Метельников смотрел на летящий мимо глаз дождь. Тело согревалось медленно, и даже то тепло, которое зарождалось в мышцах, скоро уходило, достаточно было две-три минуты постоять без движения. Он снова подумал о жене.
Они ладили — вот, пожалуй, и все, что можно сказать об их отношениях. Любить, боготворить — все в прошлом. Если честно, ему кажется, что все это еще надо доказать, было ли. Нет, отчего же, сердце болит иногда, но по другой причине. Где он, валидол? В «кейсе», наверное. Лично ему валидол помогает от головной боли. Так вот о сердце. Двадцать лет рядом с ним не было другой женщины. Он ни о чем не жалеет, и все-таки двадцать лет… От одной мысли можно поседеть. А ведь он видный мужик, она сама говорит, статный, высокий. Статный — это уж слишком. Он привык к жене, жена привыкла к нему. Скучно. Все знаешь заранее. Как ответит, как спросит, как закричит. И даже молчание — одни и те же краски. Губы поджаты, покашливание. Стоит замолчать, и начинается покашливание. Сначала не замечаешь. Легко не замечать, если один раз, два. Увы, счет пошел на годы. Можно ли назвать их отношения с женой разладом, он не уверен. Просто они лишились какого-то насыщения, смысла. Бывает так: и не поймешь почему, ты вдруг начинаешь думать о своих отношениях с кем-либо еще, помимо своих, самых близких, приглядываться, сравнивать. И очевидных причин нет, а думаешь. И чем больше думаешь, тем ощутимее твои сомнения…
Откуда она взялась, Алла Разумовская? Глупый вопрос. Оттуда же, откуда берутся все: кто-то рекомендовал. В отделе главного экономиста появилось новое лицо. Он ее не заметил. Да и с какой стати, мало ли смазливых лиц. Его ошарашил коммерческий директор Фатеев.
— Слушай, — сказал он. — Смешная история. Подхожу утром к работе, смотрю, впереди — сумасшедшие ноги. Я даже смутился, не могу глаз отвести. Ей лет тридцать, нет, вру, тридцать пять. Останавливается, открывает сумочку, что-то там ищет, пропуск, что ли. А мне мимо проходить не хочется. Я, знаешь ли, тоже останавливаюсь. Кошмарное зрелище: коммерческий директор читает на углу газету «Известия». Обрати внимание, время — без пяти восемь. Что подумает рабочий класс? Народ мимо меня, как демонстранты, толпой.
Эта извечная фатеевская страсть к утренним анекдотам становится утомительной. Он бесцеремонно оборвал:
— Короче, старый ловелас!
Фатеев не обиделся, протестующе поднял руку, усмешка у него получилась многозначительной.
— Наберитесь терпения, уважаемый генеральный директор… Потрясение было мимолетным, но оно было, а тем временем загадочная незнакомка взглянула на часы, ахнула и с легкостью непредсказуемой взлетела по ступеням нашего родного заводского управления. Не мог же я броситься вслед за ней… — Фатеев вздохнул, еще раз переживая утреннее впечатление. Это Метельникова развеселило: он близко увидел фатеевское лицо, упитанное, с округлыми складками вокруг подбородка, с оттопыренной нижней губой, тоже пухлой и сочной, и круглые темно-карие глаза — даже в минуты печали в глазах Фатеева читалось невысказанное удивление перед удовольствиями и радостями жизни. — Я выдержал паузу и двинулся следом. Странно, подумал я, никогда не встречал этой женщины. Сквозь стекло я видел, как она бежала по коридору, стягивая на ходу плащ. Так вот. Не имею права уйти, не сказав главного: когда эта женщина искала пропуск, она обронила одну небезынтересную вещь. А близорукий Фатеев заметил и подобрал. Хочешь взглянуть?
Мысли Метельникова были заняты другим, он пожал плечами, предлагая Фатееву самому решить, надо ему взглянуть или не надо. Фатеев вынул пухлый бумажник, извлек оттуда фотографию, бросил на директорский стол. Даже сейчас, вспоминая, Метельников почувствовал, что краснеет, настолько это было неожиданно: на фотографии был изображен он сам. Когда и где его сфотографировали, Метельников вспомнить не мог. Такого снимка он никогда не видел.
— Ну ладно, — сказал Фатеев. — Я пошел.
— Давай. — Это не было разрешением: уходи, — но и возражением тоже не было. Метельников продолжал молча разглядывать фотографию. Было слышно, как под неспешными шагами Фатеева поскрипывает паркет. Дверь закрылась. Метельникову было неловко признаться, но фотография ему понравилась. Лицо живое, напряженное, но спокойное — мужское лицо. Он знает за собой эту черту. Его слушают, он предчувствует возражения, предвосхищает их, отвечает на якобы высказанный вслух вопрос. Неожиданно он увидел неровный обрез справа. Он уже не сомневался: такой фотографии не существует, где он изображен именно так, без тех, к кому обращается, кого желает убедить. Кто-то вырезал его из общей, групповой фотографии.
Посреди бетонированной площадки возник дрожащий от холода котенок. Он громко мяукал, попеременно поднимал озябшие лапы, и на сером бетоне оставались темные крошечные следы. Перед котенком на корточках сидела девушка, она двумя пальцами осторожно гладила котенка. Дрожь сотрясала его маленькое тельце. Молодой человек, широко расставив ноги, стоял рядом, курил и давал советы.
— Хочешь, возьмем с собой? Засунем его в мою перчатку.
— Ты думаешь, он ничей? — спрашивала девушка.
Молодой человек усмехнулся.
— Он дворянин арбатского двора.
Метельников подумал, что стоять дальше не имеет смысла. Дождь, кажется, поутих. А может, поутих ветер, и шум дождя стал менее слышен. Метельников раскрыл зонт и шагнул в дождь.
В тот день он еще не раз возвращался мыслями к странной фотографии.
День мало чем отличался от остальных: звонили директора заводов, затем совещание по селектору. Отменили позарез нужную встречу в Госплане, пришлось срочно ехать туда — объясняться, настаивать. Незапланированная ругань с проектантами, партийное собрание в литейном. Звонок из общежития: непонятно, откуда в подвалах взялась вода; приехали изыскатели, стали проверять, заложен ли дренаж; в плане дренаж есть, а на деле нет — забыли. Сначала вспылил, потребовал дело передать в прокуратуру. Потом успокоился. Строило-то свое СМУ, получалось, что судить придется своих. Для монтажа импортного оборудования фирма откомандировала специалистов, два этажа общежития оборудовали для иностранцев. Скандал с общежитием был не ко времени. На исходе дня открыл ящик стола и увидел фотографию. Интересно бы посмотреть на эту женщину. Дневную почту перелистывал рассеянно. Подвинул к себе настольный календарь и перевернул лист. День завтрашний аккуратно прикрыл день минувший. Это было как ритуал. Положено в таких случаях склониться над столом, увидеть в полированной поверхности свое смутное отражение, вздохнуть долго и уже на выдохе поставить точку: устал.
— Устал, — сказал Метельников громко. Затем повторил чуть тише, но уже с вопросом: — Устал?
Удивительно. Нервный, дерганый день, который должен был загнать, и утомить, прошел над ним, не коснувшись, не оставив в душе привычного осадка, не отяготив грузом недорешенных проблем. Он подумал, что усталость еще впереди. От фотографии шел тонкий аромат духов, столь непривычный для этого кабинета. Метельникову хотелось угадать, вспомнить, когда и при каких обстоятельствах был сделан снимок. Он поймал себя на мысли, что ему приятно не думать о делах, никуда не торопиться и как-то по-иному, пусть мысленно, представлять свою жизнь. Он сам не мог понять, что с ним происходит. День начался, можно сказать, с неприятностей. С утра отключили ток. На двух заводах полуторачасовой простой. В конце месяца это равносильно катастрофе. Полгорода поднял на ноги. В десять ноль пять дали ток. Адова ругань, а генеральный директор улыбается.
Фотографию надо было бы отдать Фатееву, подумал Метельников. Но не вспомнил о ней ни на следующий день, ни через неделю. Фотография перекочевала из верхнего ящика в самый нижний, она уже не напоминала о себе, нижний ящик был архивный и выдвигался крайне редко. Мы не управляем своей памятью, мы ее заложники. В мир забытого уходит важное, единственное, значительное, выплывает же порой и проявляется самое заурядное, казалось бы, обреченное быть забытым.
Народный театр объявил премьеру. Театром занимался профессиональный режиссер. Идея пригласить профессионала принадлежала Метельникову, и теперь режиссер настойчиво просил генерального директора побывать на премьере. Ставили Гауптмана «Перед заходом солнца». Метельников в театре бывал редко, всякий раз по настоянию жены. Перед премьерой режиссер пробился к нему, сказал, что без него во Дворец культуры не вернется. Он пробовал рассердиться, но режиссер был обаятельным человеком, и ссоры не получилось. Они выпили по чашке крепкого кофе. За компанию прихватили коммерческого директора. Так и решили: после спектакля поедут на фатеевской машине.
В антракте их пригласили за кулисы. Метельников смущенно жал руки актерам, произносил какие-то слова, оглядывался на Фатеева, по его лицу проверял, то ли говорит. Все-таки театр, пусть народный, но… Когда молодая женщина, исполнительница главной роли, внезапно спросила, нравится ли ему Гауптман, Метельников вспыхнул. В вопросе таился скрытый подвох, и он понял это. Он не почувствовал себя уязвленным, не успел. От него ждали ответа. Никто не мог ему помочь, куда-то подевался режиссер, краем глаза Метельников заметил Фатеева, лицо которого излучало счастливое изумление. Женщина была хороша собой, раскраснелась и все время улыбалась, наверное, от чрезмерного волнения. И Метельников вдруг понял, подсказала интуиция — среди этой взбудораженной любопытством толпы она самый сочувствующий ему человек. Сознание сработало мгновенно. Лучше обнаружить непросвещенность, нежели глупость. В конце концов он директор завода, а не театральный критик. Он вправе не знать этого Гауптмана.
— Честно говоря, я не знаток его драматургии, — негромко сказал он. — Но я завидую вам и понимаю, как много значит эта пьеса для вас. Я не заметил, как объявили антракт.
Вокруг засмеялись, заговорили разом, отодвигая прочь возникшую неловкость.
Звонок, приглашающий в зал, услышан всеми. Режиссер отдавал последние распоряжения. Сценический круг со скрипом двигал навстречу длинный стол, стулья с высокими спинками. Белая скатерть съехала набок, упал высокий подсвечник. «Почему стол не сервирован?» — резко спросил режиссер. Послышалось позвякивание посуды. Из суфлерской выглянул помреж и сообщил, что буфетчица требует за тарелки денежный залог. Дали второй звонок. Закрывая дверь ложи, режиссер шепнул: «После спектакля ждем». Метельников почувствовал раздражение. Сзади протискивался разгоряченный Фатеев, выдохнул ему в затылок: