей правоте.
– Мадам Дюшен, почему ваша собака снова здесь? Вы, кажется, должны были избавиться от нее в эти выходные.
Я заглядываю под стол. Эдуар спокойно лежит у моих ног и никому не мешает.
Вчера вечером мне в голову пришла идея. Я вспомнила, что племянница мадам Ди Франческо оставила мне номер телефона – на случай, если… Я позвонила – ей оказалось неудобно разговаривать, но она сообщила, что пудель Эппл находится в приюте, на попечении зоозащитников, поскольку они с сестрой не захотели оставить собаку у себя. Я позвонила, и мне ответили, несмотря на воскресенье и поздний час. «Да, Эппл у нас. Клетка В7». Оставалось убедить «приемного родителя» и мальчиков. Я готовилась к трудному разговору, но все вышло иначе. Благодаря моей честности он счел доводы разумными и вскоре прислал радостное сообщение: «Ребята влюбились в фотографии. Завтра забираем».
Открываю рот, чтобы ответить мадам Мадинье, но она меня опережает:
– Мы много лет терпели ваших детей, теперь прикажете терпеть собаку?
– Терпели моих детей?
– А вы разве не помните, как приводили их сюда? Я не забыла.
– Всего два или три раза, когда в школе была забастовка!
– Нам вполне хватило. Вы жалуетесь, хотите получать зарплату не меньше, чем у мужчин, так ведите себя по-мужски, ныть будете на пенсии.
Она не ждет ответа и поворачивается ко мне спиной. Оливье наблюдает за схваткой со своей всегдашней улыбочкой. Нора гримасничает за спиной у Мадиньерши. Мне этого мало. Я встаю и иду следом за обидчицей. Она садится, спиной ко мне.
– Извините…
– Что вам? – произносит мегера, не оборачиваясь.
– Моя собака будет приходить сюда каждый день.
Мадам Мадинье надевает на лицо «маску взнервленности»: щеки пылают, губы поджаты, глаза выпучены.
– Что-о-о?!
– У меня есть это право, к тому же пес никому не мешает. У вас нет ни одной причины препятствовать мне.
У нее только что дым из ноздрей не повалил.
– Полагаете, что можете навязать нам подобное?
– Уверена. Предупреждаю из вежливости. Комментарии излишни, они ничего не изменят.
Я возвращаюсь на рабочее место, благоразумно решив не дожидаться взрыва. Нора встречает меня восхищенной улыбкой. Сажусь за стол и начинаю читать какой-то отчет в ожидании, когда перестанут дрожать руки. В экране компьютера отражается застывший силуэт мадам Мадинье. Она не издает ни единого звука. Эдуар в благодарность за защиту кладет голову мне на ноги.
52. Лили
Во время нашего последнего сеанса психолог предложила мне поучаствовать в групповой терапии. Она устраивала сеанс раз в месяц, тема всегда была одна: чувство вины.
Десять мамочек уселись в кружок в кабинете. Участвовали и мои подружки по семейной комнате. Психологу ассистировала акушерка-практикантка с кукольным личиком.
– Мы начнем с упражнения, – объявила Ева. – Я раздала вам волшебную бумагу, каждой она позволит обратиться к себе. Сформулируйте вашу вину и запишите, используя местоимение «ты». Тест анонимный.
Прошло довольно много времени, прежде чем все справились, и Ева уединилась, чтобы прочесть наши «сочинения». Мама тройняшек смущенно улыбалась. Было очень тихо.
Вернувшись, Ева села напротив акушерки и начала читать – быстро, громко и уверенно:
«Ты не сумела защитить своего ребенка.
Ты должна была бросить спорт.
Ты курила, вот и получила.
Ты не смогла отказаться от сыра на девять месяцев. Разве это было так трудно?
Твое тело – гроб.
Нужно было есть больше овощей, и ты это знала, но не хотела лишать себя маленьких радостей.
У других получается, у тебя – нет.
Ребенок чувствовал твой стресс.
Если он умрет, виновата будешь ты.
Ты плохая мать».
Сцена вышла душераздирающая. Обвинения звучали так жестоко, что девушка была совершенно обескуражена. Мы все тоже. А Ева улыбалась, понимая, что одержала профессиональную победу.
Она спросила, что мы чувствуем, и получила единогласный ответ: сочувствие к акушерке и осознание несправедливости жестоких упреков. Нам хотелось защитить ее, опровергнуть «утверждения» Евы, заявить: «Ты ни при чем, ты все сделала наилучшим образом».
– А ведь это ваши обвинения, – продолжила Ева. – Ваши слова. Ваша жестокость. Я их только озвучила. Вы не только прокурорши, но и жертвы, поэтому и не шокированы. Вы никогда не смогли бы проявить подобную резкость к другим, для них вы нашли бы извинения, а для себя ничего, кроме безжалостности. Когда люди в чем-нибудь винят себя, они очень злятся. А ведь все должно быть ровным счетом наоборот. Прошу у вас прощения, дамы. Вслушайтесь в себя. Случившееся – не ваша вина. Это. Не. Ваша. Вина.
Она несколько раз повторила последнюю фразу. Я пыталась усвоить урок, но чувство вины не уходило.
Я не хотела бросать работу. Беременность проходила на редкость легко, если не считать токсикоза в первом триместре, живот округлялся, не осложняя мне жизнь. Твой папа волновался. Мать твердила ему, что отдых необходим для правильного развития младенца. Он попросил врача прописать мне уход с работы, но я не подчинилась. Я сидела за столом, тяжестей не таскала, не нервничала и не считала нужным идти в декрет раньше срока.
Я продолжала жить обычной жизнью. Ходила за покупками, пылесосила, поливала цветы. Я не осознавала, насколько ты хрупкая, радость моя! Мне говорят, это не сыграло никакой роли, мол, даже если бы я лежала не вставая все девять месяцев, ретроплацентарная гематома все равно могла бы образоваться, но я грызу себя денно и нощно.
Ева спросила, есть ли у нас вопросы, и мама Клемана подняла руку:
– Я прошу вас кое-что объяснить мне и дать совет. Я все ночи провожу в отделении, в семейной комнате. Диван жесткий, но все равно он причиняет мне меньше дискомфорта, чем чувство вины. Если я отхожу от сына, мне становится нечем дышать. Я точно знаю, что никогда себя не прощу. Я вела машину, это случилось в сре…
Психолог мягко ее перебивает:
– Не обязательно говорить об этом при всех, пожалейте себя.
Мама Клемана словно бы не слышит ее слов и продолжает на одном дыхании:
– Шел проливной дождь, я ехала от врача, движение было плотное. Я чувствовала, что совсем выдохлась, ненавидела свое тело, боли, дурноту и главное – хроническую усталость. Я себя не узнавала, думала об одном – как выдержать еще три месяца. Я почти все время спала, казалась себе жалкой личностью и злилась на ребенка, высасывающего всю мою энергию. Я закрыла глаза на секунду, открыла их уже в больнице, с пустым животом, а мой сын балансировал между жизнью и смертью. Его отец со мной не разговаривает. Так как же избавиться от чувства вины, если ты на самом деле виновата?
53. Элиза
Ноа спит, зажав в кулачке ватную осьминожку. Я устраиваюсь в кресле, и Флоранс кладет на меня ребенка. Он вкусно пахнет. Он пахнет воспоминаниями. На неделе я поймала себя на том, что думаю о Ноа. Странно испытывать нежность к незнакомому существу. Мне известны только его имя, манера цепляться за все, до чего он может дотянуться, его кроваво-красные губы. Однажды я приду в отделение, не увижу Ноа, и это будет прекрасная новость.
Четыре часа я рассказываю, как прошла эта неделя, описываю деньрожденный сюрприз, едва не случившееся расставание с Эдуаром, который сейчас, наверное, лает, схватку с мадам Мадинье, исчезновение боли в мышцах после танцев, описываю, что его ждет в большом мире, пою колыбельные, рассказываю истории о говорящих кроликах и танцующих жирафах. Автоматизмы возвращаются очень быстро.
Появляется Флоранс – пора мальчика кормить, и я иду в семейную комнату, чтобы наполнить флягу, пересекаю две зоны, розовую и голубую, глядя строго перед собой: не хочется нарушать чужое уединение. Слышу знакомый голос. В одном из боксов, в кресле, сидит Жан-Луи с младенцем на груди. Он улыбается мне, я подхожу к двери, шепчу:
– Привет!
– Привет.
– Это Лу?
Он молча кивает, потом спрашивает:
– У тебя все в порядке? Выглядишь уставшей.
Я издаю смущенный смешок:
– Тебя напугали круги под глазами?
– Ну да.
– Я такая страшная?
– Не преувеличивай, но в ночи я бы с тобой встретиться не хотел.
«Кажется, пора обидеться!» – думаю я и вдруг замечаю насмешливый блеск в его глазах.
– Насчет последнего я пошутил. Буду счастлив видеть тебя даже в полной темноте.
Я благодарю Жан-Луи за великодушие и удаляюсь. Он удивительный человек, я таких еще не встречала. Жан-Луи, как ребенок, высказывается напрямик, не подрессоривает, но без тени недоброжелательства. Это выбивает из колеи и удивительным образом освежает.
Флоранс переодевает Ноа, когда я возвращаюсь.
– Он вас полюбил, – сообщает она. – Вы действуете на него успокаивающе. В вашем присутствии сердечный ритм снижается практически до нормы.
– Его навещают?
– В четверг вечером, другая волонтерка.
– А родители?
– По воскресеньям.
Я не комментирую. Стараюсь не судить. Снова сажусь в кресло, патронажная сестра вручает мне Ноа, и он мгновенно занимает прежнее место у моей груди. Я сгибаю руку, чтобы убрать цепочку назад, и маленькие пальчики хватают мой большой палец. Я бережно прикрываю детскую ладошку своей, и мы сосуществуем – рука в руке, сердце к сердцу, – наполняя друг друга силой.
Перед уходом нахожу Флоранс на центральном посту. При последнем разговоре она упомянула, что волонтеры могут приходить в отделение два раза в неделю. Заявляю, что готова приходить по субботам. Флоранс отвечает, что должна поговорить с Элен, но, на ее взгляд, проблем не будет.