На редких фотографиях маленькая девочка улыбается. Она очень рано поняла, что плакать бессмысленно, утешения все равно не дождешься.
Братья и сестры не обращали на нее внимания. Она перепробовала все способы, чтобы добиться улыбки, ласкового жеста, слова, гнева, в конце концов.
Она обожала родителей.
Как жить, если сильнее всех остальных людей на свете любишь тех, кому ты не нужен?
В двенадцать лет девочка впервые попыталась умереть. Мать и отец пришли навестить ее в больнице. Она нашла способ!
И сделала вторую попытку.
Потом третью.
Четвертую.
Пятую.
Шестую.
Ей казалось, что будет легче умереть, чем жить, но она была нежеланна и для смерти. Ни одна попытка не удалась.
У нее не было друзей. Она была странноватой девочкой со шрамами на запястьях и без друзей.
В семнадцать лет она переехала и обосновалась недалеко от Бордо.
В восемнадцать встретила моего отца, твоего дедушку. Она работала на заправке. Он умел рассмешить ее. Именно этого – островков радости в море отчаяния – она и ждала от жизни, раз уж не получалось расстаться с ней.
Запястья зажили.
Я никогда не замечала, чтобы ее смех звучал пусто или глупо. Жизнь с ней была праздником. Готовя еду, она танцевала, пела во весь голос в машине, отвозя нас в школу, украшала волосы цветами, наносила на веки тени, притворялась, что говорит на незнакомом языке, могла затеять игру в прятки, наплевав на домашние задания, изображала лошадку и катала нас на спине, она была мастером щекотки, дарила подарки – просто так, без повода, будила нас на рассвете, когда солнце делало небо изумительно-розовым, рисовала на наших ладонях сердечко, чтобы мы были уверены: «Мама думает о нас всегда!» – и каждый вечер перед сном, прежде чем закрыть дверь, шептала «я тебя люблю».
Это были последние слова, которые я услышала от моей матери.
В тринадцать лет небо рухнуло мне на голову, потому что она решила туда уйти. Наша любовь не смогла залечить раны, нанесенные нелюбовью родителей.
У меня ушли годы на то, чтобы понять и простить. Чтобы узнать женщину под одеждой матери. Она оставила после себя черную дыру и ушла, числя себя «досадной случайностью», хотя была подарком.
С тех пор прошло четырнадцать лет, но, засыпая, я каждый вечер шепчу «люблю тебя» моей бесценной потере.
57. Элиза
– Почему ты этим занимаешься? Зачем пошла в волонтерки?
Жан-Луи задает мне этот вопрос после очередной четырехчасовой смены с Ноа. Я подвозила его до дома, мы разговаривали, и я не ждала настолько личного вопроса, но решила ответить честно:
– Во-первых, из-за них. Выброшенные из теплого темного кокона на резкий свет и холод, они лишены родительских объятий и подключены к завывающим бездушным аппаратам. Я отдаю всего лишь свободное время, они превращают его в тепло, приязнь и успокоение. Несколько часов превращаются в шанс вырасти здоровыми и счастливыми. Недурная алхимия…
Во-вторых, ради себя. Я пришла сюда, не рассчитывая на взаимность. Я рада, что помогаю делать доброе дело. Но не только. То, что я испытываю, прижимая к себе Ноа, сродни волшебству. Каждый вдох этого мальчика успокаивает меня, каждый выдох дарит утешение душе. Он мост между моими вчера и сегодня. Он облегчает прощание с той женщиной, какой я больше не буду.
Помогая другому, я спасаю себя.
Жан-Луи поджимает губы.
– То есть посыл в конечном итоге эгоистичный.
Звучит обидно, и я готова выпустить когти, но Жан-Луи добавляет:
– Я пришел к тому же выводу: дело в них, но и во мне тоже. Я не хотел ребенка из-за того, каким был мой отец. Он использовал нас как боксерскую грушу. Мой старший брат стал таким же, и я испугался. Не желал превратиться в исчадье ада. До тридцати я счастливо избегал серьезных отношений, но в конце концов влюбился.
Он достает из кармана пачку сигарет, щелкает зажигалкой. Я не знала, что он курит.
– Милена очень хотела детей. Для нее это было жизненно важно. Она забеременела, и я решил, что справлюсь, но страх оказался сильнее. Чем больше округлялся ее живот, тем позже я приходил с работы. Я не видел, как родился мой сын, пропустил первый зубик, первые шаги, первые слова. Мальчику исполнилось семь, и Милена ушла, оказав нам обоим огромную услугу. Я настоял на совместной опеке, намеренно лишив себя выбора: приходилось проводить время с сыном, и это стало счастьем. Но упущенное я восполнить не смог и теперь пытаюсь «реабилитироваться» с чужими детьми.
Моя броня с грохотом падает на землю, я ищу и не нахожу верных слов и лепечу банальность:
– Великодушие всегда чуточку эгоистично.
Он улыбается:
– Большей глупости я в жизни не слышал.
Я хохочу:
– Ну извини… А ты всегда такой прямолинейный?
– Нет. Я час назад заметил обрывок салатного листа у тебя между зубами, но промолчал.
Я пунцовею. Инстинктивно закрываю рот, ищу языком виновника позора и не сразу замечаю во взгляде собеседника веселое изумление.
– Ты издеваешься?
– Да! – с гордостью отвечает он.
По пути домой я думаю о малыше Ноа и все еще чувствую его запах. Сегодня вечером на нем не было маски, видимо, она ему больше не понадобится. Я надеюсь, что очень скоро родители смогут ласкать своего сына и нянчиться с ним дни напролет.
Я понятия не имею, что ждет Ноа. Не знаю его родителей и не ведаю, достанется ли малышу полная мера любви. Невозможно предугадать, каким мальчиком он будет, каким мужчиной станет. На старте все мы одинаковы, а разными становимся в пути. Одним достанутся удобные башмаки, других будет тянуть назад неподъемный заплечный мешок. Некоторым теплый ветер будет дуть в спину, другим придется противостоять жестоким порывам бури. Кто-то родился под счастливой звездой, кто-то просто родился.
58. Лили
Твой папа попросил своих родителей немедленно покинуть дом.
Они попытались спорить, но он был тверд и выстоял. Час спустя они уехали.
Всю ночь я смотрела сны. В одном из них ты была замужем за мужчиной с головой бородавочника, вы жили в оперблоке, а я явилась, чтобы навести свой порядок в шкафах, несмотря на русалочий хвост. Не знаю, что за теща из меня однажды выйдет. Да что там теща – я понятия не имею, какой матерью буду. Постараюсь не мешать тебе расти, будешь сама лепить свой характер без оглядки на мои воззрения. Я позволю тебе стать личностью, а не моим продолжением. Клянусь не прибегать к манипулированию и не ломать тебя об колено. Уважать твой свободный выбор, не вторгаться в твои мысли, не подстилать соломку и не обкладывать ватой. Я сделаю все, чтобы никогда тебя не обвинять, но вряд ли преуспею. Буду бесцеремонной, беспокойной, раздражительной, надоедливой и утомительной притеснительницей. Но одно я тебе обещаю – очень стараться.
Сегодня днем в семейной комнате поселилось хорошее настроение.
Результаты ядерной магнитно-резонансной томографии Мило обнадеживают. Церебральные повреждения ничтожно малы, и, хотя прогнозировать что-либо невозможно, все же есть основания считать, что когнитивность и поведенческая недостаточность будут умеренными.
После множества тяжелых ночей Клеман впервые спал спокойно.
Я покормила тебя грудью. Ты сосала молоко изо всех сил, глотала и дышала, цепляясь пальчиками за мое тело. Флоранс разволновалась: она каждый день присутствует при подобных чудесах, но привыкнуть к ним не может. Именно это трогает меня больше всего. Ты получаешь недостающую порцию еды через зонд, и голод пока тебя не будит, но я знаю – всему свое время. Я очень тобой горжусь.
Лучшую новость сообщает мама тройняшек. Еще одна ночь – и Инес с Линой вернутся домой. Соан еще задержится в отделении, но совсем ненадолго.
Мы решили отпраздновать все эти хорошие новости.
Встречу назначили на девять вечера, в семейной комнате. Мама тройняшек приготовила такое вкусное мясо, тушенное с овощами, что я ела и не могла остановиться. К нам присоединился ее муж – обычно он приходит только по выходным. Они живут в часе езды отсюда, поэтому она поселилась у тетки. Он не может быть с детьми в будние дни, потому что тянет две работы с тех пор, как стало известно, что родится не один младенец, а целых три. Маме Мило разрешили покинуть палату и отправиться на праздник. Ее держит под руку сияющий муж, но идет она сама.
Твой папа принес напитки и печенье. А вот мама Клемана по-прежнему одна. После рождения сына она поселилась в роддоме. Спит в семейной комнате, душ принимает в свободной предродовой – в этом ей потворствуют акушерки, они же выделяют ей поднос с едой три раза в день. Домой она возвращается только за чистой одеждой и сегодня утром обнаружила, что квартира аномально хорошо убрана. Исчезли многочисленные пары обуви, стоявшие у входной двери, стопки книг с буфета и… одежда из шкафа. Мама Клемана все поняла. Он ушел. На столе в гостиной лежала короткая прощальная записка, в которой он пробовал оправдаться.
Он никогда ее не простит. Он не вынесет вида ребенка-инвалида. Он его не признает.
Она утверждает, что почувствовала облегчение, но ее взгляд кричит об обратном.
На несколько часов стены неонатологии исчезают. Сейчас мы компания друзей, собравшихся на пир. Мы смеемся, делаем признания, становимся ближе, и всем кажется, что мы знакомы тысячу лет.
Мама тройняшек все время нас обнимает – ей необходим тактильный контакт. Мама Клемана ежится, надеясь отпугнуть ее, но эффект получается обратный.
Стоит чьей-нибудь тарелке опустеть, мама Клемана тут же предлагает добавку. Когда она раскрывает три блюда пирожных, мы начинаем хохотать и никак не можем успокоиться. Женщина, одетая в голубое с головы до пят, распахивает дверь, и я не сразу узнаю ту самую неприятную интерншу.
– Вы что, забыли, где находитесь?
Наступает тишина.
– Извините, что слишком расшумелись, – шепчет мама Клемана.
Церберше этого мало:
– Между прочим, некоторые дети спят!