Как всегда бывает в жизни, трагическое нередко соседствует с комическим, а героическое с обыденным, повседневным. В пору страшного германского наступления на юге России, когда был принят грозный приказ № 227, появилось еще одно весьма приметное в фронтовом быту распоряжение командования Красной Армии.
Оно было вроде бы второстепенным, но на самом деле имевшим огромное жизненное значение и отлично отраженным в литературе о войне. Это еще менее известный приказ Государственного Комитета Обороны от 12 ноября 1942 г., составленный, как свидетельствуют источники, по инициативе Сталина. Носил приказ № 2507, согласно которому положено было «выдавать по 100 грамм водки на человека в частях и на кораблях, непосредственно ведущих боевые действия, и по 50 грамм – полковым и дивизионным резервам». Тут необходима хотя бы краткая историческая справка. В русской императорской армии таких положений не существовало, даже в годы Первой мировой войны. Однако на флоте матросам выдавалось по чарке водки в день (123 грамма). Традиция эта шла еще от парусного флота, когда зимой в деревянных кораблях было очень холодно, а печное отопление невозможно, так было и в голландском, и английском флоте, откуда Петр Великий позаимствовал много традиций. Сохранилась она до 1917 г. В Красной Армии и на Флоте спиртные напитки строго запрещались. Таким образом, приказ Сталина был в некоторой степени «революционным» (или «контрреволюционным», как уж считать). Это новшество породило громадное количество откликов у писателей, в особенности поэтических («Свои боевые сто грамм» и пр.). Хотя приказ № 2507 опубликован лишь недавно, но о самом факте «ста грамм» писать даже в годы войны не возбранялось.
Гитлеровцы намеревались захватить Сталинград к 25 июля. Генерал Паулюс к 30 июля ввел в дело почти все силы 6-й армии, но достичь прорыва к Сталинграду не удавалось. Фашисты временно перешли к обороне, перегруппировали войска. Но и после этого легкого броска к Волге не получалось. Правда, в период с 5 по 10 августа фашистам удалось выйти к внешнему оборонительному обводу Сталинградской обороны, но план гитлеровского командования – прорваться к Сталинграду одним стремительным броском – был сорван благодаря упорному сопротивлению советских войск.
Сталинградский фронт растянулся в ширину до 800 километров, и 5 августа Ставка решила разделить его на два: Сталинградский и Юго-Восточный. Последним стал командовать А. И. Еременко, а Сталинградским – В. Н. Гордов.
В начале 1942 года генерал-полковник Еременко был тяжело ранен второй раз за войну и находился на излечении. После рапорта Верховному Главнокомандующему в начале августа Еременко вызвали в Ставку. В рабочем кабинете Сталина присутствовали несколько членов ГКО. Сталин внимательно разглядывал докладывающего генерала:
– Так, значит, вы считаете, что поправились?
– Так точно, подлечился.
– Да, но товарищ Еременко хромает, видно, рана дает себя знать, – заметил кто-то из присутствующих.
– Прошу не беспокоиться, – заверил генерал, – я здоров.
– Ну что же, будем считать товарища Еременко возвратившимся в строй, – решил вопрос Сталин. – Перейдем к делу.
Началось совещание. Еременко запомнилось, что Сталин, оказавшийся рядом с ним, когда они рассматривали карту, вдруг потрогал две золотые полоски на кителе генерала:
– А правильно, что мы ввели знаки ранения. Наш народ должен знать тех, кто пролил кровь на защите Отечества…
В этот и последующий день Еременко в Генштабе ввели в курс событий, а затем он вылетел на юг.
У Верховного Главнокомандующего в тот период было и еще одно важное дело: встреча высокого гостя из Великобритании.
В мае – июне 1942 года нарком иностранных дел В. М. Молотов вел переговоры в Лондоне и Вашингтоне и подписал соответствующие договоры. В обеих столицах советского дипломата заверили, и в весьма определенной форме, что второй фронт в Европе будет открыт уже в 1942 году. В опубликованных коммюнике о переговорах на этот счет имелись совершенно недвусмысленные фразы. Но союзники, и в особенности правительство Великобритании, не вели подготовки к этому достаточно сложному военному делу и не намеревались предпринимать высадку войск на Европейском континенте.
12 августа 1942 года сэр Уинстон Черчилль прибыл в Москву.
Лететь ему пришлось кружным путем: через Атлантику, Африку, Каир, Тегеран, над Каспием, вдоль Волги – забирая все время восточнее, подальше от фашистской авиации. Настроение у британского премьера в полете было скверным, в своих мемуарах он писал:
«Я размышлял о моей миссии в это угрюмое, зловещее большевистское государство, которое я когда-то так настойчиво пытался задушить при его рождении и которое вплоть до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизованной свободы. Что должен был я сказать теперь им? Генерал Уэйвелл, у которого были литературные наклонности, суммировал все это в стихотворении. В нем было несколько четверостиший, и последняя строчка каждого из них звучала: «Не будет второго фронта в 1942 году». Это было все равно, что везти большой кусок льда на Северный полюс».
С такими намерениями трудно, конечно, рассчитывать на теплый прием. На Центральном аэродроме гостей ждали Молотов и Шапошников. Церемония встречи была выдержана по всем правилам – исполнение национальных гимнов, обход почетного караула, – но атмосфера царила сугубо официальная.
Сохранившаяся кинохроника запечатлела, как пристально всматривался Черчилль в лица советских солдат, обходя почетный караул. Что хотел он увидеть в этих лицах?.. Загородная дача в Кунцеве гостю очень понравилась, но отдыхать он отказался: в свои шестьдесят восемь лет британский премьер был на удивление активен и неутомим.
Вечером Черчилль и прилетевший с ним представитель президента США Гарриман встретились со Сталиным. Молотовым и Ворошиловым. Черчилль, несомненно, волновался: его выдавали как излишняя суетливость, так и уверения в необычайной радости по случаю прибытия в Москву. Сталин же был само спокойствие.
Хозяин сел в торце длинного стола, Черчилль – справа от него, Гарриман – слева. На столе – коробки с папиросами и сигаретами, бутылки с боржоми и стаканы. В руке у Сталина – разноцветные карандаши, он собирает их раз за разом в пучок: это своеобразное упражнение для левой, больной руки.
С самого начала беседа приобрела напряженный, а по временам даже и слишком острый характер. Черчиллю приходилось нелегко, так как, во-первых, он был вынужден под любыми предлогами, частично и надуманными, объяснить, почему же союзники считают невозможной высадку в Северной Франции и тем самым отказываются помочь Красной Армии, несущей основную тяжесть схватки с вермахтом. Разговор на эту тему был Черчиллю «крайне неприятен», по его собственному признанию в мемуарах. Во-вторых, основной его собеседник – Сталин – явно превосходил английского премьера по многим измерениям. После этого дискуссия еще более обострилась. Сталин несколько раз повторил, что Советское правительство не может принять заявление Черчилля. С большим достоинством глава Советского правительства заявил: он не может согласиться с аргументами Черчилля, хотя и понимает, что не в состоянии заставить британское правительство поступить иначе.
Чтобы изменить неприятную тему разговора, Черчилль попытался убедить своих партнеров по переговорам, что планируемая союзным командованием высадка войск в Северной Африке (операция «Факел») может решающим образом сказаться на положении в Европе, а потому нет необходимости высаживаться во Франции. Взяв со стола лист бумаги, Черчилль нарисовал на нем контур Европы в виде крокодила, который грозил проглотить Британские острова. Показав рисунок Сталину, он объяснил:
– Я хотел бы нанести удар по мягкому подбрюшью, – и указал на район Средиземного моря…
Тут же Черчилль просил, чтобы план операции «Факел» сохранялся в тайне, на что Сталин, усмехнувшись, заметил:
– Будем надеяться, что об этом плане ничего не будет в английской прессе.
Тем не менее глава Советского правительства терпеливо и заинтересованно выслушал сообщение об операции в Северной Африке и задал ряд вопросов. Доброжелательность его шла настолько далеко, что, по воспоминаниям и Черчилля, и Гарримана, он промолвил:
– Ну что же, бог в помощь!
Черчилль поразился тому, с какой глубиной и точностью Сталин тут же охарактеризовал преимущества, достигаемые союзниками по завершении операции «Факел»: «На меня эта замечательная формулировка произвела глубокое впечатление. Она показывала, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, до тех пор ему незнакомой. Очень немногие люди могли бы постичь в несколько минут аргументы, над которыми мы все ломали головы в течение месяцев. Он понял все в мгновенье ока».
На следующий день, в восемь вечера, в Екатерининском зале Кремлевского дворца был дан обед. Сталин принимал гостей, к их удивлению, в великолепном настроении, был любезен и даже дружелюбен. Черчилль поначалу не мог отделаться от вчерашних впечатлений, но гостеприимство хозяина и, не в последнюю очередь, хорошие напитки (в них английский премьер знал толк) привели и его в чудесное настроение. Сталин же, как отметил Черчилль, пил очень мало.
Беседа в этот раз была просто дружеской и касалась самых разных сюжетов. Среди прочего Сталин вспомнил о визите в Москву в 30-х годах леди Астор. Сталин сказал, что леди Астор уверяла его, будто Черчилль никогда не сможет больше играть какую-либо роль в политике Англии.
– Я был иного мнения, – рассказывал Сталин, – и сказал леди Астор, что в случае военного кризиса Черчилль станет премьер-министром…
Черчилль поблагодарил и тут же добавил:
– Я должен признать, что далеко не всегда относился дружелюбно к Советскому Союзу и был очень активен во время интервенции.
Черчилль вспоминал, что Сталин «улыбнулся дружелюбно» и ответил:
– Я это знаю. Уж в чем вам нельзя отказать, так это в последовательности вашей оппозиции к советскому строю.