Разговор с матерью лишь добавил досады. В ее упрямстве не было промежуточных красок, полутонов. Назидания, упреки. Мать привычно жаловалась на жизнь, которая заметно вздорожала, на нездоровье (опять разыгрался артрит), на холодность дочери: вот и не заходишь уже, в месяц раз, и то слава богу. Натура строптивая, нервная, Алла Юрьевна желала совсем иного: согласия с собой, подтверждения правильности собственных решений. А если уж спорить, то достойно, без кликушества, без дешевого проповедничества, на которые так горазда мать. Всех радостей, что выговорилась, а по существу, разболтала тайну. Уезжала, вглядывалась в лицо матери, думала про себя: «Зря рассказала».
Домой возвратилась поздно. Вроде некуда торопиться, а все равно бежишь. Взгляд на почтовые ящики скользящий, необязательный: нет надобности, утром вынимала почту. Лифт дернулся и со скрипом пополз вверх. Открыла сумку, увидела ключи от почтового ящика. Было похоже, что ключи специально попались на глаза. Нацепила на палец, ключи сделали кувырок и упали на дно сумочки. Надо бы вернуться, подумала, в почтовом ящике что-то лежит.
На кухне убавила звук радио. Если забывала это сделать, утренний перезвон курантов будил ее. Сделала маску на ночь, последним усилием завела будильник. Поставила на пол, у самой постели, так удобнее, раньше часы стояли на журнальном столике, спросонок дважды роняла на пол. У будильника разбито стекло, вмятина на колпачке звонка. Дернула шнурок выключателя — свет погас.
Что-то ведь лежало в почтовом ящике, подумала Разумовская. Мысль была вялой. Она уснула. В почтовом ящике лежал конверт с приглашением на банкет.
Глава XVII
Левашову было приятно — его помнят. На Метельникова он зла не держал. Да и при чем здесь Метельников? Во всем виноват он сам. Он честно отрабатывал свою вину. Поговаривали о втором восхождении Левашова.
Левашов стоял на автобусной остановке. Шел снег. Машина, проезжавшая мимо, внезапно затормозила, дала задний ход и остановилась в трех шагах от Левашова. Из машины высунулась рука в перчатке, сделала ему знак. Левашов нехотя подошел, слишком барственным показался ему жест кожаной руки. Передняя дверь распахнулась, из машины выкатился хохочущий Фатеев.
— Как я тебя, а? — Левашов даже не успел подумать, хочет ли он обняться с Фатеевым, как сильные руки уже тормошили его. В зимнем пальто Левашов был особенно неповоротлив. Он раскачивался, тычась носом в мягкий фатеевский воротник. — Я тебя сразу узнал, — вскрикивал Фатеев. — Раньше ты ведь очки не носил, а?
— Не носил.
— Вот видишь, а я узнал! Смотрю, что-то знакомое. Еще не пойму, что именно, но сам себе приказываю: стоп, я знаю этого человека. Все дело в привычках — ты всегда ходил, забросив руки за спину, боялся сутулости. И голову запрокидывал, казалось, смотришь на нас свысока. Мы тебя так и прозвали — Гусак. — Фатеев смеялся с удовольствием, Левашов — как бы за компанию, по необходимости.
Фатеев подумал, что очки облагородили Левашова. Стекла чуть затемнены, не угадаешь, какие глаза за ними. Н-да… Он-то помнит: глаза у Левашова маленькие, с рыхлыми припухшими веками. Губы Левашова дернулись, на лице появилось располагающее выражение. Левашов не то чтобы улыбнулся, скорее дал понять, что он тоже помнит. Заговорили о делах, вспомнили общих знакомых, некоторых уже схоронили, Дармотова жаль, в трудные для Левашова времена тот поддержал его, не дал потонуть.
Левашов никак не мог отделаться от чувства неловкости: хотелось обрадоваться встрече, и лицо было готово улыбаться, но что-то удерживало. Воспоминания тут ни при чем, если и вспоминались, то частности, эпизоды. Другая жизнь, другие заботы. Постарел, казалось, стал спокойнее, может быть, равнодушнее. А вот сейчас увидел Фатеева и понял: ничего не забыл. Тогда, много лет назад, он не принял Фатеева всерьез. Метельников пришел сам и привел еще троих, среди них был Фатеев. Придумал ему должность — коммерческий директор. Бог с ней, с должностью. Вглядываться не стали. Шут, холуй. Хохмочки, розыгрыши, анекдоты. Ошиблись. Даже не так, не ошиблись — он, Левашов, просчитался. Проморгал Фатеева. А ему, Левашову, такой человек нужен был позарез.
Фатеев развернулся на заводе. Не было жилья; Фатеев на первом же собрании заявил: будем строить. Левашов позаботился, чтобы это заявление было внесено в протокол. Он был уверен: спустя год все поймут — Фатеев болтун. Еще тот собирался строить детские сады, дом отдыха — целая программа, которой Левашов приклеил издевательский ярлык «Мираж». Одного он не учел: программа Фатеева зацепила своей житейской очевидностью, в нее доверили. Прошел год, и заводу выделили участок под строительство нового жилого дома.
В кабинете Метельникова Левашов увидел карту Москвы, она лежала прямо на полу и обращала на себя внимание: какие-то цифры, обведенные цветными карандашами территории. Он тогда был уже в конфликте с генеральным. Чисто формальные отношения. Карте, как, впрочем, и всему остальному, что происходило в кабинете Метельникова, Левашов не придал значения. Все это второстепенно. Главное будет решаться т а м. Он был нацелен, запрограммирован на это всемогущее «там» и свои собственные неудачи объяснял однозначно: «Там не захотели. Там перерешили. Там передоверились». Все держится на личных контактах, не уставал повторять Левашов. Значит, мои контакты т а м были непрочными. Понятия «здесь» и «там» казались ему разделенными методологически: здесь — тактика, в которой Левашов преуспел; там — стратегия. Метельников — ненадолго. Надо только подсуетиться, и там поймут, разглядят. Ведь было же, было! «К выработке комплексной программы надо привлечь лучшие силы ведомства. Разве у нас мало светлых голов, таких, как Левашов, например?» Не он придумал эти слова, они были произнесены «там». Здесь у него все в порядке, так он считал. Теперь поздно рассуждать: был порядок, не было его. Скорее всего не было. Да и союзников из тех, что «здесь», он растерял достаточно скоро. Растерял вчистую, не получив даже сомнительной компенсации. У него появилась новая манера зло подсмеиваться над собой.
Карта Москвы оказалась не просто картой, а картой выигрышной: Фатеев систематизировал адреса всех нуждающихся в яслях и детских садах; получились четыре компактные зоны; после этого в шести исполкомах города Фатеев пробил бронь, квоту на двести мест. Это было похоже на чудо. Левашов, правда, по-прежнему был настроен скептически: «Авантюризм. Наши дети там на птичьих правах». «Когда нет никаких, сгодятся и птичьи». — Метельников не старался их примирить, он лишь уточнил. «Это временная мера. Всякая программа осуществляется поэтапно, — развил его мысль Фатеев. — Всего сразу быть не может». На том же партийном комитете Левашов не без блеска сострил: «Нет ничего более постоянного, чем временные меры». Фатеев посмотрел на Левашова смешливыми глазами и громко сказал: «Прошу поставить вопрос на голосование. Потрачены громадные усилия, найден, на наш взгляд, реальный выход из критического положения. Мы должны быть уверены в поддержке коллектива». Голосовать против никто не решился. Фатеев сделал беспроигрышный ход. Левашов тоже голосовал за. В тот вечер он уезжал домой один, у него не оказалось попутчиков.
Не угадал Левашов, не почувствовал ситуацию. Он расценил действия Метельникова как неуверенность в своих силах, как инженерную неподготовленность. Мамы, папы. Детские сады, пионерские лагеря, дома отдыха — это был иной стиль, иное видение проблем, которые Левашов не воспринимал как ключевые, не чувствовал их. Левашов знал себе цену, он высочайшего класса инженер, масштабный человек, и если та или иная проблема не вызывала у него интереса, он считал такую реакцию правомерной и знаменательной: значит, чутье, внутренний голос оберегают его от решения вопросов приземленных, доступных пониманию руководства средней руки.
Жизнь сделала выбор: остался Метельников, ушел Левашов. Для тех, кто всегда в проигрыше, величина выигрыша не имеет значения — важен прецедент. Чувства начинают опережать разум. Сейчас Левашов понимал: возникло предощущение беды, я начал нервничать, мельчить, терял высоту. Мне надо было где-то выиграть, в чем-то взять верх. Побед не предвиделось, и тогда я стал их придумывать. Он размышлял об этом без горести. А еще он вспомнил, что один или два раза наводил справки о Фатееве, не поссорился ли тот с Метельниковым. Ходил слух, что Фатеев на чем-то погорел, висит на волоске. Левашов взял бы Фатеева на должность заместителя. Его не беспокоили прошлые расхождения, Левашов стал другим человеком. Теперь они сработаются. Он и не заметил, как заговорил об этом с Фатеевым. Тот легко принял такой поворот в разговоре и, как показалось Левашову, даже подзадорил его, дескать, всякое может случиться. Лично он, Фатеев, всегда ценил Левашова. На заводе Левашова до сих пор вспоминают. Как вспоминают, Фатеев не уточнил, сказал просто — вспоминают.
Их разговор звучал странно: о чем угодно, только не о Метельникове. Фатеев знал, что Левашов приглашен на банкет. Метельников объяснял так: должны быть приглашены все, с кем я начинал. Где они сейчас, кто они, неважно. Я им признателен. Всем признателен. Друзья помогли мне. Противники научили ценить дружбу. Все вместе научили жить. Как определишь, отчего ты стал мудрее, сильнее? От помощи друга или противоборства врагов? Нет-нет, позвать надо всех, с кем он начинал на этом заводе. Всех. Кстати, их не так много. И приглашения разослали всем.
Левашов не укладывался в расхожее понятие «все». Первый среди всех, главный среди всех. Фатеев молчал. Метельников ждал признания своей правоты. «Чего ты молчишь?» — «Думаю. Если бы верх взял Левашов, стал бы он приглашать Метельникова на свой юбилей?» — «Богу богово», — невозмутимо ответил Метельников. Он не хотел больше говорить о Левашове.
Любую здравую мысль можно довести до абсурда. Не начни Фатеев так упорствовать, он бы прислушался к его словам. Однако настырность Фатеева была слишком навязчивой. Возможно, Фатеев защищает свое право влиять на меня. Его же зовут моей тенью. Будь я на его месте, меня бы такое сравнение обидело. Он — другой человек, это прозвище его даже вдохновляет. В таком случае, пусть будет все как есть. Левашов должен быть среди приглашенных. В конце концов он мой оппонент, а не оппонент моей тени.