— Прекрати дурака валять! Благодари бога, что министр тебя не нашел. И рассказывай порасторопнее, чтоб все в точности, до запятой. Какие реплики, чем интересовался? Еще неизвестно, кто кого спровоцировал. Что ты заладил: дилетантство, некомпетентность? Думаешь, после твоих наскоков у них этой самой компетентности прибавилось?
Сбитый с толку Метельников спросил: что там стряслось? Объясните наконец.
— Тебе лучше знать! — зло ответил Голутвин. — Стенограмму обсуждения статьи затребовали наверх.
— Но я-то здесь при чем?
Голутвин переменился в лице, он будто ждал этого вопроса.
— Ты зарвался! — орал Голутвин. — Твой эгоизм, чванливость… У тебя мания вседозволенности, мы расплачиваемся за твою распущенность. Кто ты такой, чтобы давать оценки всесоюзной газете, начальнику главка, министрам? Я тебя не просил быть моим адвокатом!
Метельников уже не мог пробиться сквозь поток крикливых и вздорных обвинений. Потом Голутвин потребовал воды и пил лекарство, никак не стесняясь присутствием хозяина кабинета. Сидел, чуть подавшись вперед, с осунувшимся, посеревшим лицом.
— Не знаю, что редактор говорил министру, но я врагу бы не пожелал увидеть в этот момент Фокина. Благодари бога, что он не нашел тебя в тот вечер!
— Я был в аэропорту.
— А, — отмахнулся Голутвин. — Редактор настаивал, чтобы ему показали стенограмму обсуждения статьи на коллегии. Какие дружеские отношения, о чем ты говоришь? Миф. Только по имени-отчеству и только на «вы». А под конец Фокин даже встал. Так и закончили на взвинченной ноте: товарищ главный редактор! Товарищ министр! Короче, Фокин редактору отказал. А час назад стенограмму все-таки отвезли в горком. Рекомендовано создать комиссию. Зачем? Ты не знаешь, зачем создаются комиссии? Будут проверять. Ты хоть соображаешь, что ты им наговорил? Зачем ты залепил этому корреспонденту: Голутвин нам нужен? Они истолковали твои слова однозначно. Можно ли считать здоровыми отношения, когда начальник главка нужен директорам? О какой объективности может идти речь?
— Да не было никакого конфликта. Мы и расстались мирно. Я его проводил, он уехал в моей машине.
— Это ты так считаешь! Подумаешь, колкости: ты — его, он — тебя. Попили чаю и разбежались. А твой собеседник другого мнения о вашем разговоре. Вот послушай: «…Существует устойчивое негативное отношение к газете как среди руководителей предприятий, так и внутри самого министерства, в аппарате. Статью в газете они рассматривают как сведение счетов, желание убрать неугодных людей. Считают, что написана она без знания дела, предвзято, по принципу: кто платит, тот и заказывает музыку. Ответ на статью подготовлен начальником главка Голутвиным. По утверждению Метельникова, Голутвин — их человек. Он им нужен. Голутвин — своеобразное прикрытие группы директоров. В работу предприятий не вмешивается, однако в структуре аппарата фигура заметная, имеет большое влияние на министра». Ну?
— Я ничего подобного не говорил! Это вымысел, клевета. Я готов поехать в газету и объясниться.
— С кем? — устало спросил Голутвин.
— Я не знаю, с редактором, наверное.
— Хватит с тебя беседы с корреспондентом.
— Но это же ложь! Все, что он приписывает мне, это, по сути, его собственные слова. О том, что произошло на коллегии, я ему вообще ничего не говорил. Сказал только: обсуждали статью, было много выступающих. Суть обсуждения изложена в ответе министра. Видимо, я должен чувствовать свою вину, но я ее не чувствую. Вы же говорили, что газета хотела примирения в наших отношениях?
— Это не я говорил, а главный редактор. — Голутвин провел рукой по столу, словно собирался смахнуть пыль. — Так что садись и пиши объяснение. Какой-никакой, а все-таки документ. Нельзя же не верить генеральному директору.
…Все произошло внезапно. Это был тот редкий случай, когда само событие опередило слухи о нем. Министр получил новое назначение и уже через два дня в ином качестве вел переговоры с французской делегацией. Тех же двух дней хватило, чтобы его кабинет обрел нового хозяина. На всех этажах ведомства иных разговоров не было: откуда? почему? Как расценивать уход предшественника? Следует ли это понимать как повышение или?.. Ждали заседания первой коллегии под председательством нового лица. Судачили о переменах, перестановках, вершили правосудие: кому-то прочили повышение, неугодных провожали на пенсию. Ждали перемен и боялись перемен одновременно.
Обязательно находился кто-то, кто ранее работал с Новым, жил в одном городе. Если не он сам, то его друг или друг его друга, который доверительно сообщал, что… Варианты, комбинации. Однако всегда отсчет шел только от себя: а со мной что будет?
Круг замкнулся. Поступки были первопричиной слухов, слухи вынуждали совершать поступки. Еще вчера говорили, что Голутвин Нового знает, когда-то вместе работали. А наутро Фатеев принес весть о разносе: дескать, разговор был непростым, Голутвин вышел бледный, с ним все решено.
Секретарша была так удручена его видом, что молча налила воды и протянула стакан Голутвину. Слава богу, в приемной никого не было. Секретарша сочувственно разглядывала Голутвина и молчала. Она давно его знала и выделяла среди других, вопреки возрасту он был бодр и энергичен. Ей непременно хочется добавить: и приветлив. Секретарша несколько лет назад похоронила мужа и вдруг, когда его не стало, обнаружила в себе какое-то новое состояние: упрямое нежелание стариться. У тех, кто ее знал, это вызывало печальную, сочувственную улыбку, ее не судили строго и прощали эту запоздалую игру в запоздалую молодость. Она видела, как Голутвин старается взять себя в руки, отворачивается к окну. Смотрела на его ссутулившуюся спину, сердце сжималось от жалости к этому человеку, и с губ сорвалось: «Поезжайте домой. Он еще пожалеет об этом разговоре, позовет вас».
Голутвин шел по коридору, подчеркнуто выпрямившись, запрокинув голову, словно желал понять, разглядеть что-то отдаленное, невидимое для глаз. А вечером грянул гром: Голутвин подал в отставку. Известно доподлинно, что заявление принято и на заявлении рукою Нового начертана резолюция: «Оформить пенсию союзного значения». Говорили, что тут же была названа фамилия преемника: Метельников. И будто бы фамилию назвал не Голутвин, а сам Новый. Подсластил пилюлю: у вас, дескать, есть достойные ученики.
Поначалу их разговор не предвещал бури, но острота его все нарастала, и как финал: «У вас есть достойные ученики…» Реплике относительно учеников Голутвин не придал значения и только потом, уже у себя в кабинете, пытаясь понять причины внезапной вспышки нового руководства, вспомнил эти самые слова. Ученики, размышлял Голутвин, не идут вслед за нами, они сменяют нас. Это даже не намек, сказано открытым текстом. Значит, пора.
Он пропустил обеденный перерыв. Все знали, что он был у Нового, начнутся расспросы. Все-таки в числе первых. Ну как? Крут? Общителен? Чего ожидать? Молодые, из только что назначенных, свидетельствуют подчеркнутое уважение, а что думают на самом деле, разве угадаешь? Волнуются старики. На их памяти это четвертый. «Ну и дела… Всесильного Голутвина — под откос. Если таких не щадят, чего ждать остальным?» Кто-то позвонит, кто-то зайдет. Самое разумное — уехать. Новый вряд ли его хватится, он сделал свое дело, бросил зерна в землю. Нужно время, чтобы они проросли. Интересно, сколько времени ему, Голутвину, дано на размышление? Да и о чем размышлять? Взять лист бумаги и написать:
«Уважаемый Константин Петрович!
С настоящим министерством меня связывают сорок лет моей жизни. Начинал с мастера. Отдаю себе отчет, что теперь биографические данные не имеют никакого значения. В нашем разговоре вы сказали о достойных учениках. Эта фраза была произнесена не случайно, не столько по причине вашего действительного интереса к моим ученикам (тут вы не ошиблись, есть и ученики, и единомышленники), сколько из желания натолкнуть, точнее, подвести меня к мысли о моей отставке…»
Да-да, именно так и он напишет. Но не только это, не только это. Желаемого клочка бумаги с тремя формальными фразами: по состоянию здоровья, или что там еще пишут в таких случаях, ссылаются на статью Конституции, указывают возраст, — подобного унизительного документа он не оставит. Это не заявление об отставке, это открытое письмо министру. Он не заслужил упреков, которые обрушились на нею.
Неожиданно Голутвин поймал себя на мысли, что никогда не думал о том, как он будет уходить. Мысли всегда были устремлены вверх, видимо, по инерции. Он засиделся в начальниках главка. Прежний давал понять, что намерен сделать его своим первым заместителем. Когда это было? Теперь можно сказать, еще при Дармотове. Не стало Дармотова, и как-то разом стихли разговоры о его, Голутвина, непременном выдвижении. Скорее всего Прежний знал, что уходит. Они много лет проработали вместе… Голутвин закрыл лицо руками. За плотно закрытой дверью стучала пишущая машинка.
Окна кабинета выходили во двор. Внизу росли старые, разлапистые тополя. Каждый род говорилось одно и то же: надо бы спилить. Деревья затеняли двор, там вечно было сыро. Листья тополей, с одной стороны зеленые, с другой — матово-серебристые, достигали окон, весной оставляли на стеклах влажный, липкий след. Уборщицы, когда мыли окна, бранились. Потом на дворе кружилась белая мебель. Тополя цвели. Сходство со снегопадом было поразительным.
Еще не зима, но уже не осень, подумал Голутвин. Оттого мне так холодно.
Метельников знакомился с новыми разработками КБ. Разговор уже шел на убыль, принесли чай, и сейчас говорили больше о мотивах сопутствующих. Начальнику КБ позарез нужны пять квартир. Он присмотрел на стороне головастых мужиков, давать им жилье за счет очередников никто не решится: дополнительные квартиры могли спасти положение. Начальник КБ долго готовился к этой встрече, и то, что она пришлась в канун директорского юбилея, считал редким везеньем. То и дело заглядывали сотрудники, поздравляли Метельникова, говорили подобающие слова. Метельников чувствовал себя обязанным, всякий раз поднимался, свидетельствуя сдержанным поклоном свою благодарность. Начальник КБ был доволен. Как говорят в таких случаях, рыба сама шла в сети, лучшей психологической ситуации быть не могло.