Просчитывает Фатеев, ждет. Еще неизвестно, кто придет на место Метельникова. Разные могут быть комбинации.
С чего он решил, что ему, Фатееву, непременно будет плохо? Ничего подобного: ни в одной из возможных комбинаций отъезд в город Марчевск ему не грозит. Напрасно вы, Антон Витальевич, запугиваете нас, напрасно.
Он первый заметил эту нескладную фигуру. Человек стоял на лестнице, не одолев последних ступеней, держался одной рукой за перила. Фатеев не знал, окликнуть ли его. Он мог и обознаться. И далеко, и стоит вполоборота. Шарит глазами по необъятному залу. Когда еще дойдет очередь до их угла! А может, ему ни к чему этот полупустынный, заполненный стылым воздухом угол.
— Кажется, Левашов приехал. — Фатеев был рад возможности заговорить о чем-то другом.
— Где? — вздрогнул Метельников.
Он посмотрел туда, куда указывал Фатеев, увидел человека на лестнице, отвел глаза, не сразу узнал. Попытался мысленно соединить это вот мимолетное видение с тем, что по памяти считал Левашовым. Наложение не получилось. Там, на лестнице, стоял другой человек. Фатеев тоже не был уверен, он и сказал неопределенно: кажется…
Опять заверещал динамик, звук был такой, словно устройство почувствовало дыхание зала и воспроизвело его. Затем голос диспетчера, лишенный каких-либо живых оттенков, звенящий металлический голос стал называть номера рейсов. Человек одолел последние две ступеньки и пошел в их сторону, подходил все ближе и ближе. Метельников смотрел на него, уже понимая, что это Левашов, по-прежнему не узнавая его. Только рост. Это точно, Левашов был самым высоким главным инженером в их ведомстве. В ту пору, конечно, в ту пору. Оказавшись совсем рядом, Левашов снял очки, он почувствовал, что его не узнают.
— Ты разве не слышал, объявили твой рейс?
— Нет, не слышал, все внимание сосредоточил на тебе. Никак не мог узнать.
— По секрету: это я.
— Теперь вижу.
Они пожали друг другу руки.
— Может, по бокалу шампанского?
— Смешно, у нас было время выпить его целое море, а теперь объявили рейс, боюсь, не успеем.
— Минут десять у нас есть. — Левашов достал из портфеля бутылку шампанского.
— Даже так?
— Имею право, отсутствовал на банкете. Поздравляю тебя с орденом.
— Спасибо. А чего на банкет не пришел?
— Да как тебе сказать?.. Всякие мысли одолевали: благородный жест, мол, щедрость победителя.
— Я так и подумал. А теперь ты считаешь, что жизнь уравняла шансы побежденных, и приехал посочувствовать мне. Вроде как теперь ты щедр, одариваешь меня участием.
— Ну вот, столько лет не разговаривали, а чуть заговорили — уже ссора. Ничего такого я не думал.
Они подошли к пустому буфетному столику. От бутербродов отказались, разломали на куски шоколад.
— Это что, правда?
— О чем ты?
— Я о Лиде. Неужели подала на развод?
— Подала.
— А ты?
— Я в этой авантюре не участвую.
Фатеев подавился шоколадом. Кашель сотрясал его до слез. Они потеряли к нему интерес, не обращали внимания на его кашель.
— Но почему? Мне всегда казалось, что у вас полный порядок. Что произошло? — Левашов сутулился, он был высок и всякий раз, задавая вопрос, чуть пригибал голову, приближал свое лицо к лицу собеседника.
— Ты меня спрашиваешь? Я не знаю. Что-то где-то как-то. Не знаю. Тебе-то откуда известно?
— Жена сказала. Моя, разумеется.
— Хм. Не знал, что у них такие доверительные отношения.
— Я слышал, завод громадный?
— Да, потрясающая дыра.
— Ты едешь один?
— Ободряющий вопрос. Один.
Левашов не спросил про Фатеева, почувствовал, что не надо спрашивать. Фатеев отошел расплатиться за шоколад.
— Знаешь, я жалею, что не пришел на банкет.
— Да, банкет был впечатляющий. Во время коронации уронили корону. Ты упустил роскошный момент. Мы с тобой стояли бы на вселенских весах. Ты на одной чаше, а я на другой. Твоя поднималась бы из бездны, а моя в нее опускалась.
— Хватит.
Фатеев оказался вытесненным из разговора. Напрасно было напоминать о себе, выискивать место, куда вставить слово, как его произнести. Для самого Фатеева это было крайне важно: смыть с себя, стереть это чувство вины. Метельников должен понять его, нельзя так сразу. Жена по-своему права. Потребуется время, чтобы она привыкла к мысли, что такое возможно. Да и сам Метельников еще ничего не знает. И люди, сорванные со своих мест, будут ему даже обузой. О них надо заботиться, устраивать. Ему будет не до них. Он же сам говорил: необходимо оглядеться. Вот именно, оглядеться. Пауза, она потребна всем. История с Лидой для Фатеева полная неожиданность. Он не знает, как себя вести. В другое время он бы ободрил Метельникова. Еще не вечер, мол, раньше в такие годы только женились. Мысли уже заходили на другой виток: Лида остается с детьми в Москве, Метельников уезжает. А как же квартира? Куда возвращаться, если нет квартиры, нет семьи? При таком раскладе зачем ему возвращаться? Метельников думает только о себе. Разве может он, Фатеев, на него положиться?
Они провожают его до самолета. Никому нельзя, Фатееву можно. Какие-то Валеры, Леночки, Иваны Тихонычи узнают, улыбаются, пропускают, Фатееву приятно это мимолетное свидетельство его значимости. Кругом снег, а здесь промерзшая гладь с распластавшимися громадами самолетов и сопла двигателей, как вымерзшие глазницы. Ветер раскачивает морозный воздух, и тепло работающих двигателей не в силах пробиться через толщу стужи к людям, к промерзшей земле. От ветра слезятся глаза, мороз обжигает кожу. И не укрыться, не спрятаться. Люди жмутся друг к другу, поднимают воротники, никак не поймут, откуда дует ветер в этой бетонной пустыне, открытой всем вселенским воздушным потокам. Если присмотреться, раскачивается толпа, как в ритуальном танце. Холодное солнце стынет в небе, и нет жизни вокруг, помимо этих людей, прижавшихся к самолетному трапу и согревающих несколько квадратных метров земли своим присутствием, своим дыханием.
— Ну вот и все! — Метельников повторяет фразу, сказанную двумя часами ранее в своем кабинете. Он повторяет ее в другой интонации, без грусти, без ностальгических оттенков, — фраза, как рубленый удар, должна отсечь провожающий мир, который шлейфом тянется за ним.
Объятия судорожны. Обнялись и оттолкнулись друг от друга.
Не почувствовал теплоты, а так, ритуально: положено обниматься на прощание. Остались только руки, они еще в рукопожатии, еще соединены.
— Ты знаешь, почему я приехал? — Пассажиры уже поднимаются по трапу, Метельникова торопят, но Левашов не отпускает его руки.
— Я, брат, сегодня зол. Не стану отгадывать, да и тебе проще, если скажу: не знаю.
Фатеев сует Метельникову сверток, руки заняты, он зажимает сверток под мышкой.
— Сигареты, — поясняет Фатеев. — Три блока.
Метельников смотрит на Левашова, а обращается к Фатееву:
— Ты мне не ответил. — Левашов догадывается, что вопрос адресован не ему, делает шаг в сторону. Фатеев нервничает, все некстати, и этот холод, и Левашов, зачем он здесь? А те, кому положено здесь быть, они-то куда подевались?
— Потом, — бормочет Фатеев. — Еще поговорим. Все непросто. — Он не смотрит в лицо Метельникову, не видит его усмешки, холодной и брезгливой. Что-то еще говорит по инерции, испытывая чувство страха от собственных слов: не наговорить бы лишнего, не пообещать бы.
— В общем, так. — Левашов поворачивается к Фатееву спиной и отгораживает его от Метельникова. — Ты слышишь меня?
— Слышу, Левашов, слышу, отпусти руку.
А Левашов не отпускает, что-то задумал.
— Я бы пошел к тебе главным инженером, — говорит он.
Метельников вздрогнул, его выскользнувшая было рука вцепилась в руку Левашова, сжала ее, забирая с собой и тепло и веру.
Им пригрозили, что уберут трап. Метельникова подталкивали в спину. Он все-таки успел обернуться. Левашов снял очки и показал свои глаза — других доказательств у него не было.
«А почему нет? — подумал Фатеев. — Левашов — вполне возможный вариант. И будет совсем нелишним, если наши взаимоотношения начнутся с сегодняшнего дня».
Дело сделано, размышлял Левашов. Идея высказана вслух, назад пути нет.
— Может быть, по чашке кофе? — Что-то мешало Фатееву взять с Левашовым тот располагающий и необязательный тон, в каком шел их разговор при недавней уличной встрече.
Левашов не ответил. Все, чему положено свершиться, свершилось. Фатеев мог интересовать его лишь как источник информации. Силой обстоятельств эта информация перестала играть сколь-нибудь значащую для Левашова роль.
Когда они подходили к зданию аэропорта. Фатеев оживился; он увидел своих, они размахивали руками и что-то кричали ему.
— Кажется, это та самая демонстрация, которой было положено пройти мимо праздничных трибун?
— Вот именно. Будем считать, что прощание состоялось заочно.
— Жаль, это могло бы рассмешить Метельникова.
— Разозлить — да. Но рассмешить? В его положении не до смеха.
— А какое у него положение? — поинтересовался Левашов.
— Незавидное. Марчевск — не Рио-де-Жанейро. Поверьте мне, я там бывал. Я слышал, вас прочат на наше объединение? — Это был риск, но Фатееву нужна ясность, плевал он на осторожность.
— Странно. Такая мысль не приходила мне в голову. А что, ходят слухи?
— Слухи всегда ходят. Вопрос — кто их распространяет.
— Тот, кто в них заинтересован.
— А вы не заинтересованы? — напрямик спросил Фатеев.
— А это неплохая идея — выпить по чашечке кофе.
— Так в чем же дело?
— В деле. Когда-нибудь в другой раз. Желаю успеха. Отругайте своих незадачливых демонстрантов.
Черные автомобили ждали своих пассажиров.
В один сел Фатеев, в другой — Левашов. До перекрестка машины следовали одна за другой, затем их пути разошлись.
Разумовская готовилась к отъезду. Вещи свалены на тахту, раскрытый чемодан стоит тут же. Разумовская никак не могла решить, что надо взять с собой. В городе, куда предстояло ехать, сейчас идут дожди. «И вообще, — сказал режиссер, — снег они там видят только в телевизионных программах».