Перевод Корша впервые опубликован в 1949 году [Паевская, Данченко 1965: 76]. Но еще в 1937 году Корш выступил комментатором перевода Н. И. Соболевского, где и проблема авторства пьесы, и вопрос с Магдалинами решены точно так же:
Вы отказываетесь посмотреть переделку «Отшельника», произведения, написанного в подражание «Атала» Шатобриана? Мы с таким увлечением читали его, оно так красиво, что этим летом мы плакали под липами: как Магдалины Элодийские… [Бальзак 2012: 205].
Ни Корш, ни Соболевский не обратили внимания на перевод И. Б. Мандельштама (первое изд. 1930), который правильно понял фразеологизм с Магдалинами. Впрочем, Элоди Мандельштам просто опустил, а с «Атала» обошелся так же, как и последующие переводчики:
Вы не интересуетесь пьесой, переделанной из «Отшельника», сочинения вроде шатобриановской «Атала», которое мы с таким удовольствием читали, такое прелестное, что мы плакали над ним прошлым летом в три ручья… [Бальзак 1950: 172].
А вот автор перевода, опубликованного в журнале Н. И. Надеждина «Телескоп», понял шутку насчет героини Шатобриана как сочинительницы романа «Отшельник» (или «Пустынник») совершенно правильно:
Как, соседушка, вы отказываетесь видеть пиесу, взятую из Пустынника, сочиненного Аталою, которого мы так любили читать, который так хорош, что мы в это последнее лето плакали под нашими липками, как Элодийские Магдалины… [Бальзак 1835: 74].
Впрочем, как видно из цитаты, с Магдалинами телескопский переводчик (существует предположение, что им был В. Г. Белинский [Наволоцкая 1985: 1, 105]) не справился.
В моей статье рассмотрены «канонические» переводы далеко не всех произведений Бальзака, а в этих произведениях проанализированы лишь некоторые, самые «выдающиеся» неточности и неправильности. Они носят разный характер: в некоторых случаях речь идет об очевидных ошибках, в других – об опущении важных историко-культурных реалий, в третьих – о неловких оборотах, затемняющих смысл. Случаев таких на каждое из упомянутых в статье произведений Бальзака приходится немного (впрочем, я не сверяла весь текст перевода с оригиналом целиком от слова до слова; сверка производилась выборочно). Время для абсолютно новых переводов этих произведений Бальзака, пожалуй, еще не пришло, да и желающих что-то не видно. Но вот необходимость при переизданиях вносить в текст перевода точечные изменения, как мне кажется, назрела205. Тогда тот Бальзак, которого мы читаем по-русски, станет чуть больше похож на самого себя в оригинале.
Соблазн опускать в переводе непонятные имена собственные очень велик. Я сама в первой публикации перевода статьи Латуша ради облегчения текста опустила некое имя собственное. Та фраза на с. 99, которая сейчас читается как «Поэты того и гляди уподобятся Жану из Фалеза и станут глотать вам на потеху булыжники, змей, монгольские стрелы», в первой публикации имела другой вид: «Поэты того и гляди уподобятся паяцам…». Между тем Жак (а не Жан, как у Латуша) из Фалеза (ок. 1754–1825) был персоной весьма любопытной: он умел глотать не только живых мышей, угрей и раков, но даже саблю и демонстрировал свой талант на театральной сцене. Исключать его из перевода у меня не было никакого права, и я рада исправить свою оплошность. А вот «комического слугу» (с. 92) я на «Никеза и Жокриса», упомянутых в оригинале, менять не стану, поскольку два этих имени собственных уже давно стали во Франции нарицательными именно для обозначения бестолковых слуг из комедии.
ПЕРЕХОДЫ С РУССКОГО НА ФРАНЦУЗСКИЙ В ПЕРЕПИСКЕ РУССКИХ ЛИТЕРАТОРОВ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКАОБЪЯСНИМО ИЛИ НЕТ?
В письме от 24 января 1822 года Пушкин укорял брата Льва: «Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина» [Пушкин 1937–1959: 13, 35]. Автор одной из наиболее концептуальных статей, посвященной двуязычной переписке пушкинского времени, И. Паперно, объясняет этот феномен и его осуждение следующим образом: «Если для мужского языка французский и русский были двумя кодами бинарной системы, для женского, вероятно, – разными элементами одного языка. Такое дамское смешение языков в пределах одного письма, одного высказывания воспринималось с профессиональной точки зрения как небрежность или неграмотность». Согласно этой логике совмещение языков внутри одного письма – вещь исключительная и несущественная: «Выбор определенного языка в письме, определяя точку зрения текста, предлагал ключ к пониманию характера отношений. Именно потому, что две точки зрения, которые дают два разных языка в системе двуязычной культуры, были не смешаны, а диалогически сопоставлены, интерференция естественных языков в практике их многолетнего сосуществования в одной области была ничтожной» [Паперно 1975: 149, 152–153]. Впрочем, в другом месте той же статьи Паперно признавала, что французские фразы «часто проскакивают в русских текстах автоматически, вследствие привычки говорить и думать на двух языках, и иногда появление их не объяснимо ни нормами культуры, ни языковыми закономерностями – связано с какими-то субъективными ассоциациями» [Там же: 155]. Действительно, «московскими кузинами» случалось бывать многим русским литераторам отнюдь не дамского пола, в том числе и самому Пушкину. Автор диссертации о «русско-французском билингвизме российского дворянства» В. М. Блинохватова также признает наличие в дружеской переписке исследуемого периода французских вкраплений, или интеркаляций, и, рассуждая об их причинах, называет, помимо «тематики речи, эмоционального состояния адресанта, отсутствия необходимых слов в первом языке, обозначения реалий, закрепленных в сознании коммуникантов за другим языком», еще и «иные факторы», а также указывает на присутствие в мужских письмах «труднообъяснимых интеркаляций, иноязычных вставок без веских причин» [Блинохватова 2005: 6, 161]. Тем не менее все пишущие об этих интеркаляциях – французских вкраплениях в русские письма – уделяют преимущественное внимание случаям так или иначе мотивированным и анализируют эти мотивировки206. Немотивированные же интеркаляции остаются за рамками исследований именно по причине своей немотивированности: раз явление нельзя объяснить, то и говорить о нем кажется ненужным. Я же в этой статье, напротив, хочу подробнее остановиться на вкраплениях, для которых подыскать мотивировки не представляется возможным. Но для большей ясности сначала я коротко перечислю те случаи, когда причины перехода на французский внутри русского письма очевидны, а уже от них перейду к случаям не вполне очевидным и совсем неочевидным и необъяснимым.
Подчеркну, что речь пойдет не о тех случаях, когда русский автор пишет письмо целиком по-французски207, но о тех, когда авторы русского письма внезапно переходят на французский, а потом вновь возвращаются к русскому. Примеры я буду черпать из дружеской переписки русских литераторов и (в случае братьев А. Я. и К. Я. Булгаковых) просто образованных людей, поэтому сразу можно отвести такие мотивировки их перехода на французский, как недостаточное владение русским литературным языком208 или потребность продемонстрировать знание французского языка как своего рода символический капитал209.
Первая, самая очевидная причина перехода на французский в русских письмах – это формульность французского языка вообще и эпистолярного в частности210; в шаржированном виде это убеждение в формульности французского языка, подсказывающего множество готовых конструкций и освобождающего от необходимости подбирать слова, выражено в известной реплике, которую одни мемуаристы приписывают Ю. А. Нелединскому-Мелецкому, а другие – Пушкину: не знаю, умна ли эта дама, «ведь я говорил с нею по-французски» [Соллогуб 1988: 548 и 676].
Эта причина уже была неоднократно описана, но ради связности изложения не буду ее опускать. Прямо по-французски русские авторы, естественно, пишут французские устойчивые выражения: à propos [кстати], ce serait le cas de dire [в связи с этим можно сказать], en petit comité [в тесном кругу], en famille [в семейном кругу], et pour cause [и неудивительно], c’est tout dire [и этим все сказано], honni soit qui mal y pense [пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает], un bon mot [остроумное словцо], bon ton [хороший тон], air de famille [семейное сходство], comme de raison [как и следовало ожидать], pas si bête [дураков нет], avoir les rieurs de son côté [поставить противника в смешное положение], au pied de la lettre [дословно], restriction mentale [мысленная оговорка], je le laisse faire [я ему не препятствую], et à la longue [в конечном счете] и т. д. Во всех этих случаях письма, видимо, отражают и устное употребление этих слов; их проговаривали без перевода – и точно так же без перевода вставляли в письма.
Второй очевидный тип французских вкраплений – это цитаты из литературной классики. Приведу некоторые, повторяющиеся особенно часто: «et voilà comme on écrit l’histoire» [«и вот как пишется история»; Вольтер, письмо к маркизе дю Деффан от 24 сентября 1766 года]; «Les sots sont ici-bas pour nos menus plaisirs» [«На радость нам на свет родятся дураки»; Грессе, «Злой»]; «Que diable allait-il faire dans cette galère?» [«Кой черт понес его на эту галеру?»; Мольер, «Проделки Скапена»]; «Cet oracle est plus sûr que celui de Calchas» [«Предсказываю я вернее, чем Калхас»; Расин, «Ифигения»]; «Loin de nous que faisiez-vous alors?