Глава VI
На улице дождь, опять дождь. Охристо-желтые листья, прилипшие к асфальту, похожи на пятна краски, пролитые по неосторожности. Каждый день дождь. Сырой асфальт, сырая земля, сырой воздух. Сырой западный ветер. Куда ни повернись, все говорят о погоде. Затянувшаяся осень кажется подозрительной, не предвещающей ничего хорошего. Вспоминаешь прошлую зиму — тоже была не поймешь что: ни снега, ни мороза. Да и весь год будто сбился с ритма: в марте леса и парки почернели так явственно, что про снег забыли, как если бы его вообще не было. А в самом конце марта все разом опрокинулось — обширный северный циклон. Холода держались до последней декады апреля. Никто не помышлял о летней одежде. Жара так и не наступила. Когда же и осень оказалась не такой, как ей положено быть, уныние стало всеобщим. По городу катилась эпидемия гриппа. Охотно ругали уходящий год, наивно полагая, что первого января, волею времени, все, слава богу, образуется. Так и говорили: «Дотерпеть, дождаться Нового года».
На сегодня все! Метельников не посмотрел на часы, не позвонил домой, стал не спеша одеваться. Повертел в руках шляпу, раздумывая, надеть ли. Чуть приоткрыл окно. Масса сдвинутого с места воздуха закачалась, и на какой-то миг в кабинете стало прохладно. Он надел шляпу, слегка сбил ее на лоб. Ему казалось, что так его лицо выглядит строже. Окно пришлось все-таки закрыть. Ненастье разыгралось не на шутку. Дождь накатывал на оконные стекла волнами, и казалось, что между струями, ниспадающими с небес, нет просвета.
На набережной можно поймать такси, подумал он. Мысль была очевидной, он засмеялся. Зачем было отпускать служебную машину? Как только захлопнул кабинетную дверь, вспомнил, что забыл зонт. Суеверно чертыхнулся и вернулся назад. Зонт оказался в «кейсе». Склероз, в замешательстве пробормотал Метельников, еще раз сделал себе внушение: не торопись, — остановился посреди кабинета, огляделся, проверяя, не забыл ли чего, все ли убрал, закрыл. Шаги в пустом коридоре отдавались торжественным эхом. Вахтер, заступивший на ночное дежурство, по старой армейской привычке козырнул директору.
Метельников двумя пальцами коснулся шляпы и прошел мимо. Вахтер украдкой посмотрел на часы и покачал головой: четверть одиннадцатого.
Пенсионер Еремей Евгеньевич Мухин значился в штатном расписании завода начальником заводской охраны. Ночные дежурства не входили в круг его обязанностей, но доставляли ему особое удовольствие. Службу Еремей Евгеньевич кончил в чине подполковника, на гражданке по армейским порядкам скучал. Вопросов типа «нравится ли вам ваше начальство?» не понимал. Был усерден, исполнителен. Набрал в команду таких же, как он, отставников и сейчас переживал очевидный душевный подъем, имея в подчинении четырех бывших полковников. Еремей Евгеньевич боялся старости. А кто ее не боится? Держал себя в форме, не переедал. Жилистый, подвижный, без признаков старческого дряхления. Есть такой тип людей: наступает возраст, после которого они уже не меняются. Сам даже удивлялся: посмотрит на себя в зеркало, затем на фотографию двадцатилетней давности, головой покачает — похож. Не потолстел, не похудел, все такой же.
Метельников в понимании вахтера был очень большим начальником. По армейским нормам не меньше, как командующим корпусом. На эту тему он любил порассуждать, сравнивая Метельникова с другими директорами, аттестуя последних непременно более низким воинским званием. Через десять минут Еремею Евгеньевичу начинать свой первый обход территории, а сейчас он стоит у окна, отставив лампу в сторону так, чтобы она не мешала видеть удаляющуюся директорскую фигуру. Не одобряет Еремей Евгеньевич демократических новшеств — отпускать водителя, а самому в темень, в дождь топать домой пешком. По этой причине Егорчиков, директорский водитель, вахтеру неприятен. Положено две смены баранку крутить (от денег не отказываешься) — будь любезен. А то ведь придет, развалится в вахтерской, то в домино, то в шахматы. Теперь и того хуже — телевизор поставили. Зачем, спрашивается, на посту телевизор? Факт, притупляющий бдительность. Его, этот телевизор, только Егорчиков и смотрит. Ему замечание сделаешь: шел бы ты, Ваня, работать, — а он и ухом не ведет. «Зашнуруйся, дед. Не твое дело». Редкий паразит. Чего его Метельников не выгонит?
Фигура Метельникова за окном делается все менее различимой, неожиданно вынырнула в свете далекого фонаря и опять пропала, растворилась в пропитанном дождем мраке. Еремей Евгеньевич неотрывно смотрит в знакомую темноту. Он как-никак охрана, и ему приятно осознавать, что до конца улицы он как бы сопровождает директора, отвечает за его безопасность. Там, на углу, фонарь светит чуть явственнее, фигура будет уже неразличима, но зонт, а может, край зонта в этот белесый, размытый дождем свет попадет непременно. Ага, вон он, качнулся и пропал. Еремей Евгеньевич возвращает лампу на место, заглядывает в подсобную комнату, подходит к телевизору, вынимает предохранители. Этого ему кажется мало, он снимает антенну и прячет ее в шкаф. Вахтер жалеет генерального директора. Такой дождь, как же можно? Он хоть и стоит в тепле, а чувствует: холодный дождь, и стекло холодное. И холодом этим из всех щелей тянет. Снег пойдет, думает Еремей Евгеньевич; замечает, что нижний оконный шпингалет не закрыт, с силой дергает оконную створку на себя. «А Егорчиков редкий паразит, редкий». Пора начинать обход территории.
Свои поздние возвращения домой Метельников считал правомерными и даже необходимыми: благодаря им нарушался привычный ритм жизни, и благополучие уже не выглядело таким закоренелым. Ко всему же привыкаешь. Перестаешь думать, переживать. Душа глохнет. Когда-то жена выходила встречать на улицу, потом ограничилась телефоном: скоро ли буду; со временем и это ушло. Безразлично поднимается навстречу, услышав звук открывающихся дверей. Все проходит, все. Радоваться необязательно, встречать необязательно. Надоело делать вид, что ждешь, что соскучилась, что не садишься за стол, потому что ждешь.
«Кто там?» Он бормочет в ответ что-то невнятное, досадуя на себя, что все знает наперед. Привычное возвращение, привычный кивок, нет даже намека на беспокойство. Пришел, потому что положено приходить.
«А вот возьму и не приду. Что тогда?» — «Тогда? — зевнула. — Тогда Марфиных приглашу, посидим, в преферанс поиграем. Ты ведь сам не играешь и другим не даешь». — «Да не о том я. Не о том. И в восемь, и в десять, и в двенадцать — вообще не приду». — «В каком смысле, на заводе ночевать останешься?» Непробиваемо. В ее сознании этот канал попросту отсутствует. «Нет, не на заводе. А впрочем, какая разница, где? В другом измерении. В другой жизни. Или ты считаешь реально существующей только нашу с тобой жизнь?» — «Я что-то не пойму тебя. — Она снимает фартук, открывает дверь в ванную комнату, но не входит, остается на пороге и лишь слегка приседает, чтобы видеть себя в зеркале. Закалывает растрепавшиеся волосы шпильками. — Ты хочешь мне изменить или уже изменил? — Это даже не вопрос, а полусонное размышление. — Картошки ты, конечно, не купил?»
— Непро-би-вае-мо!
Я часто спрашиваю себя: куда все подевалось? Что-то же было. Не могло не быть.
Моя первая зарубежная командировка. С ума сойти, сколько лет прошло. Это сейчас мы отбываем за рубеж с незатейливой простотой. Собрался, оформился, не успел задуматься, уже летишь. А тогда — событие. Молодой, непричесанный, и вдруг — Италия. Еще и Москву не разглядел толком. Мне говорят, ты едешь, а я не верю.
Наша группа называлась делегацией советских коммерсантов. Программа сугубо деловая: участие в международной выставке, заключение договоров, знакомство с итальянскими фирмами и только в последний день осмотр города. По нынешним меркам поездка так себе. Одно название — побывал в Италии. Мало что страны, города не видел. А тогда… Восторженный стон — и только. Тоша Метельников едет в Италию, ура!
Возглавлял делегацию начальник главка. Породистый, статный, одно слово — барин. Я отчего-то ему приглянулся и оказался на правах заместителя: оформи, договорись, достань, подготовь. Сейчас уж не знаю, повезло мне или, наоборот, не повезло — начальник главка знал два языка, он приглашал переводчицу только на официальные переговоры, все остальное время Лидия Толчина (это ее девичья фамилия) была как бы при мне. Она оказалась хорошей помощницей; в той непривычной для меня роли это был сущий клад. О себе я был мнения самого неважнецкого. Неотесан, провинциален, всех достоинств — упорство да наглость. Выражаясь современным стилем, из электронной схемы моего сознания творец изъял одно немаловажное звено — умение сомневаться. Я делал бездну ошибок. Но вот что удивительно — я не падал духом. Рецидив молодости. Я заметил в себе эту странную особенность — непозволительно долго считать себя молодым. Все это вспоминается сейчас как запоздалое недоумение: почему Лида Толчина выбрала меня?
Моя производственная карьера складывалась вполне пристойно, и навязчивая идея растревожить прошлое, узнать истинные мотивы столь неожиданного выбора, сделанного Лидией Метельниковой, в девичестве Толчиной, выдохлась. Наверное, угасло любопытство. Мне даже казалось, что своим административным продвижением я как бы выплачивал жене некий кредит, взятый у нее под непроясненное будущее. И мне доставляло удовольствие следить за ее лицом, когда она узнавала о моем очередном продвижении. Молчаливый диалог, в котором Метельникову положено произносить одну и ту же фразу: «Ты во мне не ошиблась». Такая вот сложилась у нас личная жизнь.
Моя первая женитьба оказалась недолгой, и, судя по всему, я не слишком преуспел в отношениях с женщинами. Разлад начался так скоро, что я никак не мог взять в толк, возможно ли за такое короткое время перечеркнуть чувство, которое еще вчера казалось вечным. Все перемешалось — жена уходила от меня. Уже не припомню, как я себя вел, скорее всего, молчал. Да и о чем говорить, в чем разуверять? Внушать, что она не права, что по-прежнему любит меня? Нелепо и стыдно. Жена ушла, и ничего не осталось, кроме невостребованной, невысказанной обиды.