ами демократии и либерализма, тем не менее проявили феномен слепоты и восхищения кровавой тиранией Сталина, хотя были, конечно, и отрицание, и сомнение. Даже известный своим беспощадным аналитическим умом и скептицизмом Шоу написал: "Часовой в Кремле, который спросил нас, кто мы такие, был единственным солдатом, которого я видел в России. Сталин играл свою роль с совершенством, принял нас как старых друзей и дал нам наговориться вволю, прежде чем скромно позволил себе высказаться.". А в октябре 1938 года, выступая по радио, тот же Шоу сравнивал большевиков с создателями независимых Соединенных Штатов: Ленин - Джефферсон, Литвинов - Франклин, Луначарский - Пейн, Сталин - Гамильтон. Недалеко ушел от него и Ромен Роллан, сравнивавший Сталина с римским императором Августом. Выясняя причины этого чудовищного самообмана, Эйдельман выдвигает на первый план такие факторы, как гигантский аппарат дезинформации, идеологической обработки и умелой и незаметной для них изоляции именитых гостей от крестьянства, концлагерей и других миров горя, ужаса и террора. Беседы со Сталиным, открытые политические процессы также входят в эту огромную систему обмана.
На этих мыслях рукопись последней статьи Натана Эйдельмана обрывается. Как вспоминает его жена, он оставив лист в пишущей машинке, отложил работу на завтра. Но это "завтра" не наступило для него никогда. Теперь можно только с горечью сожалеть, каких книг о современной истории и "связи времен" мы лишились.
Уже в больнице, ложась на каталку в свой последний путь в палату, Натан Эйдельман, несмотря на запрещение врача, взял с собой томик Пушкина, занятый разгадкой тайны знаменитого пушкинского стихотворения "Анри Шенье". Эту разгадку, до последнего дыхания живя российской литературой и историей, он унес с собой в небытие.
Осталась в россыпях дневниковых и случайных записей ненаписанная им "главная" книга о собственной жизни", о классе 110-й школы, о товарищах, об отце, о любимой им "связи времен". Заметки эти с пометкой "ЮК" он собирал всю жизнь, но книга эта так и не написана.
В пасмурный, не по-летнему холодный июльский день мы с Юлием Крейндлиным получали урну с прахом Эйдельмана в крематории Донского монастыря. Урну положили в целлофановый пакет, а пакет спрятали в сумку. "Такой толстый, а поместился в сумку", — вспомнил невесело Юлик "черную шутку", сказанную на этом же месте восемнадцать лет назад, когда забирали урну с прахом Игоря Белоусова. Пышная высокая трава зеленела вокруг нас на газонах и клумбах, почва которых образовалась из безымянного праха тысяч расстрелянных в сталинские годы, чьи тела сжигались здесь в тридцатые и сороковые. Низкие серые облака, смешиваясь с негустым дымом, неспешно струящимся из квадратной трубы, стремительно перемещались над низкой кирпичной стеной колумбария с фотопортретами усопших, напоминавшей доску почета, в сторону старой части монастыря с полуразрушенным собором, обломками горельефов из взорванного храма Христа Спасителя, фамильными склепами Ланских и Голицыных, надгробиями над местами последнего приюта Хераскова и Чаадаева. "Все переплетено и все чрезвычайно близко" - вспомнилась мне снова одна из последних строк Тоника…
Когда я стою перед книжной полкой и смотрю на плотный ряд книг, написанных Натаном Эйдельманом, поражает, как много он успел в своей короткой, трудной но, безусловно, счастливой жизни. Когда же вспоминаю его безвременный уход, с горечью думаю, сколько он мог бы еще написать. И ощущение нереальности смерти охватывает меня. И не отпускает…
СНЕГ
Тихо по веткам шуршит снегопад,
Сучья трещат на огне.
В эти часы, когда все еще спят,
Что вспоминается мне?
Неба далекого прóсинь,
Давние письма домой…
В царстве чахоточных сосен
Быстро сменяется осень
Долгой полярной зимой.
Снег, снег, снег, снег,
Снег над палаткой кружится
Вот и окончился наш
Краткий ночлег.
Снег, снег, снег, снег
Тихо на тундру ложится
По берегам замерзающих рек
Снег, снег, снег.
Над Петроградской твоей стороной
Вьется веселый снежок.
Вспыхнет в ресницах звездой озорной,
Ляжет пушинкой у ног.
Тронул задумчивый иней
Кос твоих светлую прядь.
И над бульварами линий
По-ленинградскому синий,
Вечер спустился опять.
Снег, снег, снег, снег,
Снег за окошком кружится.
Он не коснется твоих
Сомкнутых век…
Снег, снег, снег, снег…
Что тебе, милая снится?
Над тишиной замерзающих рек
Снег, снег, снег.
Долго ли сердце свое сберегу? —
Ветер поет на пути.
Через туманы, мороз и пургу
Мне до тебя не дойти.
Вспомни же, если взгрустнется,
Наших стоянок огни.
Вплавь и пешком – как придется, –
Песня к тебе доберется
Даже в нелетные дни.
Снег, снег, снег, снег,
Снег над палаткой кружится
Вьюга заносит следы наших саней.
Снег, снег, снег, снег…
Пусть тебе нынче приснится
Залитый солнцем вокзальный перрон
Завтрашних дней.
ПЕСНЯ ПОЛЯРНЫХ ЛЕТЧИКОВ
Кожаные куртки, брошенные в угол,
Тряпкой занавешенное низкое окно.
Бродит за ангарами северная вьюга,
В маленькой гостинице пусто и темно.
Командир со штурманом мотив припомнят старый,
Голову рукою подопрет второй пилот.
Подтянувши струны старенькой гитары,
Следом бортмеханик им тихо подпоет.
Эту песню грустную позабыть пора нам,
Наглухо моторы и сердца зачехлены.
Снова тянет с берега снегом и туманом,
Снова ночь нелетная, даже для Луны.
Лысые романтики, воздушные бродяги!
Наша жизнь - мальчишеские вечные года.
Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги,
Ты, метеослужба, нам счастья нагадай.
Солнце незакатное и теплый ветер с Веста.
И штурвал послушный в стосковавшихся руках.
Ждите нас невстреченные школьницы-невесты
В маленьких асфальтовых южных городках.
ДЕРЕВЯННЫЕ ГОРОДА
Укрыта льдом зеленая вода.
Летят на юг, перекликаясь, птицы,
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы.
Над крышами картофельный дымок.
Висят на окнах синие метели.
Здесь для меня дрова, нарубленные впрок,
Здесь для меня постелены постели.
Шумят кругом дремучие леса,
И стали мне докучливы и странны
Моих товарищей нездешних голоса,
Их городов асфальтовые страны.
В тех странах в октябре еще весна,
Плывет цветов замысловатый запах.
Но мне ни разу не привидится во снах
Туманный запад, неверный дальний запад.
Никто меня не вспоминает там.
Моей вдове совсем другое снится…
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы.
ПЕРЕКАТЫ
Все перекаты, да перекаты,
Послать бы их по адресу.
На это место, уж нету карты,
Плывем вперед по абрису.
А где-то бабы живут на свете,
Друзья сидят за водкою,
Владеет парус, владеет ветер
Моей дырявой лодкою.
К большей воде я сегодня выйду,
Наутро лето кончится.
И подавать я не стану вида,
Что помирать не хочется.
А если есть, там, с тобою кто-то,
Не стану долго мучиться,
Люблю тебя я до поворота,
А дальше как получиться.
Все перекаты, да перекаты,
Послать бы их по адресу.
Для этих мест, уж, нету карты,
Плывем вперед по абрису.
НА МАТЕРИК
От злой тоски не матерись -
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
Идет последний караван.
Опять пурга, опять зима
Придет, метелями звеня.
Уйти в бега, сойти с ума
Теперь уж поздно для меня.
Здесь невеселые дела,
Здесь дышат горы горячо,
А память давняя легла
Зеленой тушью на плечо.
Я до весны, до корабля
Не доживу когда-нибудь.
Не пухом будет мне земля,
А камнем ляжет мне на грудь.
От злой тоски не матерись -
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
Ушел последний караван.
ЗА БЕЛЫМ МЕТАЛЛОМ
Памяти С.Е.Погребицкого
В промозглой мгле - ледоход, ледолом.
По мерзлой земле мы идем за теплом:
За белым металлом, за синим углем,
За синим углем да за длинным рублем.
И карт не мусолить, и ночи без сна.
По нашей буссоли приходит весна,
И каша без соли - пуста и постна,
И наша совесть чиста и честна.
Ровесник плывет рыбакам в невода,
Ровесника гонит под камни вода,