– Твоим сыном?! Ты рехнулась! – Нора захлебывается возмущением. – Я люблю Оливье! Нашего коллегу!
Этот разговор отнимает у меня десять лет жизни…
Нора начинает рассказ заново. Они с Оливье таятся уже восемь месяцев, проявляли осторожность из-за некоторых расхождений. Честно говоря, у них нет почти ничего общего, но ей еще ни с кем не было так хорошо. Он самый милый и нежный мужчина на свете, она без ума от него.
Глаза Норы светятся счастьем.
Подбирай я слова, чтобы описать Оливье, сказала бы, что он высокомерный и замкнутый, но Нора в эйфории, и все остальное не имеет значения. А для меня важно, что она не уезжает в Париж с Тома.
76. Лили
Тебя должны выписать завтра.
Новость сообщила сегодня утром неприятная девица-интерн, предварительно сделав выговор твоему папе за то, что остался ночевать. Мы стали объяснять, что разрешение дали патронажные сестры, что все родители так делают, она не желала слушать наши доводы.
– Это не положено, и точка.
Я всегда думала, что выучиться на врача может только человек с мозгами, но нам попался не самый острый нож из набора.
Детали мы узнали от Летиции, помощницы патронажной сестры. Со вчерашнего полудня тебя не докармливают. Вечером удалят гастрозонд. Если завтра утром выяснится, что ты прибавила в весе, мы отправимся домой.
Твоему папе ужасно не хотелось ехать на работу, но пришлось. Я быстро позавтракала, листая немецкий детектив, но голова была занята мыслями о том, что с нами произошло и, надеюсь, произойдет в будущем.
Я могла благополучно родить тебя точно в срок и через несколько дней отправиться домой, минуя неонатологию. Получилось по-другому, наша история началась здесь, и я не знаю, в какой мере это повлияло на дальнейшую жизнь. Я часто спрашиваю себя, полюбила бы я тебя так же быстро и сильно в иной, не экстремальной ситуации? Как бы я вела себя, зная, что твоей жизни ничто не угрожает. Была бы так же бесконечно терпелива, не поняв всей меры нашего везения? Наверное, без такого трагического начала я стала бы иной матерью.
Твоя бабушка, моя мама, часто говорила, что невезение – это удача. «Не стоит обходить препятствия – их нужно перепрыгивать, оттолкнувшись от земли двумя ногами, и всякий раз пытаться взлететь». Надеюсь, она сейчас наблюдает за нашим разбегом.
Около восьми вечера к нам постучала мама Клемана. Ты спала на груди у папы, лежавшего на кровати.
– Ты мне нужна, можешь пойти со мной?
Я последовала за ней по коридору. Она почти бежала и была мрачнее обычного. У двери семейной комнаты она сделала мне знак подождать, а сама нырнула внутрь. Через несколько секунд створка распахнулась.
– СЮРПРИЗ!
Мне улыбались мама Клемана, родители Мило и родители тройняшек. Стол был уставлен едой, на диване лежали пакеты с подарками, а к стене прикрепили надпись: «Счастливого дня рождения!» Папа Мило извиняющимся тоном объяснил, что они искали «Счастливого возвращения!», но не нашли.
Я улыбалась, плакала, хихикала и снова плакала. Мама тройняшек потянула меня к столу.
– Ты ведь не думала, что мы отпустим тебя просто так? Это наша последняя общая трапеза, и ты сейчас проглотишь столько калорий, что продержишься на них два года!
Вы с папой быстро к нам присоединились, зашли другие родители и патронажные сестры, и мы насладились лучшим в галактике кускусом.
Время пролетело незаметно, как в любом дружеском застолье. Подобные моменты остаются в памяти навсегда. Смех мамы тройняшек. Аромат специй. Улыбка папы Мило. Признание мамы Клемана. Белый кафель. Старенький диван.
Я вспомнила, как в самом начале мы осторожно приглядывались друг к другу, как я ненавидела это место и мечтала вырваться на свободу. Если бы однажды папа Мило не расклеился при нас, я вряд ли изменила бы манеру поведения и не заговорила бы ни с одним человеком. Скажу больше: я бы сделала все, чтобы не общаться с незнакомками, замкнувшись в себе.
Мы вышли на улицу совсем поздно, с неба нам улыбался яркий месяц.
– Ты нож не забыла? – спросил папа Мило.
– Я с ним никогда не расстаюсь, – ответила мама Клемана.
Никто не удивился этому признанию, и мы взялись за дело. Каждый вырезал свое имя рядом с именем ребенка. Папа тройняшек стоял «на стреме», папа Мило подшучивал над нами.
– За рисунки на парковой скамейке в тюрьму не отправляют, вы, банда психов с продезинфицированными руками!
Кстати, он сбежал первым, когда раздался шорох листьев, мы помчались следом, хохоча и вскрикивая.
После полуночи твой папа, родители Мило и мама с папой тройняшек отправились по домам. Мама Клемана проводила нас до комнаты, и я тебя уложила.
– Пойду посижу с Клеманом, – прошептала она с порога.
– Конечно. Погладь его за меня по щечке.
Она открыла было рот, как будто хотела ответить, но передумала и вдруг обняла меня.
– Спасибо за все…
Она пошла по коридору к боксу № 6, где лежал самый главный человек ее жизни.
Шарлин, Тома
07:32
Мамуля, ты вернулась?
Все хорошо?
Я беспокоюсь – ты вчера не ответила на звонок.
08:04
Ку-ку, мои дорогие.
Виновата, признаю. Провела весь вечер с Норой и Мариам, вернулась поздно. Обратный полет прошел успешно. Созвонимся. Целую. Мама
11:49
Этот мир попусту тратит силы. Не думай о нас, мам.
11:50
Не преувеличивай, милый, с миром все в порядке.
Целую. Мама
77. Элиза
Тома звонит редко, поэтому я сразу воображаю худшее, когда за ужином на экране высвечивается его номер.
– Привет, мам!
– Все в порядке, дорогой?
– Конечно, просто захотел услышать твой голос.
Мне хорошо знаком этот тон. В детстве Тома разговаривал точно так же, когда ему становилось грустно. «Ты будешь любить меня всегда, да, мам?» – спрашивал он, выслушав сказку на ночь. Я отвечала: «Всегда-всегда, мой зайчик, и даже после всегда, малыш!»
– Что-нибудь случилось?
– Нет, просто хандра навалилась. Мне иногда бывает одиноко.
Мой сын – сверхчувствительное существо. Он не всегда может совладать со своими эмоциями и страхами. Он сильнее любит, острее чувствует боль, а уж если злится, часто выходит из берегов. Я часами выслушивала его восторги по поводу полнолуния, нового велосипеда, отлично сыгранного отрывка на гитаре, девичьей улыбки. Я все время подбадривала его и утешала, когда ему снился кошмар, если он обдирал коленку, вдруг осознавал, что не будет жить вечно, или его бросала девушка. За годы жизни он овладел иронией и соорудил для себя панцирь беспечного разгильдяя, но мне известно, кто прячется под ним.
Могла бы, прыгнула бы за руль и поехала спасать сына! Как бы мне хотелось, чтобы дети жили в двух улицах от меня… Увы, это не так, следовательно, придется пустить в ход другие стратегии.
– Ты никуда не идешь сегодня?
– Нет. Не захотелось. Не пошел с ребятами.
– У меня идея, дорогой. Мы проведем вечер вместе.
Десять минут спустя я сижу на кухне, перед экраном лэптопа, и продолжаю ужин.
– Что ты ешь? – спрашивает мой сын.
– Салат из чечевицы, а ты?
– Пасту «Болоньезе».
Тома показывает коробочку и улыбается.
Мы целый час беседуем, как в былые времена. Он рассказывает, как учится, говорит, что это оказалось труднее, сообщает по секрету, что собирает с друзьями рок-группу. Они нашли бар, где им разрешили играть. Тома упоминает о встрече с ней, здесь тоже все непросто, ему бы хотелось видеться чаще. Он спрашивает, какие новости у меня, смеется в ответ на слова: «Никак не привыкну жить без тебя!» – обещает приехать на рождественские каникулы, «заодно увижусь с сестрой».
На десерт отрезаю кусок белого хлеба, кладу сверху квадратик шоколада и отправляю в печку. Тома по ту сторону монитора делает то же самое.
Наш ритуал превращается в потрясающий, невероятный момент жизни.
Наверное, это и есть пресловутая «хорошая сторона» разлуки. Бываешь вместе так редко, что общение становится настоящей драгоценностью. Сегодняшняя тартинка стократ вкуснее всех остальных. Шоколад ароматнее, хлеб мягче, улыбка сына сильнее трогает сердце.
Ничто не исчезло. Ничто не изменилось. Шарлин и Тома выросли, они далеко, но я всегда буду их мамой.
78. Лили
Шестьдесят граммов. Столько весит твоя свобода.
– Мы можем выписать вас, – объявляет Флоранс. – Доктор сделает предписания и даст рекомендации.
Я собрала твои вещички, затолкала в пакет свои, сняла со стены постер и скатала его в трубочку, скомкала простыни и оставила их в изножье кровати, а потом последний раз искупала тебя в белой ванночке. Ты так и не разжала кулачки – унаследовала мамин нрав.
Доктор Бонвен появился, когда я начала одевать тебя.
– Видите, я всегда держу слово! – веселым тоном заявил он.
Я вспомнила, как этот врач успокаивал меня, уверял, что все будет хорошо, и почувствовала, что счастлива, как и он. У меня перехватило горло.
– Спасибо, – шепнула я. – Ваше отношение ко мне, к нам было бесценно.
Бонвен пожал плечами – мол, ничего особенного, я оценила его смиренность, но мы оба знали, что благородство и душевная тонкость не являются обязательным бесплатным приложением к белому халату, и безусловное тому доказательство – неприятная интернша. Или рентгенолог, упрекнувший меня за лишний вес (вообще-то он сказал, что я жирная!). Или врач, зачем-то объяснивший нам с братом во всех деталях, как ужасно страдала наша мать. Или та, что спросила нашего плохо соображавшего отца, твоего дедушку, не мог ли он – о, конечно случайно! – подтолкнуть жену к самоубийству. Сочувствию нельзя ни научить, ни научиться. Доктор Бонвен одарен им от природы, таких людей не мало, но и не слишком много, чаще всего они встречаются в тех службах, где их доброжелательность утешает и смягчает души.