инутыми на Сталинскую премию. Поэтому агитпроп иногда перед заседанием Политбюро устраивал в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца обозрение полотен и скульптур, выдвинутых на премию. Сталин и все члены Политбюро приходили посмотреть на них.
Очень придирчиво допрашивал Сталин хозяйственных министров об изобретениях и конструкторах. Обращаясь к министру авиапромышленности М. В. Хруничеву, Сталин спросил: «А этот тип истребителя оригинален у Лавочкина? Он не повторяет просто иностранного образца?» К министру вооружения Д. Ф. Устинову: «Очень способный конструктор вооружений Симонов (речь о главном конструкторе одного из заводов вооружений С. Г. Симонове). А почему мало фигурируют уральские артиллеристы? У нас отстает точная промышленность: измерительные приборы и пр. Надо это дело поощрять. Тут все еще монополисты швейцарцы. А как у нас с хлопкоуборочной машиной? Вот тут говорили об Америке: продолжает ли она держать курс на паровозы. И так говорят, что можно подумать, будто мы уже изучили Америку и хорошо ее знаем. Конечно, это не так…»
Как-то на одном из заседаний, когда текст какого-то представления на Сталинскую премию показался недостаточно обоснованным, Сталин обратился с вопросом, кажется, к министру Кафтанову: «Вы как считаете, какая премия выше: Нобелевская или Сталинская?» Кафтанов поспешил ответить, что, конечно, Сталинская. «Тогда, – сказал Сталин, – надо представлять на премию обоснованно. Мы ведь здесь не милостыню раздаем, мы оцениваем по заслугам». Но, в общем, он был щедр на премии. И когда при одном из рассмотрений вопроса о премиях Сталина спросили, как быть: народный артист А. Д. Дикий представлен сразу на две премии – за спектакль в Малом театре «Московский характер» и за кинокартину «Третий удар», Сталин ответил: «Ну, что же? Значит, заработал. Что заработал, то и нужно дать».
…Победа, достигнутая в Великой Отечественной войне, еще более подняла авторитет Сталина и в то же время еще более возвысила его в глазах окружающих, да, видимо, и в его собственных.
Правда, и в последние полтора десятилетия жизни Сталин время от времени отмечал, что не следует, мол, возвеличивать его персону, что это неправильно, вредно, не по-марксистски. Так, в широко известном в ту пору ответе Сталина на письмо советского военного историка полковника Е. Разина была фраза: «Режут слух дифирамбы в честь Сталина – просто неловко читать».
А вот что писал Сталин в «Детиздат» 16 февраля 1938 года по поводу готовившейся к изданию книги «Рассказы о детстве Сталина»:
«Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина».
Книжка изобилует массой фантастических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, «добросовестные» брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом.
Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личности вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ – говорят эсеры. Народ делает героев – отвечают эсерам большевики. Книжка льет воду на мельницу эсеров, будет вредить нашему общему большевистскому делу.
Советую сжечь книжку».
Небезынтересен эпизод, свидетелем которого был С. М. Штеменко.
Прибыв с докладом в Кремль вместе с А. И. Антоновым, он застал в приемной главного интенданта Советской Армии генерал-полковника П. И. Драчева, наряженного в военную форму необычного покроя: мундир был сшит по модели времен Кутузова, с высоким стоячим воротником, а брюки – современные, но украшенные широченными золотыми лампасами.
В кабинете, в присутствии членов Политбюро, начальник тыла А. В. Хрулев делал доклад. Закончив его, Хрулев попросил разрешения показать новую военную форму. Сталин не возражал.
Драчев вошел в кабинет. Увидев его, Сталин помрачнел.
– Кого вы собрались так одеть? – спросил он.
– Это форма генералиссимуса, товарищ Сталин.
– Для кого?
– Для вас, товарищ Сталин…
Велев Драчеву покинуть кабинет, Сталин, не стесняясь присутствующих, начал сурово распекать начальника тыла. Он резко возражал против возвеличивания своей личности, говорил, что никак не ожидал этого от Хрулева.
Закат
21 декабря 1949 года в Москве отмечали день рождения Сталина, которому исполнилось семьдесят лет. Отмечал этот юбилей и весь мир, хотя и с полярными знаками.
Это понятно: Сталин не только был политическим деятелем мирового масштаба, но и являлся как бы «патриархом» среди всех тогдашних государственных деятелей. Такие виднейшие политики, как де Голль, Мао Цзэдун и Неру, были много младше его и никак не могли сравниться успехами. Один лишь Черчилль был несколько старше, но он уже находился в отставке.
В Кремле провели торжественное собрание. В многочисленных выступлениях переплелись искреннее уважение и непомерная лесть. Все обратили внимание, что ответного слова на поздравления юбиляр не произнес, хотя этого требовал обычай.
В дни сталинского юбилея вовсю расцвело то, что потом надолго набило оскомину многонациональному советскому народу, а именно: безмерное славословие вождя. Со стороны это выглядело как нечто, сделанное нарочито, ибо никакими политическими обстоятельствами, очевидно, не вызывалось. Характерно, что более всего усердствовали в этом деле именно те люди, которые Сталина в душе ненавидели. Назвать придется прежде всего популярного тогда беллетриста Илью Эренбурга, чьи восхваления вождя были настолько преувеличенны, что носили порой характер какой-то пародии. А после смерти Сталина он сразу же начал говорить о нем нечто совсем иное.
Вопрос о безмерном славословии Сталина важен еще и потому, что именно в эту, второстепеннейшую, сторону его наследия прежде всего вцепляются запоздалые враги. Не станем с ними спорить. Посмотрим лучше, что писали его подлинные противники, причем именно современники. Теперь появилась возможность процитировать типичные высказывания западной печати конца 1949 года. Тоже, так сказать, «юбилейные материалы»…
Западногерманская «Ди Вельт» (21 декабря 1949): «Сталину удалось за сравнительно короткие сроки выдвинуть СССР в число великих держав. И не важно, какими средствами это было достигнуто. Как бы сегодня ни осуждали деспотизм и всевластие Сталина, остается фактом то, что именно он олицетворяет собой мощное государство, победившее едва ли не всех своих врагов…»
Английская «Обсервер» (21 декабря 1949): «70-летие Сталина отмечается в зените величия Советского Союза, распространившего свое влияние на многие страны Европы и Азии… Многие обозреватели сходятся во мнении, что Сталин с конца 1930-х проводит великодержавную, а не большевистскую политику, что он отказался от идеологии мировой революции и пытается совершить то, чего не могла или не успела сделать династия Романовых».
Турецкая «Джумхурриет» (21 декабря 1949): «Еще никому не удавалось подчинить огромное многонациональное государство своей воле так, как это сделал Сталин. Его имя и достижения СССР – одно неразрывное целое…»
Заметим, то в это время Сталин был безмерно одинок. О том, каким тяжелым ударом для Сталина было самоубийство Н. С. Аллилуевой, мы уже писали. Часто в таких случаях человек ищет утешения в детях, во внуках, в них он видит продолжение себя, своего дела. Но и тут Сталину трагически не повезло.
Старший сын, Яков, не был, вероятно, близок отцу, чересчур далек от интересов и деда, которому служил Сталин. Пленение Якова и его смерть в фашистском лагере навсегда разделили судьбы отца и сына.
Второго сына, Василия, Сталин по-своему любил, но не мог не видеть, что сын недостоин его, и прежде всего потому, что Василий страдал пороком, к которому отец всегда относился с отвращением и презрением: был пьяницей.
Военный летчик Василий Джугашвили начал войну капитаном, а закончил ее двадцатичетырехлетним генерал– лейтенантом: находились люди (Берия, в первую очередь), которые, продвигая по службе сына, надеялись угодить отцу. Сын же признавал авторитет только одного человека – отца, иные авторитеты для него не существовали, и позволял себе поступки, которые иначе как безобразиями и назвать нельзя. Сталин беспощадно бранил Василия, распекал принародно, но поделать с ним ничего не мог. Несколько раз Василия наказывали достаточно сурово, сажали под арест – по приказу отца, наркома обороны. В последний раз это случилось летом 1952 года, когда Сталин велел снять Василия с командования авиацией Московского военного округа за грубейшее нарушение приказа вышестоящих начальников.
Сталин хотел, чтобы сын учился, поступил в Академию Генштаба:
– Мне семьдесят лет, – говорил он, указывая на стол, заваленный книгами, – а я все еще учусь.
Василий был зачислен в Академию, но учиться не смог – пьянствовал. После смерти отца он быстро пошел под уклон, попал под суд, и поделом: вскрылись злоупотребления по службе, рукоприкладство, участие в интригах, завершившихся трагически для других людей. В 1962 году, на сорок втором году жизни, Василий Джугашвили скончался.
Разумеется, у такого человека, как Сталин, не могло быть единства мыслей и чувств с таким сыном. Но еще более разителен разлад Сталина с дочерью.
Книги, написанные Светланой Аллилуевой за рубежом (или изданные от ее имени), потрясают: настолько чуждой, враждебной она оказалась своей Родине, своему государству, своему отцу, для которого смыслом жизни и было служение российскому государству.
Сталин, несомненно, любил дочь, и тем более обидным и странным должны были показаться ему признаки разногласий, предвещавшие как личные, так и мировоззренческие расхождения. Началось это зимой 1942/43 года, когда дочери исполнилось семнадцать лет и она, как это и положено в таком возрасте, впервые влюбилась. Но уже сам избранник не мог не вызвать недоверия почти у каждого любящего свое чадо родителя: по возрасту он годился в отцы Светлане, хотя в свои сорок лет позволял именовать себя Люсей. Сценарист, кинорежиссер, приятный и ловкий в общении, знакомый в Москве со всеми, в том числе и с многочисленными иностранными корреспондентами, Люся Каплер сумел поразить воображение семнадцатилетней девчонки, жившей до того замкнуто и скромно. Лица, осуществлявшие надзор за безопасностью семьи Сталина, неоднократно предупреждали Люсю, что добром дело не кончится, но он не внял предупреждениям и вел себя с поразительной для тех обстоятельств настойчивостью. В результате – Люся был вынужден поехать в Воркуту на пять лет, где и работал в театре.