Фатеев не мог бы сейчас ответить точно, почему он с таким упорством возражал против приглашения Левашова. Он не очень взвешивал доводы, сказал первое, что пришло в голову: Левашов злопамятен, его может понести.
Сейчас они стояли друг против друга и, как казалось Фатееву, оба обрадовались встрече. Их взаимное расположение было очевидным. Левашов почему-то не садился в машину. Приглашать второй раз Фатеев посчитал неудобным. Они так и стояли, мысленно прощупывая друг друга, путая настоящее с прошлым. Всех вспомнили, не вспомнили только Метельникова.
Он знает, что я приглашен на банкет, понимал Левашов. И то, что я не приду, он тоже знает. Это всех устраивает. Один печется о своей репутации миротворца, играет в благородство; другой, это скорее всего я, как умалишенный, оберегает свою уязвленность: да не погаснет огонь мести! Третий, посредник, ищет своей выгоды, это Фатеев; он, как и я, Метельникову всем обязан, только я — крушением, а он — взлетом. Фатеев не друг, но и не враг. Жаль, если мы разбежимся.
Чувства выветрились, остался опыт. Я ничего не забыл, но вот что любопытно: мне неинтересно вспоминать. Мы — два путника, двигающиеся в разные стороны. Все больше отдаляемся друг от друга. Реванш невозможен. Я пристально следил за жизнью Метельникова. И не хотел вспоминать о себе: слишком много ошибок. Потом, когда мне дали завод, не помню уж при каких обстоятельствах кто-то сказал: «Вы многому у Метельникова научились». Следуя логике наших отношений, я должен был человека, сказавшего мне такие слова, навсегда зачислить в лагерь недоброжелателей. Но что-то происходит с нами, меняется в нас, я даже не пожал плечами, не признал, но и не отрицал правоты сказанного. Я стараюсь не мучить себя вопросами: многого ли я достиг? Идея бросить вызов больше не воспламеняет душу. Хватит, говорю я себе. Ни шагу без гарантии.
Что мешает нам разойтись? Напрягаешь зрение, чтобы различить номера автобусов. Сколько я их уже пропустил? Что-то удерживает, мешает. Фатеев не тот человек, с которым я могу быть откровенным. Однако это он заметил меня, его внимание ко мне было искренним, я должен дать ему понять, что оценил это. Мне неловко, но я всякий раз оглядываюсь на очередной автобус.
Я был готов его подвезти, думал в это время Фатеев, но теперь уже и крюк сделать некогда, если только по пути… Он невозмутим, у него все в порядке. Я не обманул его: Левашова на заводе вспоминают. После него сменились три главных инженера, Метельников любого готов отпустить безболезненно. Если бы Левашов поинтересовался, кто именно его вспоминает, я бы ему ответил — генеральный. Метельников как-то пошутил: «У меня две левые руки и ни одной правой. Все они неплохие ребята, но их надо учить. В этом разница. Левашов учил меня, а этих приходится учить мне». Я хотел поинтересоваться, почему Левашов без машины, но вовремя спохватился: он всегда был крайне обидчив.
— Моя машина в вашем распоряжении. — Полчаса назад это было сущей правдой. Теперь же я попросту блефовал. Лимит времени исчерпан.
— Если только до метро, — сказал он и стал неловко запихивать свое крупное тело на заднее сиденье. — Одна в ремонте, вторая сломалась в квартале отсюда. Есть еще «Икарус». Хорош бы я был, разъезжая по городу один в пустом «Икарусе». — Он засмеялся, и я засмеялся.
У метро он долго выбирался из машины. Я тоже вышел. Левашов тяжело дышал, раздувая щеки. Приметно отяжелел мужик. Объяснил не то с обидой, не то успокаивая себя: «Курить бросил». Я все ждал, неужели так и не скажет: «Привет Метельникову»? Не сказал. Задержал мою руку в своей. У него всегда были влажные руки. Мы с ним почти одного роста, его лицо рядом с моим. Еще раздумывает, еще не решил… И все-таки он не выдержал:
— Я слышал, Метельникова сватают на главк?
Я ответил: точно никто не знает. Он не выразил отношения ни к своему вопросу, ни к моему ответу. Пошел сквозь крутящуюся метель, слегка раскачиваясь, не обращая внимания на слякотный снег под ногами.
Фатеев спешил. Последние приготовления к банкету. Он сделал все, чтобы избежать ненужной самодеятельности. Договорился с двумя цветочными магазинами. Отладил микрофон — народу достаточно, микрофон понадобится, всех не перекричишь.
Договорился с музыкой: тоже все непросто, хотел как лучше — пригласить заводской ансамбль, но Метельников так на него посмотрел… Ну, не понравилось, скажи просто — не надо. Мы так не можем, мы цельная натура! Не разжимая зубов, чтобы не было никаких сомнений: презирает. «Оставь свои купеческие замашки». Ну, хорошо, оставил, а дальше? Ты миллионер? У тебя счет в международном банке? На какие шиши музыку заказывать? Ах, и магнитофон сгодится? Ну-ну, давай. Нет, чтобы выслушать понимающего человека и намотать на ус. Я же объяснял, ребята со всей душой. Поиграли вечер — два дня отгул. Разве плохо? Кому нужна твоя щепетильность? Завтра они к тебе придут, они же победители республиканского конкурса, их надо посылать на всесоюзный. Ты что же, скажешь «нет»? Как бы не так, ты же у нас меценат. Подпишешь всем командировки, еще и костюмы оплатишь. Тогда ответь мне: должны они это ценить или не должны? Если хочешь знать, у меня и в мыслях не было их приглашать. Сами напросились, пришли и говорят: «Для нас — большая честь».
Скорей бы уж все кончилось. Еще эта канитель с фотопортретом. Отобрали несколько фотографий. Отдали на увеличение. Редактор заводской газеты просил подъехать и решить окончательно, какую выбрать. «Я на себя ответственность взять не могу». И Фатеев поехал визировать качество улыбки генерального директора. Лучшей оказалась та самая фотография, сделанная не поймешь где. По предположению, это была встреча с делегацией французских промышленников.
— Очень многозначительная усмешка, — с сомнением сказал редактор. — И потом этот жест… Поймите меня правильно, присутствующие могут посчитать, что и усмешка и этот отрицающий жест адресованы им, а не французским промышленникам. Я слышал, ожидается министр. В общем, решайте. Мое дело — предупредить.
Фатеев понял наконец, что́ его не устраивает в голосе редактора: вкрадчивая назидательность. Фотографии были метровыми. Редактор брал их двумя руками и поднимал над головой, как поднимают рекламные плакаты.
— Остальное традиционнее, конечно, — сказал редактор, — но…
— Бесстрастные, пустые, — сказал Фатеев. Он знал, что все фотографии сделаны либо самим редактором, либо фотокором многотиражки. Кроме той. Ту сделал корреспондент ТАСС, он приезжал вместе с французами. Редактор обиделся.
— Мы фотографируем генерального директора, а не кинозвезду, здесь, знаете ли, вольности неуместны. Хорошие, дисциплинированные фотографии. Это я вам говорю как профессионал. Кстати, очень портретные.
— Да-да, — пробормотал Фатеев, — дисциплинированные. Это вы точно заметили. Министру должны понравиться.
Фатеев смотрел на фотографию генерального директора и чувствовал, что видит совсем другого Метельникова. Их всегда было два: одного любили, другого боялись. Сейчас перед ним третий. Таким он его не знал прежде. Уверенный в себе, знающий всему цену и, может, случайно не успевший спрятать своего трезвого, даже, пожалуй, саркастического отношения к миру. Фатеев вспомнил Ремарка: «Характер человека по-настоящему можно узнать, когда он станет твоим начальником». И еще что-то в таком роде: «Должности часто меняют нрав». Фатеев даже присвистнул, так велико было удивление. Он попросил редактора отнести фотографию в угол, чтобы еще раз, издалека, посмотреть на нее. И тотчас неожиданный эффект пропал. Сделал несколько шагов навстречу и заметил, что человек, изображенный на фотографии, всматривается в него. Усмешка была предупреждением остановиться, не идти дальше.
— Вот-вот, — со злорадством сказал редактор. — Я тоже так ходил.
Фатеев сказал резко, почувствовав приближение головной боли:
— Вы-то чего трясетесь? Скажите: Фатеев выбрал эту.
Редактор покраснел, занервничал. В такие минуты его речь теряла стройность, обнаруживался скрытый недуг — редактор заикался. Трусоватый, однако заносчивый, в минуты взвинченности он производил впечатление человека склочного и агрессивного. Редактор боялся ответственности, он сыпал словами, срывался на крик, жаловался и обвинял одновременно: его здесь никто не ценит, директор до сих пор не решил вопрос о персональной надбавке…
— Заткнитесь вы! — вдруг грубо оборвал Фатеев. Нет-нет, редактору не послышалось: заместитель генерального директора Сергей Петрович Фатеев сказал именно это слово: «заткнитесь». Он не стал выбирать окольный путь к сознанию редактора, пошел напрямик, срезал угол, он не просто поставил его на место, он унизил его. Фатеев в этот момент ненавидел редактора. Головные боли стали слишком частыми, он не сомневался, что на этот раз боль была спровоцирована редакторским мельтешением, этим словесным поносом.
— Ваши страхи — дело сугубо личное. Никто вас не неволит распространяться об этом, — выговорил Фатеев через силу; каждое слово больно отдавалось в голове. — Какой-нибудь порошок, анальгин, еще лучше тройчатку, — попросил, морщась.
Все остальное как в тумане. Редактор еще по инерции что-то говорил, оправдывался или обвинял, открывал и закрывал ящики. Сквозняк, кто-то оставил дверь открытой. Фатеев притиснул ладонь ко лбу. Возможно, это было обманчивым впечатлением, но тепло, идущее от руки, или сама рука удерживали боль, не давали ей двигаться.
Лекарство принесли. Воду Фатеев пил крупными глотками, стараясь смыть терпкую горечь. Несколько минут сидел неподвижно. Затем открыл глаза. Прямо перед ним на стуле стояла фотография Метельникова.
«Этого человека надо остерегаться». Фраза, сказанная только что… Надо сосредоточиться — кем и когда? Фатеев осторожно поворачивает голову. Рядом стоит Разумовская. По наклону головы можно догадаться, что она разглядывает фотографию.
— Нравится? — Она не ответила, повернула к нему лицо. — Как вы здесь очутились? — спросил Фатеев.
— Принесла вам лекарство.
— Спасибо. А где редактор?