И только сладкие моменты длятся вечно — Виржини Гримальди

– Нам очень жаль, – вмешиваюсь я, – мы думали, что с конца коридора ничего не будет слышно.

– Вы ошиблись. Это больница, а не бар. Вам пора расходиться.

Появившаяся Флоранс объясняет, что́ мы празднуем, говорит, что разрешила нам собраться. От злости лицо доктора приобретает цвет ее одежды.

– Если бы вы соблаговолили посоветоваться со мной, я бы объяснила, что это неуместно. Буду признательна, если вы наведете порядок, прежде чем покинете помещение.

Никто не возражает, не одергивает ее. Я чувствую себя провинившейся первоклашкой. Мы освобождаем стол под ее непроницаемым взглядом. Мама тройняшек на удивление молчалива. Когда она наконец открывает рот, я слышу тщательно обдуманную реплику:

– Надо же… Я думала, Смурфетта[36] добрее.

Пауза. Отчаянная попытка сохранить серьезность. И победа веселости, которая всегда берет верх, причем в самый неподходящий момент, и человек хохочет во все горло и не может остановиться, всхлипывает, хватается за живот. Даже Флоранс едва сдерживается. Иду мыть тарелки, наблюдаю сцену со стороны, и от волнения у меня перехватывает горло. Мама тройняшек. Мама Клемана. Папа Мило. Мы оказались в схожем положении и потому лучше понимаем друг друга, говорим на одном языке. Мы вместе пережили один из ключевых и самых трудных периодов нашего существования. Мы встретились на пике уязвимости, когда нервы были обнажены. Позы, условности, маскировка остались за порогом неонатологии. Мы узнали худшие стороны характеров друг друга, и слабости одного компенсировались сильными сторонами других. Наше пребывание в отделении подходит к концу, и мне, как это ни смешно, будет их не хватать.

Шарлин

13:38

Здравствуй, дорогая, это мама. От пота очень эффективен бикарбонат натрия – сода. Целую. Мама

14:06

Ну… Я не знаю, как с ним обращаться.

14:15

Он полезен, милая.

А от дезодоранта бывает рак груди. Целую. Мама

14:56

Ладно. Спасибо.

На Рождество подарю тебе биокрем от морщин.

Целую, мамуся!

59. Элиза

Сегодня утром просыпаюсь с неприятным чувством. Что-то не так.

С тех пор как я стала оставлять дверь моей комнаты открытой на ночь, чтобы Эдуар был спокоен, у него появилась новая привычка. Когда я засыпаю, он лежит в изножье кровати. Пробудившись, нахожу его привалившимся ко мне всем собачьим телом. Я представляю, как это происходит: Эдуар наблюдает за мной, терпеливо ждет и, стоит хозяйке погрузиться в сон, бесшумно забирается на постель и медленно, в час по чайной ложке, продвигается вверх, пока пуговка его носа не окажется в нескольких сантиметрах от моего. Если бы мог, пес уподобился бы моему шарфу.

Я делаю Эдуару выговор, но каждое утро почти радуюсь, ощущая его, прямо скажем, неароматное дыхание.

Сегодня я лежу одна – и это ненормально. Комната пуста. Зову Эдуара, жду, что он приползет на пузе, но ничего не происходит. Встревожившись, иду на кухню и – о ужас! Эдуар лежит на боку с открытыми глазами, дышит прерывисто, из пасти течет пена. Его несколько раз вырвало.

Нельзя терять ни минуты. Я тащу пса в машину и еду в ветеринарную клинику. Он не шевелится.

Присутствие других собак в приемном покое не производит на Эдуара ни малейшего впечатления. Секретарша обещает пропустить нас вне очереди, как только доктор освободится.

Ожидание тянется невыносимо долго. Эдуар никогда раньше не болел, он в хорошей форме, и я забываю, сколько ему лет. Мы только что по-настоящему сблизились, я не готова лишиться друга.

Эдуар тяжело дышит и время от времени вздрагивает всем телом. Я глажу его, шепчу ласковые слова. Все будет хорошо, дружище.

Ветеринар немногословен. Он обследует Эдуара, щупает живот. Шарит в глотке, измеряет температуру и предлагает сделать эхографию. Все что угодно, доктор!

– Он ел что-нибудь новое?

– Нет, насколько мне известно.

Врач оставляет меня в кабинете и забирает Эдуара в рентгеновский кабинет. Я ударяюсь в слезы, как только за ними закрывается дверь, и даже не отвечаю на звонок. Впервые за долгое время мне нужно побыть одной.

Ветеринар возвращается через двадцать минут с Эдуаром на руках. Я вытираю щеки и принимаю у него пациента. Доктор кладет передо мной снимки и кончиком ручки указывает на несколько участков.

– Это кишки, – объясняет он.

Я понимающе киваю, хотя ни черта не понимаю, это вполне могла бы быть колоноскопия моей бабушки.

– Вот эти пятнышки – куски пластика. Можете предположить, что это было?

– Нет, я не… о черт! Мой чехол для ключей. Несколько дней его ищу.

– Похоже на правду. Хорошо, что застрявшие части находятся в нижнем отделе кишечника. Собака обезвожена, мы поставим капельницу и назначим лечение, должно помочь. В крайнем случае сделаем операцию.

Я покрепче прижимаю Эдуара к себе:

– Он поправится?

– Будем надеяться на лучшее.

По дороге на работу пытаюсь избавиться от последних впечатлений. Когда Эдуара заперли в клетку, я увидела в его глазах отчаяние и попросила разрешения навестить его. Доктор позволил. Я пообещала моему псу заехать вечером.

Утром я звонила мадам Мадинье и предупредила, что задержусь. Увидев меня, она понимает, что отсутствие рядом со мной Эдуара – плохая новость. Я надеялась, что драконша воздержится от комментариев, но желание съязвить оказалось сильнее ее.

– Рада видеть вас, Элиза. Без вашего чудища.

Пытаюсь сдержаться, но довольная физиономия заслуживает ответного «доброго слова».

– Я тоже вам рада, мадам Мадинье. Даже без вашей чуткости.

60. Лили

Я отказывалась. Говорила нет, нет и еще раз нет, но психолог заводила разговор на каждом сеансе и в конце концов убедила меня встретиться с социокосметологом.

Раз десять я порывалась отменить свидание.

Во-первых, потому, что считала это потерей времени. Я всегда следила за собой, но после твоего рождения мое тело превратилось в развалины. Сейчас мне важно проводить с тобой как можно больше времени, поэтому душ я принимаю наспех, и не ради себя, но щадя обоняние окружающих, надеваю первое, что попадается под руку, лишь бы было удобно, моя кожа напоминает папирус, а волосы под мышками скоро можно будет накручивать на бигуди.

Вторая причина в том, что мое тело – открытая рана. Грудь болит, живот ухитряется быть одновременно бесчувственным и гиперчувствительным, к нему невозможно прикоснуться, когда моешься, сижу я только боком – из-за геморроя размером с шарик для пин-понга.

Кроме того, даже если я всерьез займусь своим телом, примириться с ним я не сумею.

Я съеживаюсь при одной только мысли о том, что кто-то до меня дотронется. Однажды ночью твой папа попытался. У него до сих пор болит нога.

Социокосметолог по имени Селена была мягкой и нежной, как берберский ковер. Она задала три вопроса, потом попросила раздеться до пояса и лечь. Я подчинилась, мысленно возопив: «Какого черта ты тут делаешь?!» Меня удивило, что не пришлось снимать всю одежду, но от вопросов я на всякий случай воздержалась.

Она молча готовилась к сеансу, включив тихую музыку и опустив жалюзи. Я смотрела в потолок.

– Вдохните и медленно выдохните.

Она трижды заставляла меня начать сначала – в первые два я внутренне сопротивлялась, в третий тело неуловимо расслабилось.

Она начала с лица. Протерла кожу влажным тампоном – это оказалось не слишком неприятно – и спросила, как меня зовут. Я назвала имя, надеясь, что расспросы на том и остановятся. Селена согрела масло в ладонях и осторожно помассировала мне лоб. Поинтересовалась твоим здоровьем. Я ответила односложно и закрыла глаза. Ее пальцы коснулись моих щек, и последовал следующий вопрос: «Она ваш первый ребенок?» Я кивнула, и на несколько долгих минут разговор угас. Руки Селены массировали мои плечи и шею, гладили подбородок, щеки, нос, лоб, голову, и так по кругу.