Вспомнилось, что в подобных случаях надо креститься, надо читать молитву.
Вспомнилось… Надо…
Кстати, «Отче наш» я еще в Бутырке выучил. Как-то так, само собой, по естественной потребности, без надрыва и принуждения. Только почему-то не вскидывается рука для самого правильного жеста, не шепчутся самые нужные слова. Зато резко вспомнилось, что висит на шее на простеньком шнурочке алюминиевый крестик и что этот крестик я сейчас чувствую не кусочком кожи, с которым он соприкасается, а всем своим телом, точнее – собой, целиком. И никакого даже намека на то, что я в чем-то не прав, в чем-то ошибаюсь.
Опять где-то далеко, в закоулках сознания мелькнули какие-то кусочки из русской литературы. Конечно, прежние великие: Достоевский, Гоголь, тут же Булгаков и кто-то из современных, еще без имени, но настырные, уже успевшие отметиться.
И сразу же следом что-то среднее между окриком и очень вкрадчивой установкой шепотом:
– Они – там, ты – здесь…
«Там» – абстракция… «Здесь» – пронзившая каждую твою клеточку душная и склизкая реальность…
Незатейливая эта информация не от собеседника своего незваного это исходила, а внутри сама по себе как-то рождалась.
Там же и почти ядовитое возникло и вдогон пристроилось:
– Один падучей страдал, выходит, с головой не дружил… Другой просто напрочь рехнулся… Третий, как говорят, душу на гениальность променял… А современные? Что с них… Кто-то только курнувши пишет… Кто-то пидор откровенный… Кто-то просто пыжится, из себя литератора воображает, вымучивает…
В сторону литературу! Даже великую! Не всегда она палочкой-выручалочкой служит…
Палочкой-выручалочкой – нет, а вот соломинкой, за которую хватаешься, когда не за что кроме хвататься, – это, кажется, тот самый случай!
Еще в Бутырке внезапно и необратимо понял: надо писать, только этим мне здесь спастись и выжить! Начал что-то на оборотных сторонах казенных мусорских бумаг кропать. Нечто среднее между дневником – каждодневной тягостной хроникой собственной беды – и скелетиками будущих рассказов. Себя убеждал: будет книга, выйду – издам… Опять же внушал, будто это – главный нынешний смысл жизни, будто ради этого и корячиться выживать надо, будто это и выжить поможет, той самой соломинке сподобится…
Не получилось об этом додумать. Собеседник мой незваный и нескромный снова вклинился. Не перебивал, не повышал голоса, а именно вклинился, ввалился, растолкал и отодвинул все мои мысли и соображения.
– И здесь ты ошибся! Кому сейчас твои страдания-мычания нужны? Кого это задевает-трогает? Разве это важно для тех, кто с тобою рядом здесь? Для большинства из них главное, чтобы было «закурить-заварить». А тех твоих соотечественников, что на воле, совсем другие штуки волнуют. Одних – как ранее нахапанное за бугор переправить и самим следом рвануть. Других – просто как с ближними своими с голоду не сдохнуть. И тут ты со своими внутренними исканиями. Смешно… Да и кто нынче возьмется издать? Сегодняшней литературой правит рынок. Главное – оборот, прибыль! Разве ты можешь гарантировать, что твои будущие книги как горячие пироги раскупать будут?
Другой момент – политический, еще более важный… Во все времена, во всех государствах состояние тюрем, лагерей и всех прочих подобных мест – показатель духовного здоровья общества, степени гуманности государства, уровня правильности этого государства… А тут опять ты со своими рассказами… Как мусора за бабки мобилы в зону затягивают, как те же мусора на шмонах у арестантов сигареты и продукты воруют, как хозяин опять же за бабки арестантов на УДО отпускает… Ты еще во всех деталях распиши, как тебя сажали, вспомни пофамильно, какие большие люди к этому отношение имели, как они руки на этом погрели, какой сукой твой бывший главный редактор газеты, где ты на тот момент работал, оказался…
Между прочим, в твоей писанине даже положительного героя пока не присутствует… Как же так, литература, не просто литература, а литература в традициях великой русской литературы, и без положительного героя? Что-то здесь неправильно… Обречена твоя писанина, не будет ей хода!
Вот если бы ты что-то в духе времени, на потребу дня о лагерной нынешней жизни сотворил… Например, как в зону заехал бывший депутат или губернатор какой-нибудь и у него вдруг роман голубой разворачивается с… кем-то из мусорской администрации… Вот это был бы факт литературной жизни! На такой сюжет и критики бы отозвались, и блогеры… Глядишь, и киношники бы проснулись, за экранизацию взялись, сериал замутили… Свежачок! При таком раскладе и спонсор нашелся бы… А там вдруг иностранцы заинтересуются, с валютой подтянутся… Новые грани загадочной русской души! Клубничка с привкусом неогулага и постсталинского тоталитаризма! И ты бы внакладе не остался… Гонорары, презентации, загранкомандировки… Перспектива…
Кстати, ты еще умудрись на волю свои черновики переправить… Сам знаешь – все бумаги, что из лагеря на волю выходят, на особом контроле… Помнишь, сколько раз твои соседи-горемыки и в Москву по всем инстанциям и в Гаагу, в Международный суд, писали? Разве хотя бы одна бумага дошла до адреса?
И еще… Ты о ком в своих книгах писать собрался? Про арестантов? Про зэков? С точки зрения социологии и сложившихся в обществе представлений, это маргиналы, не второй, а пятый сорт населения…
Был бы напротив меня собеседник в привычном, в обычном, в человеческом смысле слова, я бы возразил и поспорил. Конечно, вспомнил, что сиделец, каторжанин, арестант в России – фигуры особенные. Так во все времена было. Тридцатые годы только правильность таких выводов подтвердили. Да и нынешнее время – не исключение. Сколько сейчас в стране сидит? Тысяч семьсот-восемьсот. Под миллион, словом. «На орбитах» каждого сидящего еще как минимум в среднем человек пять – десять крутится: мать-отец, жена-дети, друзья, еще какие-то близкие люди. А сколько в России отсидевших? Они на всю оставшуюся биографию не только память о пережитом и увиденном сохранили. Они на всю жизнь очень многое из тюремных навыков, представлений и обычаев усвоили. Еще, возможно, и своим детям и внукам многое через гены передадут. Так что арестант российский – это вовсе не маргинал, а полноценная составляющая социума, с которой просто нельзя не считаться… Больше скажу, с учетом российской истории, арестанты, бывшие арестанты и все близкие им люди – просто важная часть нашего общества…
Только эти и все прочие аргументы для собеседника в привычном смысле слова, а тут…
Инстинктивно втягиваю в себя воздух. Наверное, в нем сейчас должен явственно ощущаться запах серы. Как же иначе, такой собеседник – и без фирменного запаха той среды, что является для него родной! Удивительно, нет этого запаха. Пахнет так, как и должен пахнуть барак, где живут почти двести арестантов. Не лучший, разумеется, запах. Только никакого намека на серу. Верно, улавливается что-то отдаленно близкое, химическое. Знаю, это сверху тянет. С пальмы, с верхнего яруса моего шконаря. Сосед накануне перетягивал, в один день со мной. Мы еще нитки с одного мотка отматывали. А нитки, понятно, полипропиленовые, с промки, с нашего основного производства, украденные. Запах у них специфический. Резкий химический запах, но не серный все-таки. Не пахнет сейчас вокруг серой. Совсем не пахнет. Возможно, мой собеседник, прежде чем по делам отбыть, какой-то особенной пшикалкой пользуется, чтобы в глаза, то есть в нос, никому не бросалось. Неужели в местах, где он обитает, появилась своя парфюмерия?
По наивной инерции хочется еще раз всмотреться вперед, в мини-пространство между стеной и прутьями шконаря. Вдруг там ничего и нет, тогда соответственно то, что раньше было – все примерещилось, почудилось. Всматриваюсь. Вижу… тот же черный, очень черный клубок. То ли клоки шерсти, то ли пакли размотанной. Вроде бы и спрессованные, потому что темнота здесь гуще, чем вся прочая темнота кругом. Вроде бы и никак между собою не связанные, потому что шевелятся, плавают, двигаются эти клоки и языки. Выходит, на прежнем месте мой незваный гость, мой совсем нежеланный собеседник.
Было бы рядом что-то тяжелое, запустил бы с размаху в этот комок. Интересно, отпружинил бы брошенный предмет? Любопытно, какой звук при этом мог раздасться? Мокрый шлепок? Сухой хруст? Ухающее шмяканье? И что бы раздалось следом? Остервенелый визг? Утробный рык? Сдавленное злобное ворчание? Правда, не уверен, что смог бы размахнуться. Да и непонятно, поднялась бы вообще рука. Потому что руки этой, как и всего своего тела, я вовсе не чувствую. Себя чувствую, а тела своего – нет. Точно вытряхнули меня из моей оболочки, отняли возможность двигаться и шевелиться. Верю, что это состояние временное. Успокаиваю себя: способность думать и чувствовать осталась. Значит, существую! Выходит, жив! Уже хорошо! Получается, не так уж и всесилен мой собеседник.
– А какой резон мне тебя уничтожать? Куда важнее просто о себе напомнить, напомнить, что я все знаю, все могу. Столько знаю, столько могу, сколько никто другой не знает и не может даже в самом отдаленном приближении… Еще важнее, чтобы ты об этом всегда помнил и при случае окружающим напоминал…
Почему-то мне совсем не хочется продолжать уже вроде как и сложившуюся беседу. И еще… Совсем никак не хочу называть того, с кем беседую. Неважно, что в богатом русском языке есть столько синонимов для его обозначения. Даже местоимение «он» не хочу употреблять. Уж слишком многозначительно звучит. С какой стати подчеркивать возможности моего собеседника? Я что, ему в личные пиарщики нанимался?
Кажется, даже слово «собеседник» – слишком жирно для него. «Собеседник» – это как-то по-доброму, тепло, по-человечески. Разве уместно здесь такое слово? Куда проще пользоваться прилагательным «черный». Согласно традиции. Верно, «черными» сейчас называют выходцев из Средней Азии и с Кавказа, что города и веси российские заполонили и на полном серьезе всей национальной демографии угрожают. Только и здесь немалый смысл и значение присутствуют. Потому как, если дальше это нашествие продолжится, то перестанет русский народ существовать вовсе. А «черный», как синоним недоброго и угрожающего, очень даже подходящее слово. И по смыслу верно, и никакой фамильярности.