» [«Чем занимались вы так далеко от нас?»; Вольтер, «Эдип»]; «Il a ri, il est désarmé» [«Смеется он и тем обезоружен»; Пирон, «Метромания»]; «Le reste ne vaut pas l’honneur d’être nommé» [«А прочих, право же, не стоит называть»; Корнель, «Цинна»]; «Un lièvre en son gîte songeait, Car que faire en un gîte à moins que l’on n’y songe» [«В норе наш заяц размышлял; / А чем еще в норе прикажете заняться»; Лафонтен, «Заяц и Лягушки»]; «homme à bonnes fortunes» [«Счастливчик»; название комедии Казимира Бонжура] и т. д.
Перечисленные цитаты принадлежат к «золотому фонду» французской классики, и опознать их нетрудно. Бывают случаи менее очевидные. Так, К. Н. Батюшков в русском письме извещает сестру и ее мужа о близкой женитьбе общего знакомого: «Д. О. Баранов женится на княжне Несвицкой, il ne faut pas ébruiter cela [не нужно это предавать огласке]. Невеста недурна собой. Я с ней у него обедал в день его рождения» [Батюшков 1989: 2, 160; письмо от 17 марта 1811 года] – и дальше продолжает описывать невесту по-русски. На первый взгляд, совершенно непонятно, зачем писать несколько вполне обыденных слов по-французски. Между тем объяснение есть: французские слова, скорее всего, имеют цитатную природу, это реплика из комедии Данкура «Les Agiateurs» («Спекуляторы», 1710).
Частный случай цитирования: цитаты по-французски берутся не только из литературной классики, но и из недавней политической истории. Например, П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу от 20 января 1821 года называет императрицу Елизавету Алексеевну «le seul homme de la famille» [единственным мужчиной в семье; ОА 1899: 2, 143], имея в виду эпизод 1815 года: во время Ста дней Наполеон, возвратившийся с Эльбы, отозвался таким образом о племяннице короля Людовика XVIII герцогине Ангулемской, организовавшей сопротивление императору в Бордо (в отличие от самого короля, который вместе с двором бежал за границу, в Гент). А Лафайета Вяземский, естественно, именует – в русском письме к тому же адресату – по-французски «le héros des deux mondes» [герой двух миров; Вяземский 1837–1841; письмо от 20 апреля 1841 года]; Лафайета называли так за его участие в американской Войне за независимость в Новом Свете и во Французской революции – в Старом.
По-французски фигурируют в русских письмах и французские неологизмы, которые порой оказываются цитатами. Например, 1 июня 1830 года Вяземский пишет жене о певице Зонтаг, вышедшей замуж и ставшей княгиней Росси:
On dit qu’elle est étourdissante [Говорят, что она ошеломительна]. Что же ты рот раскрыла и уши распустила? Ce mot d’étourdissante t’a étourdi [Слово «ошеломительная» тебя ошеломило]. Итак, знай же, что по законам модного парижского света toutes les admirations, toutes les impressions, tout se résume, tout se résout par étourdissant [все восторги, все впечатления – все выражается, все подытоживается словом «ошеломительно»; Вяземский 1936: 263–264].
Автор письма не просто употребляет новое словечко из французского светского жаргона, его слова – точная цитата из статьи Бальзака «Les mots à la mode» [Модные слова], опубликованной в журнале «La Mode» 22 мая 1830 года [Balzac 1996: 752].
Таким образом, внезапный переход с русского на французский может служить косвенным признаком того, что перед нами не что иное, как цитата. Забывая об этой возможности, исследователь может поставить себя в неловкое положение. Так, автор цитированной выше диссертации о «русско-французском билингвизме» убеждена, что если Пушкин написал по-французски в русском письме к Н. И. Кривцову от 10 февраля 1831 года: «Il n’y a du bonheur que sur les voies communes» [Счастье обретается только на проторенных путях], то он высказался по-французски просто вследствие «привычки думать и говорить на двух языках» [Блинохватова 2005: 123], тогда как на самом деле эта фраза, Пушкиным горячо любимая и не однажды употребленная, – цитата из повести Шатобриана «Рене» (1802), на что неоднократно указывали исследователи [Томашевский 1960: 159].
Впрочем, не опознать цитату случается каждому. Выступая с докладом по мотивам настоящей статьи на Гаспаровских чтениях—2014, я привела отрывок из письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу от 11 сентября 1842 года, в котором пишущий рассказывает о своем посещении генерала Ермолова в его подмосковной:
Гос[ударь] Алек[сандр] Пав[лович] рассказывал Ерм[олову] или еще кому-то, что Воронцов и гр[аф] Браницкий приходили к нему с проэктом сим (об освобожд[ении] крестьян по нашему проэкту). Импер[атор] молвил: «Браницкий дурак, и я ничего не сказал ему, но гр[аф] Вор[онцов] вышел от меня бледен как мел» и смеялся и ругался над его филантропией, а мы тогда думали, что он обнимал и благодарил его! Nous en étions les dupes, но кто же в дураках? на поверку – вряд ли мы? [Тургенев 1842–1845: 182 об.].
Я привела этот случай как один из примеров необъяснимого перехода на французский, потому что сослаться на отсутствие соответствующего русского выражения здесь невозможно; русский перевод [«мы в дураках»] приведен самим же автором. Но М. С. Неклюдова предположила, что Тургенев намекает на широко известный эпизод из французской политической жизни XVII века, вошедший в историю как «journée des dupes» [день одураченных]. В этот ноябрьский день 1630 года кардинал Ришелье перехитрил своих врагов при дворе и вместо того, чтобы самому оказаться в опале, добился немилости противной ему партии; Тургенев же хочет сказать, что император Александр точно так же «дурачил» филантропов, выступавших за освобождение крестьян: притворялся их сторонником, а на самом деле «смеялся и ругался над ними». Если это предположение правильное, тогда употребление французского языка делается абсолютно объяснимым.
Продолжим рассмотрение других объяснимых французских вкраплений в тексты русских писем. На французский авторы писем переходят, когда прибегают к словам и выражениям, не имеющим окончательно устоявшихся русских эквивалентов, причем иногда сами на это указывают. Этот тип интеркаляций также неплохо описан, но коротко напомню и о нем. Пушкин в январе 1823 году спрашивает у брата, как перевести на русский bévue [оплошность, нелепая ошибка], потому что он хотел бы издавать Revue des bévues [Обозрение ошибок]211. Пушкин пишет по-французски chef-d’œuvre и brochure, хотя некоторые его современники уже употребляют эти слова по-русски, но скорее в виде исключения; в частности, и «шедевр», и «брошюра», согласно данным Национального корпуса русского языка, в кириллическом варианте впервые обнаруживаются в парижском дневнике А. И. Тургенева 1825–1826 годов. В русских письмах встречаются поэтический remplissage [разбавление текстами длиннотами]212, l’urbanité [вежество, учтивость]213, homme de parti [приверженец определенной партии]214. Заметим, что для всех этих слов и до сих пор трудно найти русские эквиваленты.
В перечисленных случаях пишущие употребляют французские слова, не имеющие русских эквивалентов, без комментариев; еще любопытнее случаи, где такое употребление сопровождается рефлексией над возможным переводом и соответствующими примерами. Вот несколько подобных случаев. А. И. Тургенев пишет Вяземскому 21 октября 1842 года: «Но мало-помалу Франция обязана будет отказаться от теперешней системы de protection (как сказать: покровительства или предпочтения?)» [ОА 1899: 4, 182]. О. А. Смирнова-Россет воспроизводит в записках свою беседу с возлюбленным, Н. Д. Киселевым: «Я не люблю это слово любовница. Любовница мне представляется всегда какой-нибудь нечесанной Дуняшкой, которая валяется с каким-нибудь Митрошкой. Я предпочитаю слово maîtresse» [Смирнова-Россет 1989: 413]215. Если в предыдущих случаях варианты русских переводов приводятся, хотя порой с сомнением или даже с осуждением, то в последнем примере из этого ряда пишущий сообщает о невозможности найти русский эквивалент. 27 мая 1851 года Чаадаев рассказывает Жуковскому о гастролях Фанни Эльслер и печатных восторгах по этому поводу, в частности в хвалебной статье Е. П. Ростопчиной: «Я назвал всю эту дурь le culte du jarret [культ подколенной впадины] и спрашивал Ростопчину, как это выражение перевесть по-русски, но она не сумела» [Чаадаев 1991: 2, 254].
Продолжаю перечислять объяснимые случаи французских вкраплений. К французскому языку авторы писем прибегают, когда речь идет о реалиях, относящихся к телесному низу, болезням и проч.; по-видимому, разговор о них по-русски кажется слишком грубым. Так, Батюшков в русском письме описывает болезнь Жуковского по-французски: «Un mal affreux s’est emparé de son derrière <…> Le médecin l’a menacé d’un coup d’apoplexie et lui a donné force lavements» [Ужасная болезнь поразила его зад <…> Врач пугал его апоплексическим ударом и прописал множество клистиров; Батюшков 1989: 2, 138; письмо к Вяземскому от 7 июня 1810 года]. Вяземский в письме к жене от 2 мая 1832 года от русской фразы: «Как же сделать, чтобы похудеть тебе?» – переходит на французский: «Ne pourrais-tu pas faire au moins une fausse couche?» [Хоть бы ты выкинула, что ли; Вяземский 1951: 348]. Пушкин в письме к Вяземскому от 25 мая 1825 года называет поэта Неелова chantre de la merde [певцом дерьма; Пушкин 1937–1959: 13, 184].
Французский позволяет о неэлегантных вещах говорить элегантно и даже с каламбурами. Поэтому Вяземский 27 июля 1822 года в шутку просит Тургенева перечесть его письмо «на судне à tête reposée et à cul reposant» [на свежую голову и с освеженным задом; ОА 1899: 2, 272]216