ожение о знакомстве Лермонтова со сборником Готье звучало бы, пожалуй, не вполне убедительно171. Но в «Les Jeunes France» имеются и другие, более веские «улики».
Разумеется, здесь есть «породистая» красавица. В новелле «Под столом» («Sous la table») один из героев рассказывает другому об увиденной им на улице гризетке, у которой «на чулке не было ни капельки грязи, из чего я сделал вывод, что чулок, а равно и нога, принадлежат породистой парижанке» (parisienne de race) [Gautier 1833: 48]172. Но, как уже ясно из предыдущего, параллель женщина/лошадь является в нашем случае необходимой, но недостаточной. В «Юнофранцузах» Готье есть нечто более специфическое.
Нетрудно заметить, что в комментируемом отрывке из «Тамани» использована весьма нетривиальная стилистическая фигура: «Она, то есть порода, а не Юная Франция…»173. Так вот, совершенно такая же фигура обнаруживается в новелле Готье «Пуншевая чаша» («Bol de punch»), в которой автор ставит своей целью описать, «что представляет собой двуногое по имени юнофранцуз», «каковы его привычки и аппетиты», «где он живет и где гнездится» [Gautier 1833: 308]. Дело происходит во время «оргии», которую герои новеллы хотят устроить в строгом соответствии с канонами неистовой словесности. Выясняется, что необходимо, в частности, выбросить приглашенных девиц в окно. Девицы возражают, и один из гостей говорит им: «Ну что? чего вы так раскричались? Мы собираемся вас выбросить в окно, это так вакхично, так необузданно, так изысканно; на свете не найти ничего менее буржуазного». Одна из девиц восклицает: «Да тут настоящий бандитский притон». А гость в ответ: «Мы знаем приличия, мы учтивы с дамами, мы их сначала откроем – не дам, а окна; нужно избегать двусмысленности»174.
Но и на этом пересечения сборника Готье с творчеством (и жизнетворчеством) Лермонтова не заканчиваются. В новелле «Эта и та» («Celle-ci et celle-là»)175 герой мечтает о романе со знойной брюнеткой, причем непременно желает романтических страстей, бурных сцен ревности со стороны мужа и проч. Брюнетку он находит, но она не требует от него никаких рыцарских подвигов и отдается ему весьма охотно, а муж не менее охотно играет с ним в карты и не проявляет ни малейшего недовольства. Тогда героя осеняет гениальная идея: чтобы пробудить в муже ревность, он посылает ему анонимное письмо, в котором расписывает самого себя в черных красках. Напомню, что книга Готье вышла в 1833 году, а весной 1835 года Лермонтов описал в письме к А. М. Верещагиной собственное «приключение» с Е. А. Сушковой, которой он для обострения интриги в самом начале 1835 года послал анонимное письмо c обличениями самого себя (мистификация, которую унаследовал Печорин из «Княгини Лиговской»)176.
Остальные схождения менее существенны, но для полноты картины приведу и их. Сборнику Готье предпослано предисловие, вторая фраза которого гласит: «Не знаю, так ли вы самодовольны, чтобы пренебрегать предисловиями, но я хочу надеяться на обратное, ради чести вашего ума и вашего суждения» (ср. у Лермонтова: «Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас»)177. В том же предисловии автор замечает: «девчонки толкуют меж собой о том, что в прошлом у меня, должно быть, большие сердечные муки: сердечные вряд ли, а вот желудочные – пожалуй» (ср. у Лермонтова слова Печорина: «Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок» [Лермонтов 1957: 6, 291].
Не обошел Готье и тему правильного носа (который так высоко оценивает Печорин в «Тамани»). В уже упомянутой новелле «Эта и та» герой замечает в театральной ложе красавицу, которая со спины соответствует его идеалу; однако он тревожится: «А вдруг у нее нос красный, глаза голубые, губы бледные?» [Готье 1971: 1, 183]. Дама оборачивается, и оказывается, что тревоги героя были напрасны, причем среди совершенств красавицы отдельно восхваляется нос: «нос, с раздувающимися розовыми ноздрями, был самой безупречной формы» [Gautier 1833: 166–167]178. Впрочем, что касается носа, гораздо более выразителен пассаж из романа «Мадемуазель де Мопен», у которого на титульном листе значилось «сочинение Теофиля Готье, автора „Юнофранцузов“»: там повествователь тоже мечтает найти идеальную красавицу и рассуждает так: пускай у нее черная душа, пускай она отравительница и изменница – я на все бы закрыл глаза, лишь бы у нее была правильная форма носа [Gautier 1836: 31].
И под конец скажем несколько слов о прическе à la Jeune France, которая упомянута не в «Герое нашего времени», а в «Княгине Лиговской» [Лермонтов 1957: 6, 160], но тоже нуждается в пояснении, тем более что упоминание о ней свидетельствует: Лермонтов знал не только о сентиментальных и эротических пристрастиях «юнофранцузов» («порода в женщинах»), но и об их бытовых привычках (прическа). Строго говоря, в изначальном описании типа le Jeune-France указания на определенную прическу отсутствуют; это «двуногое», как уже было сказано, характеризуется не прической, а бородкой [Gautier 1833: 310–311]179. Но и сведения о прическе этих юношей отыскиваются в достаточном количестве все в том же сборнике Готье «Les Jeunes France». В предисловии автор признается, что приятели сделали из него «образцового юнофранцуза»: «Теперь у меня очень длинный псевдоним и очень короткие усы. У меня пробор в волосах à la Рафаэль» [Gautier 1833: 27], а такой прической называли в XIX веке волосы до плеч, расчесанные на пробор180. Готье подробно описывает эту прическу в новелле «Онуфриус, или Фантастические злоключения поклонника Гофмана»: у заглавного героя, суеверного художника Онуфриуса, «юнофранцуза и неистового романтика», «волосы, разделенные на пробор, как у женщин, симметрически спускались до плеч, без всякой завивки, прямые и блестящие на старинный лад, точно у ангелов Джотто или Чимабуэ» [Gautier 1833: 74]181. Сходным образом в новелле «Пуншевая чаша» про юнофранцузов говорится, что те, кто были слишком молоды, чтобы обзавестись такой важнейшей принадлежностью, как бородка, «возмещали недостающее длиною волос» [Gautier 1833: 311]182. Наконец, в новелле «Даниэль Жовар, или Обращение классика» заглавный герой знаменует свой переход из лагеря староверов-классиков в ряды романтиков тем, что сначала отращивает эспаньолку – короткую остроконечную бородку, которая «по крайней мере, свидетельствует о намерении отрастить бороду», а затем обзаводится «окладистой бородой», которой «хватило бы на трех землекопов», и «развевающимися волосами» [Gautier 1833: 146, 152; Готье 1972: 1, 177; рус. пер. Н. М. Гнединой (М. Надеждиной)].
Разумеется, прямыми доказательствами знакомства Лермонтова со сборником Готье мы не располагаем (так же, впрочем, обстоит дело и с большей частью французских произведений, в которых исследователи находили параллели с творчеством Лермонтова). В 1833 году книга Готье запрещена цензурой иностранной [Общий список 1855: 136. № 1088]183, – но это как раз свидетельствует о том, что ее в Россию ввезли, цензурное же запрещение (тем более не «абсолютное», а лишь «для публики»), как правило, не мешало в России знакомиться с произведениями, попавшими под запрет.
Ни о каком влиянии Готье на Лермонтова говорить не приходится, но, как мне кажется, есть основания предположить, что автор «Героя нашего времени» был знаком со сборником о «юнофранцузах» и что сборник этот стал для него «литературным фоном» [Томашевский 1941: 506] и, пусть в мелочах, «оснастил его дарование» [Вяземский 1984: 431; письмо к С. П. Шевыреву от 22 сентября 1841 года].
«СПАСАЕМ КАССУ»КРЫЛАТОЕ СЛОВО ОДНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ПЕРСОНАЖА-АВАНТЮРИСТА
В 1872 году французский издатель Морис Лашатр выпустил первый французский перевод «Капитала» Маркса184; перевод был выполнен Жозефом Руа (1830–1916), но на титульном листе значилось, что он «полностью выверен автором». Вначале Маркс был в восторге от своего «великолепного переводчика», но потом совершенно разочаровался в нем; в январе 1873 года в письме к русскому переводчику «Капитала» Н. Даниельсону он признавался, что «тратит на исправление перевода неслыханные усилия», но результат все равно остается неудовлетворительным. Подробности этой совместной работы изложены в обстоятельном предисловии французского германиста Жана-Пьера Лефевра к его собственному переводу «Капитала» [Marx 1993: XLI]. Я не буду на них останавливаться; меня интересует в переводе Руа один-единственный фрагмент из параграфа под названием «Борьба за нормальный рабочий день» (т. 1, кн. 1, гл. 8, § 6).
В первом немецком издании 1867 года он звучит следующим образом:
Bald darauf vereinigte die Pariser Juniinsurrektion un ihre blutige Erstickung, wie im kontinentalen Europa, so in England, alle Fraktionen der herrschenden Klassen, Grundeigentümer und Kapitalisten, Börsenwölfe und Krämer, Protektionisten und Freihändler, Regierung und Opposition, Pfaffen und Freigeister, junge Huren und alte Nonnen, unter dem gemeinschaftlichen Ruf zur Rettung des Eigentums, der Religion, der Familie, der Gesellschaft! Die Arbeiterklasse wurde überall verfemt, in den Bann getan, unter das «loi des suspects» gestellt [Marx 1867: 261; курсив мой].