— Приехали, — сказал водитель. Метельников открыл дверь машины, запрокинул голову. У него есть еще несколько минут. Метельников разглядывал здание ведомства, начиная с верхних этажей.
Глава XIX
Первые гости появились без двадцати семь. Раскованно шутили: «Кворум есть, можно начинать». Отсутствие юбиляра подавалось как домашняя заготовка, сюрприз. Фатеев на всякий случай принял успокоительное, заел лекарство лимоном.
Лидия Васильевна, жена Метельникова, в роскошном розоватом платье, скроенном на манер древних одеяний, была похожа на жену римского сенатора. До какого-то момента она не придавала особого значения отсутствию мужа, полагая, что причины известны всем и ей остается лишь шутливо обыгрывать свое вынужденное одиночество. Она не без успеха делала это. Была хороша собой, оживлена, и смех ее, легкий, непринужденный, создавал ощущение устойчивого благополучия. Впрочем, довольно скоро шутки по поводу отсутствия юбиляра потеряли свежесть да и ответные улыбки выглядели натянутыми и нервными.
Когда часы показали без десяти семь, Фатеев понял, что никто из присутствующих подлинной причины задержки Метельникова не знает. И, хотя гул оживления оставался ровным и то в одном, то в другом конце зала слышался смех, настроение присутствующих менялось. Уже никто не скрывал недоумения по поводу столь странного поведения юбиляра. Положение становилось отчаянным, назревал скандал.
Среди приглашенных Фатеев заметил Шмакова и направился к нему. Шмаков стоял в окружении директоров, то и дело оглядывался, пытаясь увидеть лицо, причастное к организации банкета. Кто-нибудь наконец объяснит ему, что происходит? Где юбиляр и почему его, Шмакова, никто не встречает? Фатеев взял Шмакова под руку, изобразил на лице беззаботную отрешенность, улыбнулся, произнес ничего не значащую фразу «Скоро начинаем» и тут же вполголоса, адресуясь к ушам высокого начальства, сообщил весть волнительную и обязывающую: «Метельников у Нового». Этого было довольно, и уже Шмаков подталкивал Фатеева перед собой, требуя отвести к телефону, откуда он, Шмаков, сможет позвонить.
Меньше всего Шмакова сейчас интересовал юбиляр. Без ответа оставался главный вопрос: почему он, первый заместитель, ничего не знает об этом вызове? Что могло произойти за три часа? Сначала он позвонил своему секретарю, позвонил машинально, зная наверное, что там никто не ответит. Шмаков был мнительным человеком, он разволновался настолько, что диск дважды срывался и приходилось набирать номер приемной повторно. Ответил помощник. В последний момент Шмаков подумал, что мог бы все узнать у помощника, но было уже поздно, да и волнение оказалось слишком сильным, и слова вырвались сами по себе:
— Это Шмаков, соедините меня с Константином Петровичем. Может быть, я уже не первый зам? — Он, видимо, произнес это вслух, увидел округлившиеся глаза Фатеева, хотя и запоздало, но все-таки рассмеялся.
Новый не сразу взял трубку. Мозг Шмакова судорожно просчитывал варианты. Надо обосновать необходимость внезапного телефонного звонка из столь неподходящего места. Это был даже не кабинет, какая-то комнатенка, закуток (сюда его привел Фатеев), не защищенный ни от каких шумов, запахов. Где-то играла музыка, ругались повара, готовилась к выступлению эстрадная певица. Шмаков прикрывал ладонью трубку, всякий раз требовал закрыть дверь, когда кто-то заглядывал или когда дверь открывалась сама по себе. Шмаков вспотел, он уже не выпускал из рук платка, которым вытирал обильную испарину — сначала лоб, затем шею. Какой же он идиот, что согласился звонить отсюда, не захотел подняться этажом выше! Все торопимся, скорее, скорее. А ради чего, зачем? Душно-то как, господи! В какой уже раз распахнулась дверь за спиной, и гам, шум хлынули в комнату беспрепятственно. Шмаков обернулся, готовый заорать: «Да закройте же дверь наконец!!!» Не успел.
— Я слушаю, — ответил Новый. И, как в тумане, эхом донеслось до сознания, Шмаков не разобрал, кто сказал эти слова, но они были сказаны с тихим облегчением: «Ну слава богу, Метельников приехал…» И запоздалое сожаление: поторопился, не надо было звонить.
— Константин Петрович, Шмаков беспокоит. Есть одно обстоятельство, хотелось бы согласовать… — Шмаков глотнул воздух. Рука с уже повлажневшим платком совершила обычный путь: лоб, затем шея. Пот выступил над верхней губой, Шмакову мерещилось, что слова, которые он только что произнес, застряли где-то посередине, повисли в этом странном безмолвии, насыщенном шорохами, потрескиванием. — Алло! — отрывисто выкрикнул Шмаков, и голос Нового, как показалось Шмакову, спокойный, насмешливый, тотчас ответил:
— Я вас прекрасно слышу, говорите.
И Шмаков стал пересказывать разговор, который сегодня состоялся у него в Совмине. Их вызывают уже второй раз — разногласия с Министерством электротехнической промышленности. Через три дня корректировка планов на новую пятилетку у зампреда, надо заручиться поддержкой. Шмаков и его коллеги никак не могли привыкнуть к необычайной манере Нового выслушивать не перебивая. Не всякого хватало на монолог. Молчание можно истолковать как угодно: несогласие, предостережение, некая вынужденность — не хочешь, а слушать обязан… Меж собой они эту черту обсуждали постоянно, домысливали всякое: не доверяет, осторожничает, приглядывается. Новый скуп на слова, чуть больше, чем просто да или нет. Это было так несхоже с поведением предшественника, что настороженные, непроясненные отношения в аппарате ведомства обещали быть долгими.
— Я не возражаю, — сказал Новый.
Так вот распрощаться, не спросив больше ни о чем, не узнать главного, ради чего звонил? Это было нелепо и ставило Шмакова в смешное положение перед тем же Метельниковым. Но спросить напрямик он не мог — не те отношения. Шмакова уже звали, торопили. «Начинаем, начинаем», — шептал Фатеев из-за дверей. Шмаков тяжело повертел шеей, желая ослабить душивший его галстук, расстегнул ворот рубахи и спросил-таки, спросил:
— Тут переполох. Метельникова нет. Говорят, он у вас?
— Был, — ответил Новый. — Уже уехал.
Новый не счел нужным объяснять причину срочного вызова. Шмаков почувствовал себя уязвленным и страшно одиноким среди этого нарастающего веселья. Ему дали понять, что есть круг вопросов, которые Новый не намерен с кем-либо обсуждать. Шмакову был неприятен собственный голос, который никак не мог зазвучать в свою силу. И хрипловатость кажется странной, и тон заискивающий. Эх, Шмаков, Шмаков! Дрейфить-то чего? Персональный пенсион тебе обеспечен. По должности положено, — значит, твое. Взбодрись! Возмутись, черт возьми! Ладно, на возмущение тебе не потянуть, дай понять: обижен, не заслужил. Ну, придумай что-нибудь. Скорее, скорее. Спроси, надо ли поздравлять Метельникова от имени министра? Надо ли врать, что только крайние обстоятельства помешали Новому быть здесь? Ты вправе знать, о чем они говорили полтора часа. Кому перемывали кости? Тебе, Шмакову, а может, Голутвину? И в каком созвездии нынче числить звезду по имени Метельников? Какова конъюнктура? Напомни ему, кто у него первый зам.
Ничего не спросил Шмаков, темперамента хватило лишь на то, чтобы пробормотать извинение за беспокойство. Бог тебе судья, иди к банкетному столу. По крайней мере там ты еще нужен. Еще не все потеряно, расспроси Метельникова. Погоны не позволяют? Ишь как ты разволновался, покраснел. А ты сделай вид, ты же умеешь делать вид. Работа у тебя такая — делать вид. И никаких проблем, надо только соответствовать. Вот иди и соответствуй, ждут. Тут все примут за чистую монету. Ты по-прежнему всесильный Шмаков, первый заместитель Нового.
Шмаков обернулся, в дверях его терпеливо ждал Фатеев.
— Идем. — Шмаков кивнул, а про себя подумал: «Тоже ничего не знает! По глазам вижу — пусто».
Когда появился Теремов, в банкетном зале уже рассаживались. Многолюдье предполагало некоторую неразбериху, каждый искал глазами своих и устраивался поблизости. Однако народ собрался разношерстный, больше было чужих. Теремова несколько смутило такое количество незнакомых лиц. Он расположился в конце стола, однако его тотчас окликнули. Теремов обернулся на голос знакомого директора и в первый момент даже не поверил глазам: за соседним столом сидел Голутвин.
И без того скверное настроение Тихого еще более омрачилось. Он было подумал: надо немедленно уйти, но теперь, когда шум стих и там, за главным столом, поднялся Шмаков, сделать это, не обратив на себя внимания, было попросту невозможно. «Идиотская ситуация», — пробормотал Теремов.
Продумать речь, представить и пережить отношение к своим словам, в которых нет ни грана искренности, — пусть в мыслях, но пройти через это унижение, пересилить себя во имя какой-то призрачной, как он понимал сейчас, порядочности… И в результате Голутвин скажет теперь все, что положено, а он — при Голутвине как бы за компанию. Наверняка подумают: «А Теремов-то холуй. Они и здоровались всегда сквозь зубы, а как повышением запахло, прибежал засвидетельствовать, ручку облобызать». Он бы и сам так подумал. Из других главков либо вообще никого, либо по одному человеку. А ему, Тихому, значит, больше всех нужно? Ему, который осуждал эту затею с самого начала!
А может, во всем случившемся есть какой-то умысел?
Вспомнилось: вчера в министерском коридоре столкнулись со Шмаковым, встреча была неожиданной, Теремов смутился и даже встревожился немного. Шмаков слыл крикуном и мог сказать всякое прямо в коридоре. Теремов хотел поздороваться и прошмыгнуть мимо, но Шмаков его остановил, поинтересовался самочувствием Голутвина, спросил, как обстоят дела с планом по товарам народного потребления. Теремов против своей воли заговорил о морозильных шкафах, выпуск которых наладил Метельников. Шмаков спросил о цене. Теремов цены не знал, ответил наугад. Шмаков покачал головой и сказал: «Дорого». «Идиотское положение», — ужаснулся Теремов и стал невнятно объяснять, что цена приблизительная, что на самом деле она, конечно же, ниже. Шмаков слушал рассеянно, было ясно: эта тема его больше не интересует. Неожиданно Шмаков поинтересовался, идет ли Теремов на юбилей Метельникова. Теремов сказал, что на юбилей скорее всего пойдет Голутвин. Шмаков остался безучастным к ответу, рассеянно кивнул и, похоже, тут же забыв о Теремове, не попрощавшись, пошел дальше.