Возвращаюсь на работу с Эдуаром на поводке. Этот пес похож на гремлина и воняет, как очистная станция, но он счастлив, доволен прогулкой и завел уйму друзей. Учись, хозяйка! Пора разрушить бастионы и опустить подъемный мост для гостей. Терять мне нечего, все будет хорошо, если не придется «обнюхивать зады» мне подобных.
24. Лили
Я почти не спала. Флоранс сказала: «Звоните в любой момент, чтобы узнать новости, днем и ночью…» В первые три часа я держалась, понимая, как занят персонал отделения, и набрала номер, перед тем как лечь. Ответила незнакомая патронажная сестра. Услышав твое имя, она сделала секундную паузу и только потом сообщила, что ты спокойно спишь. От испуга у меня кровь заледенела в жилах, я успела вообразить, что женщина решает, как сообщить ужасную новость, представила реакцию твоего папы. Страх лишил меня здравомыслия: случись что, я бы узнала первой. Все, больше никаких звонков…
В пять утра меня разбудил грохот разбившейся посуды. Я поплелась на кухню, уверенная, что это Милу обследует шкафы, и даже не подумала одеться. Легко представить, как я обрадовалась, застав «на месте преступления» твоего дедушку! Он был в пижаме, заметал на совок осколки тарелки и пробормотал какие-то дурацкие объяснения – «вот проголодался и решил перекусить…», – а я завернулась в штору (раз уж не могла на ней повеситься!).
Я совершенно забыла о присутствии в доме родителей твоего отца, мой мозг отказывался приобщать их к нашей семье. Вчера вечером, когда мы вернулись, дом сверкал чистотой и порядком, был приготовлен изумительно вкусный ужин. Мне меньше всего хотелось вести беседы, но я, конечно же, рассыпалась в благодарностях за такой «милый сюрприз».
Твоя бабушка порозовела, как ее утиное филе.
– Ну что вы, Лили, помогать детям – наш долг, ни о чем не волнуйтесь, мы все возьмем на себя.
Я продолжала жевать креветку, еще не догадываясь о заговоре.
– Мы будем спать на диване, – продолжила твоя бабушка, – конечно, если вы не уступите нам вашу спальню.
Хвост ракообразного застрял у меня в горле.
– О чем вы… – Я посмотрела на твоего папу, мысленно крича: «Караул!»
Он задумчиво чистил авокадо и не отреагировал, я тихонько наступила ему на ногу, в ответ раздалось возмущенное: «Ай! Ты что?»
У меня возникло жгучее желание сыграть в баскетбол – закинуть косточку от авокадо в рот твоему папе! – потом я объяснила твоей бабушке, что ценю их великодушие, что безмерно им благодарна, но мы справимся сами, «действительно справимся, у вас ведь наверняка много своих дел…».
Она посмотрела на меня, как на неразумную первоклашку, и возразила:
– Доверься мне, Лили, я знаю, что для вас хорошо. Мы будем жить здесь, пока малышка в больнице. Кому добавки гратена «Дофинуа»?
Твой отец протянул тарелку – тема была закрыта.
Голос твоего деда отвлек меня от воспоминаний. Он вымыл пол на кухне, подобрал колбасу и масло, пожелал мне спокойной ночи и ушел, а я вылезла из-за шторы, оглядела себя и решила: «Могло быть хуже…» – хотя не сумела вообразить что-нибудь более ужасное, чем старая мятая футболка, трусы с высокой талией, толстенная прокладка и белые компрессионные гольфы. Не хватало только пера в заднице!
Я толкнула дверь отделения неонатологии на рассвете, добежала до бокса, увидела тебя – и все остальное показалось сущей ерундой. Ты спала, как в коконе, рядом лежала мягкая игрушка. Размером с тебя.
По словам Летиции, помощницы дежурной патронажной сестры, ночь прошла спокойно, хотя сатурация слегка упала и пришлось повысить уровень подачи кислорода. Меня предупреждали, что такие спады неизбежны, но страх вцепился в горло когтями, я едва успела дойти до семейной комнаты и только там разрыдалась.
Ты, наверное, думаешь, что я все время плачу, и не поверишь, что до того, как ты появилась на свет, мои слезы видели только твой дедушка, мой папа, и твоя крестная. Я не распускала нюни даже перед твоим папой. Он упорно пытался заставить меня расчувствоваться: показывал самые трагические фильмы, подсовывал самые страшные готические романы, ставил самую меланхоличную музыку, рассказывал всякие ужасы – и не преуспел! Слезы для меня – глубоко личное дело, я скорее продемонстрирую публике голый зад, чем заплачу. После твоего рождения десятки чужих людей лицезрели и то и другое…
Хочу кофе. Комната погружена в полумрак. Солнце встает, окна в здании напротив загораются яркими отблесками. Я включила кофеварку и вдруг услышала, как кто-то щелкнул языком. На меня недобрым взглядом смотрела мамочка, которая никогда не покидает отделения. Я пробормотала извинения, поставила рядом с ней налитую до краев чашку и отправилась к тебе. Призна́юсь честно – поступила я так скорее от страха, чем из благородного сочувствия. Эта женщина пугает меня. Она не отвечает, когда с ней здороваются – я ни разу не слышала звука ее голоса! – не ходит, а почти бегает по коридору, все жесты у нее дерганые. Если мы случайно сталкиваемся, она смотрит так, словно прикидывает, не превратить ли меня в анатомическое пособие… хочется выставить вперед руки, чтобы защититься.
Твой папа присоединился к нам во второй половине дня. Он сегодня утром вышел на работу и принес три мягкие игрушки в подарок от коллег.
– Я был не в курсе насчет родителей…
– Знаю. Ты попросил их уехать?
Он сел в кресло, снял футболку и протянул руки, чтобы я устроила тебя у него на груди, но и не подумал ответить.
– Ты попросил их уехать?
Он пожал плечами.
– Они просто хотят помочь.
Он был, конечно же, прав, но это ничего не меняло. Мы сами дали им ключи, чтобы они кормили Милу, но я и помыслить не могла, что родители твоего папы поселятся с нами.
– Знаю, – ответила я, – но мне нужен покой, когда я возвращаюсь из отделения.
– Ты ведь знаешь, какие они, малышка, бороться бессмысленно. Мои предки совсем не злые и желают нам добра.
Я попыталась объяснить свои чувства. Да, твои родители хорошие люди, они пытаются облегчить нам жизнь. Вчера, за ужином, твоя бабушка предупреждала все желания твоего отца: его стакан не пустовал, десерт был подан мгновенно. Я очень рано почувствовала себя независимой и реагировала болезненно, если кто-то покушался на мою самостоятельность. Меня бесило, что родители твоего папы обращаются с нами как с детьми. В тридцать лет пора бы уже перерезать пуповину.
Он ответил – очень мягко, как будто хотел смягчить резкость слов:
– Я услышал тебя, Лили, но ты, по-моему, должна радоваться, что можешь все свое время посвящать нашей дочери. Их не переупрямить, но можешь попытаться, если хочешь.
Я не стала – знала, что это бессмысленно. Твой папа не способен противостоять родителям, он слишком боится разочаровать мать с отцом. Но не меня.
25. Элиза
Возвращаясь с работы с Эдуаром, я встретила на парковке мадам Ди Франческо. В одной руке у нее была корзинка, в другой она держала поводок своего пуделя. Увидев меня, соседка задрала нос к небу, но рассыпанные вокруг желуди не оставляли сомнений: я прервала сбор урожая.
Коротко киваю, она отвечает тем же. Делаю шаг, другой – и вдруг решаюсь. Оборачиваюсь, подхожу к старушке:
– Гуляете?
– Нет! – отвечает она воинственным тоном.
Делаю над собой усилие, чтобы не прервать «проект социализации» в самом начале, и предпринимаю следующую попытку:
– Жарко сегодня…
У нее такой взгляд, как будто у меня отросли еще два носа. Она упорно молчит. Надо же, я нашла особу, превосходящую меня необщительностью. Ладно, нет так нет… И тут Эдуар напрыгивает на пуделя. Тот не реагирует. Мадам Ди Франческо смотрит на него, не моргая:
– Смешной пес. Как его зовут?
Никогда не замечала, как раскатисто она произносит «р»…
– Эдуар.
Она кивает:
– Имя идеально ему подходит. Моего покойного мужа звали Эдуардо.
Я прыскаю со смеху, но сразу беру себя в руки, увидев, что она не шутит.
– А вашего как зовут?
– Эппл.
– Любите животных?
– Не так чтобы очень, но больше, чем людей.
Мадам Ди Франческо не смотрит мне в глаза, но я все понимаю, откланиваюсь и зову Эдуара домой. Паршивец сидит рядом с пуделем и не реагирует, приходится тащить его к двери. Молодец, Элиза, ты заслужила отвращение собаки, любящей всех и каждого.
Я нажимаю на кнопку, но в лифт успевает втиснуться мадам Мусса. Младшая дочь в переноске, старшую она держит за руку.
– Мамоцка, я долзна принести в класс рулоны бумаги для попки, не сказу зацем, будет сюрприз для тебя, подароцек.
Мать делает страшные глаза.
– Нужно говорить «туалетная бумага», Малайя!
– Но папа…
Конца разговора я не узнала – они вышли на третьем этаже, оставив меня наедине с воспоминаниями.
Шарлин было три года. Она запеленала свою куклу Тину, уложила ее, а когда та «заснула», вышла на цыпочках, гордая собой, приложила пальчик к губам и прошептала:
– Тссс, мамочка! Не шуми, маленькая шлюха[22] спит.
Я едва не подавилась от ужаса, но, слава богу, поняла, что дочка хотела сказать «маленькая блошка»[23].
Шарлин была прелестным ребенком.
Я вхожу в квартиру, Эдуар бежит к своей миске. Одиночество встречает меня, как старый друг. Оно окутывает меня. Обнимает. Разуваюсь. Поднимаю глаза. Передо мной пустая комната Тома. Нужно положить конец страданиям. Давно пора… И я закрываю дверь.
26. Лили
Я закрыла дверь детской, так мне было легче переносить твое отсутствие. Через десять минут твоя бабушка снова распахнула ее настежь, заявив, что «помещение необходимо проветривать». У нее на все есть собственное мнение – и оно всегда торжествует над остальными. С тех пор как твои дед и бабушка поселились в нашем доме, я перестала его узнавать. Она реорганизовала все мое кухонное хозяйство – «непрактично устроено!». Переставила горшки с домашними растениями – «здесь им мало солнца!». «Эвакуировала» миску Милу на террасу – «негигиенично кормить кота в комнате!». Сделала генеральную уборку, найдя комнаты «недост