А вскоре и, кажется, конкретный предмет тревоги обрисовался-проявился. На фоне всех этих безобидных сюжетов с нездешними пейзажами и непонятными людьми все чаще стал возникать тот, кого он на тот свет отправил. Долговязый незнакомый, но неоднократно встречавшийся в микрорайоне торчок-наркоша, что в тот треклятый вечер тормознул его на подходе к подъезду, помахал перед лицом сверкающим, как хирургический инструмент, ножом-бабочкой и прохрипел, обдав гнилым духом:
– Денег! Давай… По-шустрому…
Хотел Олег было тогда чего-то сказать, объяснить, да наткнулся взглядом на глаза долговязого и моментально понял, что говорить здесь не о чем, а жизнь спасать надо, не откладывая. Потому как глаза эти смотрели совсем мимо него, а зрачки в них почти вовсе отсутствовали. Вряд ли человеческими можно было назвать такие глаза.
Никогда не обучался Олег специальным приемам, ни в каких спецназах не служил, сама судьба жестко продиктовала ему тогда нехитрый алгоритм движений. И как ладно, почти красиво, вышло… Быстро выбросил он вперед левую руку, отвел ею руку с ножом, а правой несильно, но резко, аккурат как рекомендуют специалисты рукопашного боя, под углом в сорок пять градусов, ударил долговязого в подбородок. Потом на автомате, очень быстро отдернул руку и ударил еще раз. Снова правой рукой, снова в подбородок, но уже со всей силой, умножая мощь удара массой посланного вперед корпуса и реверсом освободившейся руки.
Этого-то удара и достаточно оказалось, чтобы долговязый, чуть оторвавшись от земли, откинулся назад. Совсем как аквалангисты в море с лодок спиной ныряют. Только с аквалангистами здесь параллель неудачная, потому как они потом плывут, перемещаются, а долговязый, чмокнувшись затылком в стену подъезда, ополз по этой стене и замер в неудобной позе. Будто сложился. Навсегда замер.
Конечно, был шанс отделаться здесь сроком в разы меньшим. С учетом самообороны при реальной угрозе жизни, с учетом положительных характеристик с работы, с учетом личности покушавшегося и всего такого прочего. Только это возможно, когда следователь добросовестный, когда много прочих людей в погонах и при должностях к своим обязанностям честно относятся. Со всем этим у нас в Отечестве, как известно, напряжно. Зато у покойного долговязого активные родственники обнаружились, которым сил и времени хватило, чтобы куда надо ходить, звонить, требовать. В итоге, в оконцовке, как на зоне говорят, даже тот самый нож-бабочка, которым долговязый махал перед носом Олега, из мусорских бумаг исчез. Вот так бывает: был в начале делюги нож, обнаруженный в руке убитого, подробно описанный и тщательно на предмет параметров своих замеренный, а потом… ближе к суду пропал этот нож. Будто и не было его никогда прежде. Разумеется, и покойник теперь вроде как и не нападавший, вроде как и не покушавшийся, а чуть ли не жертва, совсем невинная, ромашкой пахнущая.
А тут еще боком всплыло: оказывается, был тот долговязый ценным «кадром», постукивал и на уголовку, и на наркоконтроль, даже участковому не гнушался помогать в его нелегкой работе. Отсюда и запредельный срок, судом убийце назначенный, отсюда и в пар ушедшие все хлопоты адвоката, с таким трудом матерью на все имевшиеся сбережения нанятого. Вот и привез Олег Семенов на зону свои совсем незаслуженные десять лет и свой глубоко личный взгляд на понимание справедливости в своей жизни и в государстве, гражданином которого являлся.
Удивительно, а может быть, и вполне естественно, но долговязого того он не вспоминал ни в СИЗО, ни по первому году срока. Конечно, иногда вываливалась из памяти картинка, когда «бабочка» перед носом восьмерки выписывала. Конечно, порою следом и другой кадр выруливал, когда долговязый по стене съезжал, по пути словно складываясь, будто костей в нем вовсе не было. Конечно, случалось, даже звук этот чмокающий, когда он затылком в стену впечатался, возникал. Но все это как-то мимоходом и совсем безболезненно. Без мучительных раздумий и всяких там угрызений. Зато, бывало, мысль начинала вертеться. Как ему тогда казалось, серьезная и единственно верная: он на себя почти благородную роль санитара в человечьем обществе примерил, вот, мол, проредил это общество от сорняка-негодяя.
Правда, робкой была эта мысль, и совсем нечасто она его сознание посещала.
А тут вдруг убиенный долговязый наркоша собственной персоной то ли в зеркале перед тобой, то ли просто за спиной маячит и в том же зеркале отражается. Молчит, но голову вскидывает, будто что-то сказать хочет, попросить или напомнить. Глаз не видно, но лицо – точно его. Даже, кажется, гнилой дух, которым тогда от него пахнуло, в воздухе появлялся.
Такие сцены ни покоя, ни радости не приносили.
В придачу ко всему совсем странный вопрос его сознание начал тормошить: что за эти полтора года с тем самым долговязым случилось? Точнее, во что он превратился? Там, под стандартным в метр с хвостиком слоем земли, под досками нестандартного в рост убитого гроба? Или что от того долговязого осталось? Что, понятно, по сути своей одно и то же. Разумеется, тошнотворным натурализмом и откровенной жутью веяло от таких вопросов. И от этого в душе света не прибавлялось, а улыбаться уже и вовсе не получалось.
Советоваться в этой ситуации было не с кем. Даже просто поделиться, выговориться – шанс исключался. Потому как нельзя на зоне строгого режима о таких вещах вслух говорить. В лучшем случае сочтут за сумасшедшего, в худшем – примут за особо хитрого, это сумасшествие умело имитирующего, дабы себе лично какие-то блага и скидки, возможно, за счет близких окружающих, обрести. Реакция этих самых окружающих и в том и в другом случае известна заранее. Арестант с изменившимся подобным образом поведением вмиг становится объектом насмешек и издевательств. Заодно и подозреваться начинает во многих зэковских прегрешениях. Понятно, никакого доверия такому арестанту! Ни информацией о сокровенном запрете никто с ним не поделится, ни трубой попользоваться не доверят, даже чая попить не пригласят. По сути, нерукопожатным изгоем такой арестант становится. А вот это уже серьезно, и со всем этим десятилетнюю ношу срока, и без того поначалу неподъемную, совсем невмоготу тащить. Опять же – на уровне по-зековски обостренного инстинкта самосохранения понимал это Олег и уверен был твердо: никому ни с кем о зеркальных чудесах – ни слова. Он и на воле не очень разговорчивым был, в зоне молчаливости только прибавил, а уж после зеркальных мультиков на слова и вовсе запредельно скуп стал. Так что над стремительно набирающим актуальность вопросом «Что дальше делать?» кубатурить[38] ему приходилось исключительно самому с собой, в полном, как арестанты говорят, одинаре.
Конечно, можно было бы сходить в лагерную церковь, пошептать положенные слова у резных, изготовленных местными мастерами на промке икон, можно было бы даже поговорить с приезжающим по пятницам настоящим вольным батюшкой, только… Только… к по– настоящему верующим себя Олег не относил. Несмотря на то, что крещен был в младенчестве, вопрос с верой он считал для себя еще открытым, а потому более порядочным виделось ему в этой ситуации рассчитывать только на собственные возможности, Бога не трогая.
Тем не менее, неожиданно для себя самого, свечку в лагерной церкви «за упокой души убиенного» он поставил и что-то похожее на какое-то облегчение испытал. Тут, правда, без дополнительных хлопот не обошлось: не помнил Олег имени того торчка-наркоши, что в тот вечер его у подъезда встретил. Не помогли и мусорские бумаги (приговор и т. д.), с которыми он на зону прибыл. Фамилия жертвы там много раз повторялась, но исключительно по-канцелярски, с одними лишь инициалами. Пришлось специально друганам на волю по общаковой трубе вызванивать и, к немалому удивлению последних, имя «раба Божьего», того, что его с ножом некогда у подъезда встретил, уточнять.
Опять же удивительно, а может быть, и вполне естественно, но после той, поставленной за помин души свечки пропал долговязый наркоша из сюжетов мультиков. Нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди – все, как и прежде, своим чередом, но уже без долговязого, будто и не было его никогда прежде. Не испытал Олег по этому поводу ни удовлетворения, ни радости. Зато волнение оставалось. Тревога в том волнении предчувствием умножилась. Словно что-то очень важное того гляди грянет. И ведь грянуло…
После второй смены, после ужина, уже в первом часу ночи, зашел Олег в умывальник, чтобы почистить зубы. Как ни зажмуривался, как ни отводил в сторону глаза, все таки угораздило в зеркало глянуть. Глянул – оторопел. И не от того, что там увидел. А от того, что при этом произошло. Едва только проявились в зеркальном прямоугольнике уже привычные нездешние пейзажи, незнакомые города и непонятные люди, как ощутил он внутри себя несильный рывок, сродни тому, что, засыпая, иногда испытывает сильно уставший человек. В тот же момент понял, что все эти пейзажи и прочие составляющие мультиков находятся уже не за спиной, а слева, справа, впереди – словом, повсюду. Или – то, что было зазеркальем, что было только строго спереди (в зеркале) и строго сзади (опять же отражающимся в том же самом зеркале), наполнило все окружающее его пространство. Или он из этого пространства, где впереди тронутый ржавчиной кран, раковина с отбитой в двух местах эмалировкой и зеркало с черными провалами амальгамы, переместился в совсем другое место.
А вот эти перемены перенес Олег Семенов предельно спокойно, будто знал о них давно заранее и готовился к ним самым тщательным образом. Первым делом убедился, не снится ли ему это. Щипать себя не стал, а вот ногтем указательного пальца правой руки большой палец той же руки что есть мочи уколол. Укол почувствовал. На всякий случай на уколотый палец посмотрел. Все верно: есть вмятина, сама темная, края белые, будто бескровные. И зудит уколотое место, чешется. Значит, не мерещится, не снится.
Для окончательной убедительности себя, насколько смог, осмотрел, даже ощупал. Все сходится: штаны черные от арестантской робы, от той же робы лепень черный, ткань в еле заметный рубчик. Неважнецкая, между прочим, ткань. Летом в ней тело не дышит, запаривается, как лицо в противогазе. Зимой – стынет, не согревается. И обязательная для всякого арестанта бирка на левой стороне на месте, и хлоркой на ней выведенное «Семенов О.А. 9-й отряд» присутствует. Значит, точно не мерещится… Только крашенного в приметный цвет дальняка сзади нет, и раковина с отбитой в двух местах эмалировкой куда-то делась, и зеркало с попорченной амальгамой кто-то убрал. Еще раз опустил глаза Олег, скользнул взглядом по тем же штанам, вспомнил, что, прежде чем в умывальник идти, коцы снял, вместо них черные пластмассовые тапочки надел. Все верно: вот они, тапочки, и ногти, тронутые обязательным для всякого арестанта грибком, торчат. Верно, не снится! Только кругом как-то очень много пространства и всего, что с ним связано. И в этом пространстве стены совсем незнакомые, не беленые, а сложенные из какого-то неброского камня, и в стенах тех проемы, некоторые будто проломанные, некоторые будто специально выложе