Сколько выдающихся военных, сколько высших офицеров умерли, не передав своих имен потомству: в этом они были не так счастливы, как Буцефал и даже испанский дог Бересильо, который пожирал индейцев на Сан-Доминго и получал плату трех солдат [Chamfort 1824: 1, 347; ср. другой перевод: Шамфор 2004: 621].
По причине испанского происхождения дога имя его следует транскрибировать соответственно: Бересильо (ср. всем известного тореадора Эскамильо – исп. Escamillo).
А сеньор Аккордов – это литературное имя Этьенна Табуро (1547–1590), автора «Bigarrures» («Пестрые страницы сеньора Аккордов», 1582) – собрания ребусов, акростихов и других произведений, построенных на игре слов, которое Бальзак использовал при сочинении «Озорных рассказов». В «Физиологии брака» Табуро назван в числе тех представителей «нашей восхитительной старинной литературы», которые «обожали игру слов и двусмысленности» [Бальзак 2017а: 468].
Таким образом, перевод, на мой взгляд, должен выглядеть следующим образом:
Для одних образование состоит в том, чтобы знать, как звали коня Александра Македонского, дога Бересильо и сеньора Аккордов.
8. Отдельную проблему составляет транскрипция имен собственных. Например, фамилию английского министра Castlereagh Грифцов транскрибировал как Каслриф [Бальзак 1951–1955: 13, 13], и так она и воспроизводится во всех перепечатках перевода «Шагреневой кожи». Между тем сейчас принято писать ее как Каслри; впрочем, встречается и вариант Каслрей, так что тут случай спорный. Но бесспорно, что если перед «мысленным взором» собирающегося утопиться Рафаэля встает некий человек, который «во всеоружии своей филантропии» приводит в движение «добродетельные весла», выискивает доктора, одним словом, пытается спасти утопленника [Бальзак 1951–1955: 13, 14], то зовут этого человека г-н Даше (Dacheux), а не Деше, как написано в абсолютном большинстве перепечаток «Шагреневой кожи», потому что именно таково было имя парижского инспектора, заведовавшего спасением утопающих, и именно так он и назван во французском тексте романа [Balzac 1976–1981: 10, 65].
1. В повести «Прощенный Мельмот» о юноше, заболевшем венерической болезнью, говорится следующее:
Стыд, – эта тупая богиня, не дерзающая на себя смотреть, – овладел заболевшим молодым человеком; решил он лечиться сам и ошибся в дозе того целебного снадобья, которое составил ему некий гений, весьма популярный на окраинах Парижа [Бальзак 1951–1955: 13, 644].
Казалось бы, все логично: болезнь дурная, грязная, а значит, и пользует таких больных врач с окраин. Однако обращение к оригиналу показывает, что окраины тут вовсе ни при чем:
La Honte, cette stupide déesse qui n’ose se regarder, s’empara du jeune homme qui devint malade, il voulut se soigner lui-même, et se trompa de dose en prenant une drogue curative due au génie d’un homme bien connu sur les murs de Paris [Balzac 1976–1981: 10, 387].
Вообще-то, если вести речь о богине, лучше бы назвать ее не Стыдом, а – в женском роде – Стыдливостью. Но гораздо важнее другое: в оригинале о медицинском гении сказано, что он хорошо известен «sur les murs de Paris» – т. е. «на стенах Парижа». Париж в это время в самом деле был окружен крепостной стеной – так называемой стеной Генеральных откупщиков (mur des Fermiers généraux), но это еще не делает стены окраинами. А вот стены парижских домов в то время в самом деле покрывала реклама антивенерических препаратов и докторов, предлагающих лечение от дурных болезней. Именно это имеет в виду Бальзак, когда пишет в «Физиологии брака», что взорам девушек, воспитанных в Париже, предстает «уличный музей с его страшными дикими картинами и начертанными дьявольской рукою непристойными словами» и что их «поражают всякую минуту описания человеческих недугов, которыми пестрит во Франции любая афишная тумба» [Бальзак 2017а: 146]. Ср. также в одной из книг середины 1830‐х годов упоминание «одного парижского доктора, весьма прославленного своим антисифилитическим соком, который он продавал щедрою рукой и о котором извещал в объявлениях, расклеенных на всех стенах» [Petit Code 1835: 143].
Таким образом, на мой взгляд, перевод должен иметь следующий вид:
Стыдливость – эта тупая богиня, не дерзающая на себя смотреть, – овладела заболевшим молодым человеком; решил он лечиться сам и ошибся в дозе того целебного снадобья, которое составил ему некий гений, прославленный на стенах парижских домов.
2. В финале «Прощенного Мельмота» писцы издеваются над немецким демонологом и отпускают дурацкие шуточки. В переводе один из писцов, «указуя на немца», восклицает: «Колоссально!» [Бальзак 1951–1955: 13, 645].
В оригинале, однако, в его уста вложено другое слово: «Cet homme est pyramidal» [Balzac 1976–1981: 10, 388]. Понятно, что переводчику показалось странным упоминанием пирамид в этом контексте. Однако надо иметь в виду, что модники начала 1830‐х годов обожали экстравагантные эпитеты, а слово «пирамидальный» – плод тогдашней египтомании – было неотъемлемой частью этого жаргона [Matoré 1967: 50, 73–74]. В очерке Шарля Баллара «Мода в Париже» (1834) о таких модниках, злоупотребляющих «мимолетными эпитетами», говорится, что в прошлом году они бы назвали роскошных содержанок «колоссальными, пирамидальными» [Мильчина 2019б: 580]. А в новелле Готье «Пуншевая чаша» (о которой см. наст. изд., с. 112–113) персонажи собираются устроить «пирамидальную» оргию, как в «Шагреневой коже» Бальзак [Gautier 1833: 319].
Так что и в русском переводе глумливый писец вполне мог и даже должен был воскликнуть: «Пирамидально!»
Два первых раздела нашей статьи касались переводов Б. А. Грифцова. Но аналогичные замечания можно сделать и по поводу работы других переводчиков.
Один из героев повести, будущий великий художник Никола Пуссен, уговаривает свою возлюбленную Жилетту согласиться позировать другому художнику; Жиллетта колеблется, боится и, пытаясь отсрочить решение, говорит в русском переводе: «Давай посоветуемся с дядюшкой Ардуэном» [Бальзак 1951–1955: 13, 387]. В оригинале, однако, никакого дядюшки нет; так упомянут «père Hardouin» [Balzac 1976–1981: 10, 429] – согласно указателю вымышленных персонажей «Человеческой комедии», «духовник Жилетты» [Balzac 1976–1981: 12, 1357]. Так что в переводе его следовало бы, разумеется, назвать не дядюшкой, а отцом Ардуэном200.
1. В переводе «Предисловия к „Истории Тринадцати“» сказано о членах сообщества Тринадцати, что они пользовались «все новыми и новыми богатствами, подобными богатствам горного духа» [Бальзак 1951–1955: 7, 11]. Увы, в оригинале никакого горного духа нет, а есть Vieux de la Montagne – Старец Горы. Это прозвище крестоносцы присвоили Хассану ибн Саббаху, вождю средневековой исмаилитской секты ассасинов; о популярности этой фигуры во французской публицистике 1820–1830‐х годов см.: [Леруа 2001: 284–289].
2. В переводе «Феррагуса», первого романа из трилогии «История Тринадцати», переводчица опускает имя собственное – то ли потому, что не смогла определить, кто это, то ли потому, что сочла это сведение излишним для русского читателя. В переводе читаем: «у Жюля был истинный, испытанный друг» [Бальзак 1951–1955: 7, 84]. В оригинале, однако, к этому определению прибавлено еще кое-что: «un demi Pechmeia» [Balzac 1976–1981: 5, 863]. Фамилия в самом деле странная, писалась по-разному, но как его ни называй, несомненно, что литератор Жан Пехмейя (1741–1785) был известен прежде всего как образцовый друг, и именно в этом качестве Бальзак упоминает его не только в «Феррагусе», но и в «Физиологии брака» [Бальзак 2017а: 451]201. А раз это имя возникает под пером Бальзака не единожды, очевидна необходимость написать в переводе: «истинный, испытанный друг, новый Пехмейя».
3. В том же переводе «Феррагуса» есть и другой пропуск в таком же роде. Фрагмент этот звучит так:
И вот парижское общество ненадолго увлеклось обсуждением античного погребения. Античность была тогда в моде, и некоторые ее поклонники находили, что было бы прекрасно восстановить погребальные костры для великих мира сего. Это мнение нашло своих защитников и своих противников. Одни говорили, что великих людей стало чрезмерно много и что из‐за этого обычая сильно вздорожают дрова, что французы – народ столь изменчивый в своих симпатиях, что было бы смешно на каждом перекрестке наталкиваться на вереницы предков, кочующих в своих урнах [Бальзак 1951–1955: 7, 117].
Сверившись с оригиналом, мы сразу увидим, что в переводе опущено одно слово – Longchamp:
Les cercles de Paris s’occupèrent alors pour un moment des funérailles antiques. Les choses anciennes devenant à la mode, quelques personnes trouvèrent qu’il serait beau de rétablir, pour les grands personnages, le bûcher funéraire. Cette opinion eut ses détracteurs et ses défenseurs. Les uns disaient qu’il y avait trop de grands hommes, et que cette coutume ferait renchérir le bois de chauffage, que chez un peuple aussi ambulatoire dans ses volontés que l’était le Français, il serait ridicule de voir à chaque terme un Longchamp d’ancêtres promenés dans leurs urnes [Balzac 1976–1981: 5, 893].
В переводе есть и другие детали, с которыми трудно согласиться; например, Казас, видимо, считала, что слово terme означает здесь пограничный камень (отсюда «на каждом перекрестке»), тогда как на самом деле это срок найма квартиры и платы за нее, французов же