чв в отдельных районах Грузии и экспериментах с сортом «хванчкара», который не приживался в других районах. Черчилль заявил, что предпочитает армянский коньяк и даже имеет интересные соображения об импорте этого замечательного напитка в Англию. Сталин согласился поставлять и коньяк, и шампанское – но после войны.
Далее речь зашла о кавказской кухне, и здесь, конечно, Сталин обнаружил тонкое понимание предмета. Он напомнил Рузвельту, что тому во время прошлого завтрака понравилась лососина:
– Я распорядился, чтобы сюда доставили одну рыбку, – и дал знак внести подарок.
Дверь отворилась, и четверо дюжих парней в военной форме внесли «рыбку» длиной метра два и полметра в диаметре. Несколько минут президент США любовался «рыбкой».
Зашла речь о Сталинграде, и Черчилль, высоко оценив мужество и стойкость советских солдат в битве за Сталинград, высказал предположение, что развалины города надо оставить нетронутыми, в назидание потомству. Рузвельт поддержал эту мысль. Но Сталин считал иначе:
– Не думаю, чтобы развалины Сталинграда следовало оставить в виде музея. Город будет снова отстроен. Может быть, мы сохраним нетронутой какую-то часть его: квартал или несколько зданий как памятник Великой Отечественной войне. Весь же город, подобно Фениксу, возродится из пепла, и это уже само по себе будет памятником победе жизни над смертью…
Очевидцы, и в первую очередь Гопкинс, утверждают, что весь вечер Сталин поддразнивал Черчилля, а тот этого поначалу не понимал. Результатом был показательный инцидент. Уже к концу обеда Сталин завел разговор о нацистских преступниках:
– Я предлагаю поднять тост за то, чтобы над всеми германскими военными преступниками как можно скорее свершилось правосудие и чтобы они все были сурово наказаны… Думаю, что таких нацистских преступников наберется немало…
Согласно иностранным источникам, Сталин назвал и цифру – 50 тысяч – и высказал уверенность, что и для всего мира, и для Германии было бы благом, если бы этих преступников расстреляли. Те же очевидцы утверждают, что как только речь Сталина перевели, Черчилль вскочил и стал горячо возражать. Надо упомянуть, что британский премьер к тому времени успел отдать дань столь восхваляемому им армянскому коньяку. Этим, видимо, и была вызвана его горячность:
– Подобный взгляд коренным образом противоречит нашему английскому чувству справедливости! – почти выкрикивал он. – Англичане никогда не потерпят такого массового наказания…
Но на Сталина ни сами слова, ни тон Черчилля не произвели впечатления. Спокойно и со скрытой насмешкой он объяснил, что никто не собирается казнить нацистских преступников без суда и следствия, но наказания при том размахе преступлений, который имеется на оккупированной территории, заслужили, несомненно, многие гитлеровцы. И Сталин обратился за подтверждением к Рузвельту. Тот оказался в сложном положении, но не замедлил с ответом:
– Как обычно, мне придется выступить в качестве посредника в этом споре. Необходимо найти какой-то компромисс. Быть может, вместо казни пятидесяти тысяч военных преступников мы сойдемся на сорока девяти тысячах пятистах?
Черчилль успокоился, и остаток вечера прошел весьма благопристойно.
Утром 30 ноября Черчилль имел личную беседу со Сталиным, и можно сказать, что тон ее до известной степени был извинительным. А во время совместного завтрака Рузвельт торжественно объявил:
– Я намерен сообщить маршалу Сталину приятную для него новость. Дело в том, что сегодня объединенные штабы с участием британского премьера и американского президента приняли следующее предложение:
«Операция «Оверлорд» намечается на май 1944 года и будет проведена при поддержке десанта в Южной Франции…»
Это была действительно приятная новость, но Сталин ничем не выдал радости.
– Я удовлетворен этим решением, – произнес он тихо, не поднимая головы.
Сталин, конечно, не заблуждался – решение это было принято в первую очередь потому, что союзники (и прежде всего Черчилль) понимали: вполне возможно, что Красная Армия и одна расправится с вермахтом и тогда политическое лицо Европы может измениться коренным образом.
Вечером состоялся прием в английском посольстве: премьер-министру исполнилось шестьдесят девять лет. Вокруг именинного пирога с горящими свечами собралась большая и блестящая компания. Преподносили подарки: Сталин – каракулевую шапку и большую фарфоровую скульптурную группу на сюжет русских народных сказок, Рузвельт – старинную персидскую чашу и исфаганский ковер. Виновник торжества, попыхивая сигарой, сиял от удовольствия.
Первый тост произнес Сталин:
– За моего боевого друга Черчилля! – Он подошел к английскому премьеру, обнял его за плечо и пожал руку.
Тост следовал за тостом. Черчиллю очень понравился русский обычай произносить тосты, и гости большую часть времени провели стоя. Глава британского правительства произнес ответный тост за Сталина. Маршал, заявил Черчилль, может быть поставлен в ряд с крупнейшими фигурами русской истории и заслуживает звания Сталин Великий.
Но Сталин с этим не согласился.
– Почести, которые воздают мне, – отвечал он, – в действительности принадлежат русскому народу. Очень легко быть героем и великим лидером, если приходится иметь дело с такими людьми, как русские… Красная Армия сражается героически, но русский народ и не потерпел бы иного поведения со стороны своих вооруженных сил. Даже люди не особенно храбрые, даже трусы становятся героями в России…
Рузвельт выразил надежду, что Советское правительство восстановит отношения с польским эмигрантским правительством. Но Сталин тут же показал, почему Советское правительство этого не может сделать:
– Агенты польского правительства, находящиеся в Польше, связаны с немцами. Они убивают партизан. Вы не можете представить, что они там делают.
– Это больной вопрос, – вступил Черчилль и стал пространно объяснять, почему британское правительство заинтересовано в польских делах.
В ответ Сталин заявил:
– Я должен сказать, что Россия не меньше других, а больше других держав заинтересована в хороших отношениях с Польшей, так как Польша является соседом России. Мы – за восстановление, за усиление Польши. Но мы отделяем Польшу от эмигрантского польского правительства в Лондоне. Мы порвали отношения с этим правительством не из-за каких-либо наших капризов, а потому, что польское правительство присоединилось к Гитлеру в его клевете на Советский Союз…
Пока переводились эти фразы, Сталин достал из лежавшей перед ним папки листовку. Это был кусок плотной, потрепанной бумаги, на котором изображалась голова с двумя лицами, как у древнеримского бога Януса. Голова имела два профиля: Гитлера и Сталина.
Сталин поднял листовку над столом, чтобы ее все видели.
– Вот что распространяют в Польше агенты эмигрантского правительства. Хотите взглянуть поближе?
Брезгливо, двумя пальцами, Черчилль подержал листовку и передал ее Рузвельту. А Сталин продолжал:
– Какие у нас могут быть гарантии в том, что эмигрантское польское правительство в Лондоне снова не сделает то же самое? Мы хотели бы иметь гарантию в том, что агенты польского правительства не будут убивать партизан, что эмигрантское польское правительство будет действительно призывать к борьбе против немцев, а не заниматься устройством каких-либо махинаций…
Когда Черчилль заявил, что союзники хотят сильной, независимой Польши, дружественной по отношению к России, и что польские границы надо пересмотреть, Сталин продолжал:
– Речь идет о том, что украинские земли должны отойти к Украине, а белорусские – к Белоруссии, то есть между нами и Польшей должна существовать граница 1939 года, установленная Советской Конституцией…
Последовала оживленная дискуссия, с той и другой стороны были предъявлены карты с обозначенной на них «линией Керзона», и наконец Черчилль (именно он, запомним это!) внес предложение: «…Очаг Польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линий Керзона и линией реки Одер…» Но конкретных решений по польскому вопросу конференция не приняла, и можно было предвидеть в будущем острые споры.
Хмурым утром 2 декабря Рузвельт и Черчилль улетели. В середине дня покинула Тегеран и советская делегация. Путь тот же: самолетом до Баку, оттуда поездом. Длительная остановка была только одна: в Сталинграде. На машине Сталин проехал по городу, где десять месяцев назад гремело сражение.
Утром 6 декабря прибыли в Москву.
Победа
Обладая мощной армией и полностью сохраняя в своих руках стратегическую инициативу, Советское Верховное Главнокомандование деятельно готовилось к летней кампании 1944 года. Тщательный анализ сложившейся стратегической обстановки убеждал руководителей Красной Армии, что на решающий успех в 1944 году следует рассчитывать в Белоруссии и на Западной Украине, так как разгром врага в этом районе позволял наиболее коротким путем вывести советские армии в самое сердце гитлеровского государства. Уже в марте 1944 года начались предварительные обсуждения намечавшейся операции.
На протяжении апреля замысел кампании неоднократно обсуждался и уточнялся у Верховного Главнокомандующего. К середине мая разработка плана Белорусской операции была закончена. Название операции – «Багратион» – дал, как и всегда, Верховный Главнокомандующий – на этот раз в честь русского полководца Петра Ивановича Багратиона.
В Ставке план обсуждался 22 и 23 мая. В первый день Жуков, Василевский и Антонов в Генштабе разобрали его с командующими фронтами И. X. Баграмяном и К. К. Рокоссовским (В. Д. Черняховский из-за болезни прибыл 24 мая). На следующий день, 23 мая, Верховный Главнокомандующий принял всех упомянутых участников разработки плана и членов военных советов фронтов.
Доклад командующего фронтом Рокоссовского прошел не совсем гладко. При обсуждении действий на Бобруйском направлении Рокоссовский предложил:
– Здесь оборону противника надо прорывать двумя ударными группировками, действующими по сходящимся направлениям – с северо-востока – на Бобруйск – Осиповичи и с юга – на Осиповичи.