— У вас, что же, там свой пищеблок?
— Нет, пищеблок общий, кухни разные.
— Вот как! Труба пониже и дым пожиже. И вы считаете это правильным?
— В общем, да. Гости все-таки.
— Послушайте, Антон Витальевич. — Новый оттопырил губы, причмокивающий звук выразил нечто похожее на досаду. — Это все серьезно или вы меня дурачите?
— Помилуйте, как можно?
— Значит, серьезно. Вы действительно нестандартный человек. Мой предшественник вам, видимо, многое прощал.
Новый чиркнул спичкой, она вспыхнула. Он подождал, когда она догорит до конца.
— Вседозволенность развращает. Вы не согласны?
— Согласен. Я тоже противник вседозволенности.
— Даже так? Это хорошо. Хоть какая-то общность.
— Я вам помог?
— Простите, не понял?
— Вы просили о помощи. Я старался выполнить вашу просьбу.
— Ах, это! Да, пожалуй. Вы мне помогли. Теперь я реально представляю, кто такой Метельников.
— В таком случае…
— Не торопитесь, у нас в запасе еще минут двадцать пять. Ведь вас ждут к девятнадцати? Это только половина разговора. И притом половина не главная. Согласитесь, вы ждали другого? Слухи доходят даже сюда, в этот кабинет.
— Я ничего не ждал. И уж тем более сегодняшней беседы.
— На эту тему мы уже говорили. У меня такой вопрос: вот вы пятнадцать лет уже генеральный директор. Это серьезный срок. Не надоело?
— Человек определяет объем и характер своей работы сам. Должности одинаковые, но один зашивается, а другой томится бездельем. Я предпочитаю первое. Ваш предшественник сказал однажды: «Чтобы хорошо работать, надо много работать», Он прав.
Однако это странно, он, кажется, собирается сделать мне предложение.
А все, что было до этого… Зачем понадобилось ворошить пепел? Или это стиль? Сначала сломать, а затем явиться в облике ангела-спасителя?.. Я казню, я и милую? Не стану спешить с ответом. Скажу: надо подумать. Все истинное созидается вопреки — это уже для себя, как заповедь.
Я так и не сумел добиться, чтобы наверху мне помогали. Дармотов выслушивал мои жалобы, смеялся. «Тебя не понимают, это естественно: ты хочешь быть первым. Тебе не помогают, это тоже естественно: ты хочешь, чтобы тебя считали сильным. На твоем месте я желал бы одного: чтобы тебе не мешали. Для этого готов употребить и свою власть, и свое влияние. Большего обещать не могу». Прежний знал об отношении Дармотова к истории с письмами, потому и решил поставить точку. «Забыто, — сказал Прежний и хлопнул ладонью по папке. — Мне помнить ни к чему, но ты учти: у зла память длинная, у добра короткая».
Новый привычно держал паузу. Пауза была необходима.
Я ему дал понять, подытоживал Новый, что прозорливость, которой мы тешим себя, призрачна. Он озадачен, это не во вред. Привыкший побеждать не умеет проигрывать. В сущности, мне наплевать на эти бумаги, но они оказались в сейфе, и я ими воспользовался, мне кажется, удачно. Он справится с главком, в этом нет сомнений. И я мог бы ему предложить главк. Я сам назвал его фамилию в разговоре с Голутвиным. Теперь рассудим здраво: сказав «а», следует ли говорить «б»? Я назвал его фамилию, молва истолковала этот факт однозначно: Метельников — реальный кандидат на выдвижение. Предполагалось, что двинется вся цепочка: Дармотов, Голутвин, а затем Метельников. Обстоятельства изменились, Дармотова нет, Голутвина я отправляю на пенсию. Остается Метельников. В своем объединении он царь и бог. Таких единицы. Они все на виду. Тут я не точен: у в с е х на виду.
Допустим, он получает главк. Масштабы — больше, самостоятельности — меньше. Другое качественное состояние. Один из… Да-да, один из девяти начальников главков. Метельников не станет другим. Потребность к самостоятельности у него в крови. Я слышал о нем достаточно: неуправляемый человек. Поинтересовался: почему неуправляемый? Разъяснили: потому что яркий, самостоятельный. Круг замкнулся. Вопрос: если сказал «а», каким должно быть «б»?
— Скажите, а почему вас считают неуправляемым?
Метельников резко вскинул голову. Все то же: ничего не выражающий взгляд.
— Чтобы ответить, я должен поинтересоваться: кто считает? Скорее всего фамилии этих людей вы мне не назовете. Да и с какой стати? Вы руководитель ведомства, я ваш подчиненный. Это как в истории с путевками.
— С какими путевками?
— Я имею в виду крымский пансионат. В управлении, где механизм управления разлажен, все, что не подчиняется этой разлаженности, принято считать неуправляемым.
— Антон Витальевич, не будем затягивать разговор. У нас есть намерение предложить вам возглавить участок работы чрезвычайной важности…
Новый опять сделал паузу. Метельников потер руки, ему показалось, что он замерз.
— …Машиностроительный комплекс в городе Марчевске.
Пустота образовалась внезапно, и дух захватило, словно кто-то заставил его склониться над разверзшейся бездной. Извне, откуда-то издалека, возвращалось ощущение реального. Он переспросил:
— Марчевск? Позвольте, я не собираюсь ехать ни в какой Марчевск! Да и не могу. — Он еще не собрался с мыслями, говорил первое, что пришло в голову. Наверное, он был даже смешон в своем раздражении. — Марчевск, где это? Нет-нет.
— Да вы успокойтесь. Все вы знаете: и где Марчевск, и что это такое. Ну, если хотите, могу уточнить. Это будет наш крупнейший завод. Он уже сейчас дает продукции на двести миллионов в год. А будет вчетверо больше. Это гигант. Вы же сами начинали строить его. Ваши люди монтировали новые линии, а говорите, не знаете.
Волны смятения миновали, отступили. Как после взрыва: еще летит пыль, но уже можно поднять голову, оглядеться, отряхнуться. Вот для чего его вызвали! Что у них там стряслось, в Марчевске? Да и стряслось ли? Нет-нет, не может быть и речи.
— Я не могу принять этого предложения. Сейчас не война, чтобы так вот, вопреки реальности, руководствуясь только личными соображениями, принимать волевое решение.
— Почему же вопреки реальности?.. Вы не правы: исходя из реальности. Я читал ваше выступление на коллегии, когда обсуждался проект строительства. Можно сказать, ваше мнение оказалось тогда решающим, после вас обсуждение пошло по иному руслу. И вот теперь вам предоставляется возможность на практике доказать реальность и точность ваших воззрений. И вдруг вы говорите категорическое «нет!» Нелогично.
— Я понимаю, вы еще не сказали о партийной дисциплине. Какого черта? Там есть директор, толковый, энергичный. Он два или три раза был у меня. Чем он вас не устраивает?
— Его уже нет. Он вчера освобожден от занимаемой должности и исключен из партии.
— Но при чем здесь я?! Как хотите, я говорю — нет.
— Антон Витальевич, я бы не хотел наши отношения начинать со ссоры. Поймите меня правильно. В ваших интересах сказать — да.
— Что вы знаете про мои интересы?
— Всего не знаю, но кое о чем догадываюсь. Могу повторить вашу собственную фразу: важны не факты, а их истолкование. Все, о чем мы здесь говорили, возможно истолковать иначе.
— Вы думаете, я боюсь очередной комиссии?
— Я этого не сказал.
— Проверяйте, трясите, взбалтывайте грязь! Это бездельнику надо кричать, что он много работает. Я говорю — нет.
— Это невозможно, Антон Витальевич. Да и посудите сами. Подписан Указ о награждении вас высоким орденом, и вдруг вы говорите — нет. Это невозможно.
— При чем здесь орден? — пробормотал Метельников. — Это в двадцать лет мы живем, как птицы, снялись и полетели куда глаза глядят…
Помощник поднялся на звук открывающейся двери. Метельников прошел мимо, не замечая помощника, не различая предметов. Вытянутая рука привычно ткнулась в дверь, и та, подчинившись властному жесту, с вызывающей громкостью, непривычной и непозволительной на этом начальственном этаже, открылась. Слух уловил какое-то несоответствие, но сознание уже устремилось вперед. Все потонуло в бессильной ярости, и призывы к самому себе: надо успокоиться, ничего непоправимого не случилось, лишь раздражали очевидной никчемностью и безволием.
Он упал на сиденье и сказал хрипло: «Поехали». Еще выходило, выдыхалось негодование.
— Куда?
— Туда…
Машина понеслась, он не замечал скорости. Нужны доводы. Неопровержимые доводы. Не мой профиль. Я инженер, а не строитель. А там еще строить и строить. Не все просто в семье, это назначение подведет черту в отношениях с женой. И без того не рай. Череда доводов становилась все длиннее, и по мере отдаления они словно бы теряли отчетливость, размывались до плохо различимых контуров, а затем и вовсе растворялись. Появилось тягостное чувство незащищенности и полной зависимости от воли и каприза в общем-то незнакомых ему людей.
Его убирают. Но не просто так, а со значением: дают орден — и определяют в ссылку! Кому нужны эти всплески, эта аффектация: «Только вы. Ваш авторитет. Ваши знания…»
Дешевая демагогия — вот как это называется. Он нужен здесь, в своем объединении! У него — планы, идеи. Нет и еще раз нет! Он будет сопротивляться. Без его согласия они не могут принять решение. Не те времена. Директора заводов не оловянные солдатики — захотел и переставил куда угодно!
Его угнетают не трудности, которые неминуемы, прими он это предложение. Масштаб собственного бессилия, невозможность воспротивиться этическому произволу — вот что бесит. Он не потерпел поражения. Битва, столкновение упразднены за ненадобностью. Минуя процедуру борьбы, его занесли в списки проигравших. «Важны не факты, а их истолкование» — роковые слова. Он поставит условия, потребует гарантий! Он не собирается уезжать туда навечно. Сроки должны быть оговорены, сроки. Иначе…
Иначе он поедет без всяких гарантий, без всяких условий. Так скорее всего и будет. Его выслушают, согласятся: нельзя без гарантий, нельзя без условий, ну, конечно же, временно. И бро́ня на квартиру. Пока без семьи, а там, как решит сам. Человек пять, десять своих необходимо. Кто спорит? Пусть назовет фамилии. А выезжать, брат, немедленно, сейчас же.