Почему он попросил две недели? Психопатия, нервы шалят. Ничего он не просчитывал, это все слухи, отголоски легенды, которые мы сами о себе создаем: «Голутвин все знает наперед, у него голова — как компьютер». Если и компьютер, то старой системы. Все словеса. За две недели должно что-то проясниться, и весь секрет. В двадцатых числах двусторонние переговоры, надо подписывать долгосрочный контакт с французами, к этому времени наверняка появится человек, который заменит Дармотова.
Демченко проводил его до лифта. Вымученно улыбнулись друг другу. «Будет обидно, если он сойдет с круга», — подумал Демченко о Голутвине. «Досадно, я полагал, что он более надежен. Буду стараться — разве это позиция? Получил должность повыше и стал зависим. Дурак». Других мыслей у Голутвина в тот момент не было.
Лифт, громыхая, пошел вниз.
Статья появилась через четыре дня. Стихийно, не отдавая себе отчета, Голутвин позвонил в газету. Ему ответили, что Демченко в командировке.
Метельникову сообщили о статье в середине дня. Фатеев неслышно проскользнул в приоткрытую дверь и, не дав генеральному опомниться, развернул на столе газету. В нескольких местах статья была подчеркнута красным карандашом. Метельников машинально пробежал глазами текст: что-то об их главке. Он не улавливал смысла статьи, посмотрел на Фатеева вопрошающе и требовательно. Коммерческий директор вытянул губы, лицо обрело озабоченный вид.
— Первая ласточка — так это называется.
Метельников поморщился. Фатеевская страсть говорить иносказательно была сейчас неуместной. Пятью минутами ранее Метельников выпроводил строителей. Он еще был во власти полуторачасового изнурительного спора. Предполагалось расширить два основных завода, входящих в объединение. Рязанская и Смоленская области дали согласие разместить на своих территориях филиалы. Есть решения исполкомов, выделено место для строительства, а с подрядчиком никак не столкуются. Метельников настаивал, чтобы строительство жилья и подсобных хозяйств было включено в основной проект. Строители потребовали дополнительный проект и отдельную смету. Областное руководство обещает создать вокруг заводов нечто вроде агрозоны, но когда это еще будет, да и будет ли вообще? Нет-нет, он не отступится. Подсобное хозяйство и жилье — все, все должно быть в проекте. Он и сам знает, что они не специалисты, но другого выхода нет. Искать подрядчика для строительства жилья? Надо быть сумасшедшим. Все эти разговоры: мы не специалисты, у нас другой профиль, — для бедных. Он настаивает. Это его последнее слово.
«На нас подобные демарши не действуют». Ишь ты, слова какие научились говорить! «У нас и без того громадный объем работ». Строители были возбуждены, уже не спорили, а требовали. Метельников понимал их, в той или иной мере беды были общими: поставщики работали скверно, обеспеченность материалами не превышала шестидесяти процентов. Но понимание не делало его уступчивее. Роли в разговоре были распределены заранее: он излагал идею проекта, защищал ее, строители, приземляя свою задачу, говорили о трудностях. Условия игры были налицо, позиции — принципиально противоборствующие: он смотрел на трудности через призму проекта, они смотрели на проект через призму трудностей. Пока выигрывали строители.
Второй день, без существенного продвижения вперед, они обсуждают проблему нехватки рабочей силы. Он уже привык к их терминологии: «Мы задыхаемся, у нас бедственное положение. Гарантии областных организаций — пустой звук». Все это произносится с напором, со ссылками на прошлый и позапрошлый год, на неприятности, которые имел некто, не внявший их предостережениям. Крики, возмущение — отрепетированная ситуация; изнуряющий эмоциональный нажим перед главным наступлением.
«Мы тут подсчитали, — говорят строители, и в голосе уже нет металла, и никто не срывается на фальцет, скорее отрешенность на лицах, печать усталости. И головой покачивают, и плечами пожимают, дескать, сами не знаем, зачем говорим, устали от непонимания. А через вздох — главное: — Это, конечно, проблемы не решает, но какой-то шанс, возможность маневра дает: двести рабочих в распоряжение стройки на первых порах командировать необходимо. Если честно, нужно четыреста. Но мы понимаем. Мы просим минимум».
Ах, четыреста, значит, нереально? А двести — реально? Они знают, откуда их взять? У них есть аргументы: «Мы поинтересовались, на уборочные работы в подшефный район объединение командирует ежегодно более пятисот человек». Даже теперь, когда он вспоминает этот разговор, у него усиливается сердцебиение.
«Нет!» Он ждал возмущения. Сметут, втопчут в пыль. Их десять, и у каждого бульдожья хватка, а он один. Проектанты не в счет, они повергнуты, им припомнили прошлые грехи. Проектанты пьют минеральную воду. Их взгляды выразительны: Метельников — наша надежда. Надо соответствовать, думает Метельников и повторяет свое бронированное «нет!».
И тишина в кабинете какая-то выдохшаяся. Если бы он стал торговаться, обещать людей, меньше чем просили, они бы поняли. Так было всегда и всюду, и этот генеральный, может, чуть хитрее остальных, но из той же, понятной им жизни. Крепкий орешек, им по душе его упрямство. У такого выспорить — уже дело. Но он сказал — нет! Значит, не знает, значит, не понимает. Он им неинтересен. Их мир — это мир реальностей, возможно, не самый устроенный, не самый лучший, но осязаемый, конкретный.
Он сказал «нет», значит, он не уважает их мир, их принципы. Они не спрашивают разрешения, поднимаются с мест и, гулко двигая стульями, уходят. Он хозяин кабинета, где они провели час своей жизни. Теперь, они это поняли, им жаль этого часа. Напрасно он думает, что выиграл. Они уходят не спеша, без слов, объединенные молчанием. Задерживаются в дверях, дают Метельникову льготную паузу. Он может задержать их. Они не остановятся тотчас, по инерции еще будут тянуться к выходу, подтверждая этой инерцией свою обиду.
Что же касается слов, призывающих их задержаться, то они, конечно, услышаны. Люди-то разные; одним на эти слова наплевать, надоело, потому и уходят с неприязненной гримасой. Живописно уходят, с матерком, дают понять — баста. А тех, кто все-таки задерживается, они презирают. На вразумляющие реплики отвечают лениво: «Да пошел ты знаешь куда…»
Но кто-то же остается. Не все, даже не половина, меньшая часть. Тоже не все просто, тоже давно отрепетированно; времени жаль, потому и задержались. Обратите внимание, всякий раз остающихся все меньше и меньше. И на призыв «давайте договоримся» отвечают устало, вразнобой: «Давайте». Садятся неохотно, через силу. Дескать, оцените, мы терпим. Те, остальные, ушли. Их еще надо уговорить, умилостивить, и все это придется делать нам. Мы терпеливый народ, готовы попробовать еще раз, но учтите, если не договоримся опять — все уйдем. Не упорствуйте, двести душ в наше распоряжение — и по рукам. Через месяц приступаем. Ну, хорошо, хорошо, две недели на подвоз материалов надо? Надо. Значит, через три недели.
Вот какими заботами был занят его мозг. И под давлением, напором этим пульсировала кровь. Он широко расставил руки, ему нужна была площадь опоры. Так и сидел, ухватив стол, словно собирался поднять его. Мотал головой, ожидая отрезвления, освобождения от глухоты. Стать самим собой, улыбнуться, отшутиться, дать понять всем и себе тоже: растерянность, может, и была, но это лишь миг, мгновение. Он и сам не сразу понял, что это растерянность. А вот теперь освоился, глотнул воздуха до упора, до головокружения и тотчас почувствовал, как освобождается от скованности, снова ощущает себя, владеет собой.
Статья лежит перед ним. Он перечитывает подчеркнутые красным абзацы, теряет нить авторских рассуждений, начинает читать сначала. Это его раздражает, как раздражает необходимость что-то переделывать, заниматься без надобности повторением уже сделанной работы. В статье назывались фамилии. Собственно, суть статьи была именно в фамилиях, в их сочетании. Всезнающий Фатеев давал пояснения:
— Это вот трое из недавно назначенных, года три, не больше. Эти — старая гвардия, костяк. Пересидели трех министров. Эти — приверженцы новой волны, выдвиженцы Голутвина. Этих поддерживал Дармотов. — Фамилии у него были выписаны на отдельный лист, он положил его перед Метельниковым. Тот заметил несовпадение, посмотрел на Фатеева.
— А эти зачем? Их же нет в статье.
— Их нет, но они есть. В этом весь фокус. — Фатеев прищелкнул пальцами. Он почувствовал роль. — Если бы не существовало этих фамилий, не существовало бы и статьи. Разве не видно, как Голутвина подбросили в воздух и теперь разгоняют толпу, чтобы не оказалось рук, растянутых простыней, на которые он мог бы благополучно приземлиться? Обратите внимание, — Фатеев оживился, — номера второй и третий пустуют.
— Это мы, что ли?
— Совершенно верно — мы. А точнее — вы, Антон Витальевич. Вас пока решили не трогать. Статья работает не против Голутвина, но против его выдвижения. По их расчетам, вы можете пойти вверх только за Голутвиным, опираясь на его помощь, других приводных ремней у вас нет. Останавливая Голутвина, они останавливают вас.
Впору было удивиться. Метельников покачал головой. Кружки, крестики, пунктирные и сплошные линии. Кто над кем, кто против кого. Его пугало обилие фамилий. Схема имела вид устрашающий. Со стороны было похоже на рисунок какого-то гигантского созвездия.
— А это что?
— Где? Ах, это! Весы, Антон Витальевич. Схематическое изображение. На левой чаше девять фамилий, на правой — пять. Вопрос на социальную сообразительность. Какая чаша окажется тяжелее?
Метельников брезгливо оттолкнул газету.
— Не знаю. Да и зачем мне знать? Ты рядом, просветишь. — Хотел сказать спокойно, а получилось с вызовом, с подковыркой. — Тебе бы, Фатеев, родиться лет двести, триста назад. Служил бы при дворе какого-нибудь монарха, плел интриги, а по утрам стоял у окна замка и наблюдал, как казнят твоих вчерашних сподвижников. Тоже театр. Ты же театрал у нас, Фатеев?
Фатеев знал эту предрасположенность Метельникова к внезапному раздражению и привычку срывать раздражение на людях близких, находящихся у него в подчинении. По натуре Метельников был отходчив и быстро забывал и о своем гневе, и об обидах, которые наносил в запальчивости. Он обижал людей часто. Сам не принимал этих обид всерьез: люди были действительно близкие, обязанные ему многим, а значит — он был в этом убежден, — должны так же легко прощать ему, как он прощал им. В общем и целом это были верные люди, послушно сносившие его подковырки, иронию, если же и случались несогласия, взыгрывало самолюбие, Метельников умел пересилить себя, извинялся, даже как бы каялся за свою невыдержанность. Считавший себя обиженным не подозревал, что угодил в расставленные сети, чувствовал неловкость, ибо всякий раз зрелище раскаяния проходило на людях, вызывало уважительное сочувствие к Метельникову, и потерпевший уже сам готов был просить прощения.