– Танков нет, дать не можем, – отвечал Сталин. – Авиация будет, сейчас позвоню в Генштаб…
Начавшееся 5–6 декабря контрнаступление оказалось неожиданным для фашистского командования: оно так много раз объявляло Красную Армию уничтоженной, что само уверовало в это, а их агентурная разведка в советском тылу была, повторим, уничтожена. Инициатива в грандиозном сражении перешла теперь к советским войскам, и они день ото дня развивали успех. С 6 по 10 декабря было освобождено свыше 400 населенных пунктов. 13 декабря Советское информационное бюро опубликовало сообщение о поражении ударных группировок фашистских войск под Москвой.
Наше контрнаступление продолжалось. Уверенность ГКО и Ставки в своих силах была настолько велика, что 15 декабря, всего через 10 дней после начала контрнаступления, было решено возвратить в Москву аппарат ЦК и некоторые государственные учреждения.
Более того, Советское правительство считало возможным принимать в столице высоких иностранных гостей, и даже тогда, когда положение на фронте было далеко еще не ясным.
3 – 4 декабря 1941 года в Москве состоялись советско– польские переговоры, в которых, с одной стороны, участвовали И. В. Сталин и В. М. Молотов, а с другой – премьер-министр польского эмигрантского правительства в Лондоне В. Сикорский и посол Польши в СССР С. Кот. Переговоры эти были чрезвычайно сложным делом.
Генерал Сикорский ехал в Москву настроенным весьма скептически. Но встреча, оказанная польской делегации здесь, и беседы со Сталиным до некоторой степени изменили положение. Советское правительство явно желало договориться с польскими деятелями, видело в них равноправных партнеров и хотело вести с ними переговоры без посредничества западных держав. Тем не менее Дискуссия была острой и точки зрения не совпадали, особенно когда речь заходила о восточных границах Польши: реакционные эмигрантские политики по-прежнему претендовали на наши исконные украинские и белорусские земли.
Вечером 4 декабря в честь генерала Сикорского и сопровождающих его лиц в Кремле был дан обед. Польским политикам становилось не по себе при одной только мысли, что немцы находятся всего лишь в 40 километрах от Москвы. Это сказывалось и на их поведении во время переговоров. Но на самообладании Сталина это обстоятельство никоим образом не сказывалось: он знал, что не далее как завтра утром Красная Армия нанесет врагу сокрушительный удар… На приеме он говорил о другом:
– Так сложилось, – начал Сталин, – что наши народы с незапамятных времен соседствовали и враждовали. Несколько раз в истории поляки приходили в Москву и уничтожали ее, несколько раз русские приходили в Польшу и жгли города, а потом захватили и всю страну. Дальше так продолжаться не может! Довольно драки!
Восторг охватил присутствующих, а Сталин вдруг углубился в воспоминания. Кот тогда же записал речь Сталина. Так как воспоминания, исходящие непосредственно от Сталина, – редчайший случай, то приведем их подробнее.
«Сталин, поначалу вроде бы и не к месту, стал вспоминать события тридцатилетней давности – как в 1913 году ехал в Краков к Ленину.
– Мне сказали, что я должен доехать до железнодорожной станции Домброва Горница и там искать случая перейти границу. Специально выбрал поезд, приходящий пораньше, чтобы еще в потемках миновать жандармов на станции. Поезд еще не остановился на станции, только начал замедлять ход, как я, находившийся в самом его хвосте, выскочил из вагона и в темноте, минуя станционные постройки, побежал в южном направлении, так как мне сказали, что это направление ведет в Австрию и к Кракову. Вышел на какую-то дорогу, которая показалась мне ведущей в том направлении, и быстро пошел, но был немного не уверен. Вдруг вижу огонь в хатенке у дороги. Подкрался осторожно и вижу, что за окном сапожник латает сапоги. Решил рискнуть и постучал в оконце, сапожник повернулся и спрашивает: «Кто там?» Без размышлений отвечаю: «Революционер и сын сапожника, грузин!» – «А что надо?»
Увидел при свете его лицо и набрался доверия. Спросил его, может ли он показать дорогу до границы, так как должен попасть в Краков, а паспорта нет. «Если ты революционер, то я тебя провожу до границы», – ответил сапожник…»
Говоря о советско-польских отношениях времен войны, нелишне будет упомянуть, что из всех договоров и соглашений, заключенных Советским правительством в эти годы, только два были подписаны Сталиным (декабрь 1941 года и апрель 1945 года), остальные подписывал Молотов. В обоих случаях шла речь о соглашениях с польским правительством, и это еще раз подчеркивает, какое значение Сталин придавал урегулированию отношений со своим западным соседом – братской Польшей. Еще значительнее то, что принципиальные положения позиции Советского правительства по польскому вопросу оставались неизменными на протяжении всей войны – и в декабре 1941 года, когда немецко-фашистские войска рвались к предместьям нашей столицы, и в апреле 1945 года, когда советские солдаты штурмовали Берлин. Коба-Сталин, хорошо помнивший прошлое, хотел навсегда устранить напряженность и вражду, унаследованные от былых времен.
Министр иностранных дел Великобритании Иден приехал в Москву через Мурманск 15 декабря поздно вечером. Переговоры начались на следующий день; обсуждалось предложение СССР о заключении двух договоров: военного – о союзе и взаимопомощи во время войны – и политического – о послевоенном сотрудничестве. Сразу же выяснилось, что правительство Великобритании не предполагает немедленного заключения договоров.
Но обсуждение продолжалось. На втором заседании Сталин вынул из кармана небольшой листок и, обращаясь к Идену, сказал:
– Полагаю, вы не будете возражать, если к нашему соглашению о послевоенном устройстве мы приложим небольшой протокол?
Советское правительство, желая, видимо, получить полное представление о позиции союзников и степени их готовности идти навстречу СССР, поставило в этом документе вопрос о признании советских границ, существовавших на июнь 1941 года, в том числе и о вхождении в состав СССР Прибалтийских республик. Иден стал всячески уклоняться от прямого ответа:
– Я не могу этого сделать, не посоветовавшись с премьер-министром и американцами. Мы сможем дать ответ, когда я вернусь в Лондон…
Но тут же Иден повторил заявление Черчилля: никакие территориальные изменения, происшедшие в ходе этой войны, не будут признаны британским правительством.
– Возможно, – говорил он, – что как раз это конкретное изменение будет приемлемо, но я должен сперва проконсультироваться с моим правительством.
Сразу же Иден сослался на положения Атлантической хартии, выработанной Рузвельтом и Черчиллем в августе 1941 года, – о непризнании территориальных изменений. Выходило, что союзники присваивали себе право определять правомочность законодательных актов Советского правительства. Сталин совершенно резонно возражал: какая может быть речь о доверии между союзниками, если одни отказываются признать границы другого?
– Действительно ли необходимо, чтобы вопрос о Прибалтийских государствах был обусловлен решением британского правительства? – Ирония Сталина была явственной. – Мы ведем сейчас самую тяжелую войну и теряем сотни тысяч людей, защищая общее дело с Великобританией, которая является нашим союзником, и я полагаю, что такой вопрос следует рассматривать как аксиому, и тут не требуется никакого решения.
Иден сделал вид, что ему не ясно, о чем идет речь:
– Вы имеете в виду будущее Прибалтийских государств после окончания войны?
– Да, – отвечал Сталин.
Иден рискнул сказать, что, видимо, впереди еще длительная борьба и потому нет необходимости торопиться с установлением послевоенных границ:
– Ведь сейчас Гитлер все еще стоит под Москвой и до Берлина далеко…
Ответ был неожиданно уверенным:
– Ничего, русские уже были два раза в Берлине, будут и в третий раз…
Со второго заседания обе стороны ушли в плохом настроении.
Не принесло ничего нового и третье заседание – 18 декабря. Поскольку стало ясно, что соглашение сторон в Москве не может состояться и в то же время не имело смысла обнаруживать разногласия перед Гитлером и Муссолини, решили в коммюнике о переговорах подчеркнуть взаимную готовность обоих правительств вести войну до победного конца.
Теперь высокому гостю с берегов Альбиона представилась возможность увидеть зрелище, какого не удостоился ни один европейский политический деятель на протяжении двух с половиной лет войны: дорога, по которой следовал кортеж Идена, была забита, завалена, запружена немецкими танками всех типов, артиллерийскими орудиями и минометами всех калибров, автомашинами всех марок, всех стран Европы. Но главное было в том, что на дорогах и улицах сожженных дотла русских деревень и городов остались сотни, тысячи застывших в неестественных, страшных позах трупов завоевателей, топтавших землю Нордкапа и Крита, Варшавы и Дюнкерка, Парижа и Салоник, возомнивших себя властелинами мира и нашедших бесславную смерть от рук советских солдат в снегах Подмосковья. Да, зрелище было внушительным, и на обратном пути Иден сказал Майскому:
– Теперь я собственными глазами видел, как немецкая армия может терпеть поражения, отступать, бежать…
Говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. На приеме в Большом Кремлевском дворце на следующий день Иден был любезен и весел. Торжество имело праздничный подтекст: 21 декабря Сталину исполнилось 62 года. Хозяин посадил гостя по правую руку от себя и произнес главный тост в честь британского министра.
В самом начале обеда с Иденом произошел любопытный казус. Среди бутылок на столе он усмотрел по цвету напоминавшую шотландское виски и спросил Сталина:
– Что это за напиток?
Искры смеха мелькнули в глазах Сталина:
– А это наше русское виски.
– Вот как! Разрешите попробовать!
– Пожалуйста.
И Сталин наполнил фужер англичанина. Тот, не почувствовав подвоха, сделал глоток и… задохнулся: это была перцовка. Сталин же и отхаживал гостя, а когда тот отдышался, произнес наставительно: