— Хм. Действительно, — выпрямившись, брат оживляется. — Хочешь пустить ему кровь еще раз?
— Конечно... — соглашаюсь, быстро направляюсь к вторженцу и вонзаю когти ему в затылок, с удовольствием слушая очередной предсмертный хрип. В воображении все так просто.
Брат наблюдает за процессом с моей же понимающей улыбкой.
— Так что ты вдруг пожелал мне подарить? — спрашивает с интересом.
— Нечто особенное. Твою смерть, — легко произношу. — Умереть в день рождения — это так романтично. Согласен?
Он опускает уголки рта вниз, изображая обиду.
— Опять хочешь уничтожить меня? — брат делает крайне обиженное лицо. — Твоего единственного брата? Защитника? Опору?
Усмехаюсь, продолжая держать на весу убийцу матери. Он все еще трепыхается.
— Не преувеличивай... Ты давно вышел из образа брата-спасителя. Сейчас ты больше похож на карманного палача-садовода, — замечаю. — Вообще не понимаю твоего сопротивления. Ты только что разразился целой речью о ценности смерти, а сам удираешь от нее как трусливый зайчонок? Неужели чудовище Лисагора боится умереть?
— Не говори ерунду! — он выглядит оскорбленным.
— Не я же пытаюсь отказаться от подарка. Какой смысл так цепляться за жизнь, если в жизни ничего нет ценнее хорошей смерти? В чем смысл? Я тебя слушал и понял, что ты хочешь избавления от боли и страданий, хочешь красивую сладкую смерть с растворением в розах... Так?
Брат укоризненно цокает языком.
— Прости, Ренси. Твоя убийственная логика на меня не действует, — отвечает мне моим же тоном и хлопает в ладоши. — О! Я понял! Ты ждешь, что я выслушаю твои аргументы, все осознаю, упаду на колени и буду кричать: «Убей меня»! Смешно!
Он смеется звонко, немного истерично. Фыркнув, я тоже улыбаюсь.
— На самом деле ты боишься сдохнуть, — заключаю. — Боишься быть насаженным на мои воображаемые когти в воображаемом саду. Ты — сам унылый девственник, который не пробовал вкуса настоящей смерти. А самое смешное, что ты — это я. Я, который хотел быть сильным, хотел уничтожить всех за то, что случилось. И в итоге стал таким как он, — киваю на убийцу матери, которого убил давным-давно. Брезгливо стряхиваю тело с когтей.
— Смотрю, ты проводишь дни в самоанализе, малыш. Вот-вот расплачусь, — брат демонстративно вытирает несуществующую слезу.
— Да, поплачь напоследок. Я понял, что ты — только устаревшая часть меня. И если я сделаю так, — я приставляю коготь к собственному левому глазу, — я сдохну. Зато ты — тоже. Сейчас моя логика достаточно убийственна?
Я улыбаюсь, но совершенно серьезен. Брат же улыбаться перестает. Он знает, что я не шучу.
— Ну-ну, Ренси, не злись, — он показывает руки в жесте примирения. — Похохотали и довольно. Давай договоримся. Что ты хочешь? Прелесть? Хорошо, я тебе уступаю. Забирай, не претендую.
— Время договоров прошло. Прощай, брат, — выплевываю.
Нажимаю, выпуская коготь на всю длину. Брат бросается ко мне, и я успеваю пронзить его правый глаз свободной рукой. Оглушительный хруст раздается в голове как взрыв. Его лицо меняется — сначала в нем проявляется чудовище, а после — сам я... Белое тело падает на траву, утопая и растворяясь в вязких розах.
— ...умер? — с надеждой спрашивает спасенная женщина и оборачивается.
Я только смутно вижу лицо. Мама... Или Ри?
— Скажи, что ты не умер, Ингренс... Ты слышишь? Слышишь?
Испуганный голос Ри доносится до меня постепенно. Сначала только голос, затем я осознаю слова. Голову ломит. Ощущение, будто череп треснул по шву. Остро жжет и ноет левый глаз. Я машинально трогаю его и сразу влезаю пальцем в теплую липкую жижу.
Кровь. Моя?
Молча разлепляю глаза. Функционирует только правый. Боль от левого глаза прошивает лицо так, что его хочется срезать. Не уверен, что контролирую мимику. Стараясь не шевелиться, смотрю наверх, безэмоционально вспоминая, что сделал и оценивая повреждения. На небе уже начал вольно разбрасывать краски яркий летний закат. Вижу над собой Ри.
Успел...
— Ренс, Ренс! Ты очнулся?! Скажи что-нибудь...
«Где ты, белый псих?» — мысленно спрашиваю брата.
С его стороны раздается настолько оглушительная тишина, что у меня даже звенит в ушах. Не припомню такого. Я его не чувствую.
— Не молчи, пожалуйста, только не молчи! — Ри не унимается, ее голос дрожит. Я чувствую ее руки, она прижимает кусок тряпки к моему глазу.
«Подай голос, белый выблюдок, иначе стопчу все твои цветочки. Уже встаю».
Не откликается.
Не особенно обнадеживаясь, поднимаю руку и смотрю на длину собственного окровавленного когтя. Судя по всему я пробил глазницу и дотянулся до мозга. Вверх, направо — лобная доля. Плохо. Но ещё соображаю. Неужели этого хватило, чтобы он сдох?
Отстраняю Ри, пытаюсь подняться. Меня мутит и шатает. Ри ныряет мне под руку, помогая удержаться.
— Это же ты? Ренс? — она умоляюще заглядывает мне в глаза, точнее в один глаз. Второй все еще не работает. — Это ты?
Огромные голубые глаза мокры от слез.
— Я, — наконец, подтверждаю, кривясь. — Он не успел... порезать?
Язык ворочается плохо.
С облегчением всхлипывая, Ри отрицательно мотает головой. Я опираюсь на ее плечи, случайно зажимая несколько прядей растрепавшихся длинных волос.
Мне так нравятся ее волосы — золотистые как пылинки, что танцевали в луче света под лестницей.
Мы медленно ковыляем из ненавистного сада. По пути намеренно давлю несколько роз. Брат по-прежнему не подает признаков существования, а ведь он ненавидит, когда трогают его цветы.
Не радуюсь, радоваться рано... Оценить положение можно будет только через часы, дни, а то и месяцы. Сейчас голова звенит как колокол, в который нещадно бьют.
— Спроси меня, Ри... — с трудом говорю. — О чем-нибудь. Надо оценить... Я еще в своем уме или уже нет...
— Что ты... — она то и дело шмыгает носом, не зная, что спросить. — Скажи, чего ты хочешь... больше всего?
Несколько секунд формулирую.
— Больше всего... Хочу сжечь этот сад. И спать с тобой... каждую ночь.
В ответ Ри смотрит на меня с изумлением, а затем — улыбается. Все еще настороженно, но уже с надеждой.
Закат набирает краски, широкими мазками проявляя на парящих в глади неба облаках нежно-розовый, ярко-алый, насыщенно-сизый.
Красиво...
Я ведь терпеть не могу белый.
Глава 36. Через месяц и не только
Я сижу в кабинете Ингренса, забравшись в кресло вместе с ногами, и смотрю как он работает. Точнее, не просто смотрю, а рисую. В тишине раздается только шелест бумаг, жесткий прочерк его ручки и мягкий скрип моего карандаша. На моих пальцах золотятся настоящие драконьи когти, я уже могу выпускать их почти без страха, но летать все еще побаиваюсь. Боязнь не проходит мгновенно. Я стараюсь делать по маленькому шажку каждый день. Ингренс не прикасался ко мне весь месяц, он хочет быть полностью уверенным в том, что брат исчез и внезапно не проявится. Мне поначалу тоже было не по себе. Первую неделю я при малейшем подозрении вскидывала глаза, пытаясь распознать во взгляде Ингренса то застывшее гробовое море и невольно ждала от него пугающее: «Прелесть...». Сейчас этот страх тоже почти прошел. Почти...
Мы стараемся.
Прикусив губу, я вожу карандашом по бумаге, рисуя до боли изящный изгиб мужского запястья, длинные пальцы, вольно лежащие на бумагах, строгий задумчивый профиль, недовольно сомкнутые брови, прямые стрелы ресниц, прядь белых волос, свисающую вдоль лица, холодный прищур одного глаза и белую повязку на втором. Левый глаз после удара когтем сохранить не удалось, Ингренс теперь зыркает только правым. Смириться с потерей оказалось непросто нам обоим, Ингренс злился, что у него сузился обзор зрения, я просто плакала о потере. Но неизбежное пришлось принять. Каким-то образом Ингренса приобретенная особенность только украсила — он стал выглядеть мужественнее и еще загадочнее. Взгляд одним глазом у него получается настолько концентрированным, что похож на удар кинжалом, который мало кто может выдержать.
Знаю, Ренсу непросто дается расставание с братом. Впервые за сотни лет он живет без него, привыкает к мысленному одиночеству. Непривычно обходиться без бесед или даже склок, когда не помнишь иного. Я стараюсь его поддержать. Мы практически не расстаемся — бесконечно разговариваем, проводим много времени вместе, невинно держимся за руки...
«Невинно»... Можно так сказать.
Недавно на официальном ужине с двумя десятками гостей я призналась Ингренсу, что видела необычный сон.
— Мне снился ты... А может он... Я не уверена. Он упомянул кое-что, от чего я сомневаюсь, кто именно.
Ингренс зыркнул на меня, сощурился, медленно крутя в пальцах бокал.
— Что же было в этом сне? — неторопливо спросил.
Я замялась.
— Эм... Он... Или ты! Был на мне... Между ног... А потом ты или он спросил: «Позволите поцеловать вашу розу?»
Говорить было стыдно, но рассказать хотелось. Кадык на горле Ингренса дернулся. Он убрал бокал и, сглотнув, наклонился ближе к моему уху.
— Что же ты ответила мне... или ему? — шепот звучал интимно.
— Я... проснулась.
Окатив меня многообещающим взглядом, Ингренс сжал мою руку, укладывая ее на свое бедро под столом. Весь вечер я сидела, изображая сдержанную леди, а моя рука под скатертью лежала ладонью вверх на бедре Ингренса. Сверху ее придавила, полностью подчинив, мужская ладонь. Пальцы порхали, потирали, исследовали... Я покраснела, как свежесваренный рак, а серая радужка глаза моего Дракона полностью скрылась во тьме зрачка.
Больше ничего не было. Знаю, что Ингренс назначил сам себе испытательный срок. Пока мы держимся.
...но с очень большим трудом.
Вспомнив, вздыхаю. Я люблю смотреть, как он сосредоточенно работает, но иногда он совершенно забывает обо мне. За два последних часа Ингренс занимался только документами, не посмотрел на меня ни разу, не сказал ни слова. Здесь, в кабинете совсем рядом с ним, я впервые за месяц вдруг чувствую себя одинокой. И тот вопрос, что терзает меня каждый день, опять всплывает из тайной норки на поверхность сознания.