Все истинное делается вопреки. Отказ директора родил протест, а всякий протест — действие осмысленное. Он постиг навыки бокса. Не в той спортивной школе, а у энергичного искателя приключений по фамилии Фомкин. Жил такой человек, зарабатывал себе на хлеб тем, что организовывал при жэках школы бокса, самбо. Потом, говорят, его посадили за маленькие финансовые аферы, но это уже глава другой житейской повести.
Антон Метельников даже выступал в соревнованиях; на это ушло года три, наверное. И месть, о которой он мечтал, торжество силы в собственном дворе оказались уже ненужными. Изменилась шкала ценностей. Он мог наказать обидчика, но его перестали обижать. Мало кто знал, что у Антона Метельникова разряд по боксу. Странно, когда он говорил об этом, никто не ставил его слова под сомнение. Ему желалось как раз обратного: неверия. Отчего бы не поднять его на смех? Он стерпел бы, встал напротив обидчика, губы его скривились бы в усмешке, и голосом ровным (он не станет кричать), даже тихим, сдавленным, он сказал бы ему: «Повтори!» А когда бы тот повторил, полагая, что все осталось по-старому — Метла всегда напрашивался, — он ударил бы его резаным справа. Тот стал бы заваливаться, и тогда еще один удар, но уже снизу левой (он ведь левша), и наглая рожа обидчика от этого внезапного и хлесткого удара запрокинулась бы, и все бы услышали, как клацнули его ненавистные зубы! И как он повалился, оглушенный этими двумя ударами, и как встряхивал бы головой, пытаясь прийти в себя. А кругом все гоготали бы от удовольствия: «Ай да Метла!» И в смехе этом была бы месть за многолетнее унижение. Если бы на земле сейчас валялся Метла, они бы тоже гоготали, но это был бы другой смех, льстивый, заискивающий. И реплики были бы подобающими: «Как он вмазал Метле, а? Витюша любому вмажет!» И за водой побегут. Витюша желает умыться.
Увы, все происходило в воображаемом столкновении, воображаемых драках, потасовках. Мало кто знал, что у Метлы разряд по боксу. Зато молва о том, что Метла с е ч е т (а это было высшей похвалой) во всяких там железках, может собрать и разобрать мотоцикл и на таком вот собранном собственными руками двухколесном чудовище носится по городу, — молва об этом перешагнула границы двора, затем границы улицы. Вчерашние обидчики добивались его расположения. Владельцы машин являлись к Антону на дом, просили сделать кое-какую работу. А шел ему восемнадцатый год. У Метлы водились деньги, свои, заработанные, — этот довод был самым сокрушающим. И на постоянные вопросы, где проживает Метельников, никто уже с насмешкой не переспрашивал: «Это какой? Метла, что ли?» — скорее наоборот, отвечали с некоторым почтением: «Третий подъезд, четвертый этаж, квартира пятьдесят шесть».
Почему вспомнилось именно о боксе? Это была не память разума, а память ощущений. Все сжималось внутри, будто сорвался и летит куда-то, и ничего, кроме сосущей пустоты… Перед каждым очередным боем тренер говорил: «Сосредоточься, запомни: у твоего противника сильный прямой. Не проморгай, он двенадцать встреч выиграл за явным преимуществом». Противники менялись, и менялись советы тренера: «Не подпускай близко, держи на дистанции. Он ниже тебя. В ближнем бою можно ожидать неприятностей. Удар снизу — его коронный». Он выходил на ринг и уже не мог с собой ничего поделать, страх сковывал его. Предупреждения тренера довлели над ним, и неотвратимо являлось чувство внезапной дурноты: твои внутренности сжимаются непостижимой силой, ты уже не властен, ты ждешь, когда пройдет эта волна безволия…
Внезапная сухость во рту, слюна сглатывается с трудом. Ты во власти ощущений, чувствуешь, как натягиваются нервы. Чего-то ждешь непроясненно, а в мозгу стучит: «Бездействие равносильно бессилию». Сейчас Голутвин скажет главное: ты ничего не собирался предпринимать, ты выжидал. Тебе внушили, что Голутвин — отыгранная карта, и ты решил переждать. Я предполагал что ты поступишь именно так. Когда мы возвращались с похорон, твое нежелание участвовать в разговоре было слишком очевидным, я понял, на тебя нельзя рассчитывать. Ты умываешь руки. И домой ты мне тоже не звонил.
Голутвин снова остановился. У Метельникова нервно дернулась щека, он посчитал эту поспешную остановку преднамеренной. Голутвин не желает эти вот главные слова произносить не оборачиваясь, не зная точно, услышаны ли они.
Голутвин крупен, костист, черты лица, может, и грубоваты, но делают это лицо заметным, выделяющимся. Густые брови. Не по возрасту густые, коротко стриженные, с курчавостью седые волосы. Однажды кто-то пошутил — голова римлянина. Сейчас, когда Голутвин вдруг снял шляпу и вялым, расслабленным движением пригладил волосы, контур головы увиделся отчетливо, и Метельников подумал о точности сравнения. Голова Цезаря.
Итак, сейчас будут сказаны главные слова. Они подведут черту под их разговором. Нужно освободиться от навязчивой симпатии к Голутвину, посмотреть на него иначе, с неприязнью. И тогда все изменится. То, что раньше в лице Голутвина казалось мужественным, представится жестоким. Лоб, спрятанный под волосами, увидится лбом ограниченного человека. Такое вот отвращающее ощущение поможет ему обрести чувство независимости. Надо сосредоточиться и решиться на достойный протест. Еще какие-то секунды, и Голутвин заговорит. Отчетливо, разделяя слова, подчеркивая их. Это его стиль. Неспешная манера, но весомая и настораживающая.
Голутвин взял Метельникова за руку и сделал движение, точно хотел заглянуть ему в глаза. Метельников отшатнулся, испугался приблизившегося лица Голутвина.
— Скажи мне, только откровенно скажи, — голос Голутвина дрогнул и сорвался на фальцет, — что там обо мне говорят? Ведь говорят же! Плохи мои дела?
Он не сказал «наши дела», отметил про себя Метельников. Он разделил мои и свои дела. Он считает, что его положение менее устойчиво, чем мое.
Голутвин смотрел на Метельникова и думал: «Если он станет меня разуверять, значит, для моих подчиненных я уже человек из прошлого. Дармотову нашли замену, я выбываю из игры. Если скажет: не знаю, — похоже на правду, он вечно ничего не знает».
Как все переменчиво, думал Метельников. Только что я испытывал угрызения совести. Моя непорядочность казалась мне очевидной. Я ждал унижения и был готов принять его как должное. Мы только внешне стояли рядом, на равных, на самом деле расклад оставался прежним: он судил, а я безропотно ждал приговора. Но вместо слов осуждения прозвучали другие. Не сами слова потрясли меня, а состояние человека, которого, в сущности, уже нет. Я могу сказать ему правду, это не так сложно, надо лишь пересказать домыслы Фатеева. Скорее всего так оно и есть на самом деле. Голутвина не возродишь из пепла. Надо жить завтрашним днем.
— Разное говорят, — сказал Метельников.
— Ну а ты-то сам как считаешь?
Метельников раскрыл зонт и поднял его над Голутвиным — снова пошел дождь.
— Я не знаю, насколько сильны наши противники, но они спешат. Это от неуверенности — не знают, как долго момент будет удобным.
Что-то похожее на оживление промелькнуло в глазах Голутвина. Он нервно потер руки.
— Ты считаешь, они выдохнутся, их влияние не так велико?
— Трудно сказать. Скорее всего их влияние ограничено временем, потому они и форсируют конфликт.
— Возможно. — Метельников с трудом расслышал его ответ. Какое-то время они шли молча. Каждый во власти своих переживаний.
Он пришел ко мне домой, размышлял Метельников. Надо знать Голутвина: гордый, непреклонный, влиятельный — эпитеты только возвышающие, и вдруг… Его вынудили обстоятельства. Он догадывается, что я понимаю критичность ситуации. Скорее всего версию о моих шагах в его защиту придумал он сам. Я трезвомыслящий человек: ослабление, а еще хуже — поражение Голутвина не сделают меня сильнее. Спросив о правомерности слуха, он дал мне понять, какого рода поступков ждет от меня. Все логично, ему нужен подпор. Ну а связи… Связи живут по своим законам. Сильного делают сильнее, а слабого… В этом случае связи живут сами по себе, слабые им в тягость.
Мне не следовало приходить к нему домой, корил себя Голутвин. Моя растерянность не может никого вдохновить. Идут за теми, кто побеждает. Он хочет мне что-то сказать. Я слушаю тебя, Метельников, слушаю.
— Вы же сами говорите, наши шансы — это мы сами, наши стремления, наша потребность драться.
Вот видишь, сказал себе Голутвин, ты желал утешения и получил его. Это называется самообслуживанием. Он утешил тебя твоими словами.
Я выдохся, больше мне нечего ему сказать. Только бы он не заговорил о возрасте, думал Метельников. Пока он был в обойме, никто не давал ему его лет.
— Удача молодит, беда старит. Беда… — на какой-то обреченной, ноте произнес Голутвин. Метельников поднял глаза и увидел перед собой старика. Казалось, кожа на лице, шее состарилась больше самого человека и жила отдельной жизнью. Свет фонаря осветил их обоих. Лицо Голутвина окрасилось в желтоватый цвет, оно было восковым и безжизненным.
Глава XII
До юбилея оставались считанные дни. Все деловые беседы, встречи, хождение в главк, разговоры в министерских коридорах непременно венчались намеками на юбилей. Ждали указа о награждении.
Разговор о статье поутих. Немедленных перемещении не состоялось. Это сочли хорошей приметой. Статью зачислили в разряд случайных, а то, что она появилась сразу после гибели Дармотова, посчитали нелепым совпадением, о котором в самой газете наверняка крайне сожалеют. Дармотов неоднократно выступал в газете, консультировал газету по ключевым экономическим проблемам, был большим другом газеты. Нет и еще раз нет, досадное совпадение — не более того.
Чтобы исключить всяческие недомолвки, газета заявила, что готова продолжить разговор. Метельников? Прекрасно, пусть будет Метельников. Как вы сказали? «Степень реальности?» Ну что ж, мы «за», отличное название для дискуссионной статьи. Пусть будет Метельников. В четверг в середине дня Метельникову позвонил Голутвин, предупредил, что едет корреспондент, сказал, что фамилию Метельникова назвал министр и он, Голутвин, распоряжение министра отменить не может.