Нет, уважаемый доктор, я не раскаялась и не передумала. Мгновенное решение оказалось самым разумным. Псу незачем возвращаться к нам. Это даже жестоко — возвращать собаку в дом, где к ней уже нет и тени привязанности.
В письме всего не объяснишь: кто виноват, почему так случилось? Легче сказать — положение изменилось, у нас больше нет возможности держать собаку.
Обременять Вас просьбами о продаже пса я не решаюсь. Дело это муторное, заниматься им в тягость. Тогда, на операции, за каждым Вашим словом угадывалось сострадание к бедному псу. Видимо, это не профессиональная черта, а Ваша человеческая суть. Я не прошу о сострадании, я лишь рассчитываю на сочувствие.
Наверняка у Вас достаточно друзей-собаководов, возможно, кто-то возьмет пса? Вы же сами говорили: пес прекрасный. Мы покупали его трехнедельным щенком за семьдесят рублей. Как видите, деньги немалые. А тут отдают бесплатно. И пес опрятный, ухоженный, не какая-нибудь дворняга. Право, лучшего подарка и быть не может. Ну а если возникнут трудности и желающих не окажется (как-никак пес перенес операцию), сдайте его. В конце концов науку тоже двигать надо.
Не смею Вас больше отягощать просьбами. Собака Ваша. Поступайте с ней по своему усмотрению.
С глубокими чувствами к Вам
Уже все разошлись. Глеб Филиппович сидит, глубоко погрузившись в кресло, ноги вытянуты, заброшены на соседний стул, глаза прикрыты. Излюбленная поза, когда надо сосредоточиться и если не отдохнуть, то хотя бы почувствовать себя раскованным. По существу, мелочь. Разве это первый случай? Пункт, где сдают собак, рядом. Их приводят и привозят каждый день, в машинах и так вот, поодиночке, в индивидуальном порядке. Он даже успевал разглядеть этих людей, они проходили мимо его окон. Он не осуждал их. Среди собак есть больные, большинство беспородных. Просто он никак не мог представить, о чем именно в этот момент думали люди. Те, кто регистрирует, понятно — это их работа. А вот эти? Не забулдыги в потрепанных костюмах, не бесшабашные мальчишки, а вполне пристойные, по крайней мере внешне. Впрочем, разделение на те и эти вряд ли оправдано. Присмотрись к каждому из них и непременно характер угадаешь. Вот хлопнула дверь, он спешит назад. И не будь окон вокруг, он непременно бы побежал. «Скорее, скорее прочь. Ничего не было. Я сюда не приезжал, все забыто». Доктор потирает мочку уха, и ему хочется крикнуть вдогонку: «Остановись, совестливый человек».
А этот, разве не персонаж? Вышел, старательно застегнул пальто на все пуговицы, поправил шляпу. Возвращается медленно. Осмотрелся вокруг. Ему нравится район. Много зелени и тихо. Сейчас сядет на скамейку и станет считать, сколько машин проходит за час. Он затеял обмен. Есть несколько вариантов. Один как раз напротив. Он и собаку привез заодно. Жена все никак не соберется. А он человек дела. Сказал: отвезу — отвез. И дело-то делом не назовешь, пустяковина. Пришел, записали кличку, квиточек выдали. Никакой тебе очереди, никаких расспросов. Куда же он подевался, адрес? Ага, вот он, в нагрудном кармане. Трехкомнатная квартира, коридор 12 метров, кухня 10 метров, санузел раздельный, телефон, пол паркетный. А что, очень даже может быть.
Глеб Филиппович покрутил исписанный листок перед глазами. Нервозность, которая все эти дни преследовала его, мешала работать, сошла на нет. Он почувствовал даже некую расслабленность, и мысли, подчиняясь необычному состоянию, двигались неторопливо. Ничего необычного не случилось. Ты пристроишь пса у своих знакомых, и вся история забудется.
Пес привязался к тебе. В этом есть какое-то особое собачье прозрение. Собак много, но ты выделил именно эту, и собака почувствовала твое сострадание. Будь твоя воля, ты забрал бы пса к себе. Не поймут. Жена сбилась с ног: больная теща, нужен уход, внимание. И потом у тебя есть собака. Друзья смеются, какая же это собака. «Домашний скот держите, коллега». Шутка шуткой, а похоже на правду. Здоровущий сенбернар по имени Никки. Никки хоть и добродушен, но конкуренции не потерпит.
Глеб Филиппович потянулся, попробовал вспомнить лицо женщины, написавшей письмо. Ах да, всему виной тот злосчастный пузырек с лекарством. Пса отлучили от дома, пса приговорили… А дети? Или семейный совет исключил детей, оградил он ненужного волнения? Статистика говорит, что шестьдесят процентов владельцев собак — бездетные или одинокие люди. Так что детей могло и не быть.
Бедный пес, он еще живет ощущением своего дома. Грызет ненавистную клеть изолятора, лает, срываясь на визг, ищет сочувствия, ласки. То ли еще будет, когда он поймет, что эта клеть — его дом.
Стоит Глебу Филипповичу появиться в изоляторе, как пес, будто свихнувшись от ожидания, впадает в истерику, лает до хрипоты, бросается на железные прутья и потом всю ночь повизгивает от боли, зализывая кровоточащие ушибы. Его никто не замечает. Собаки выздоравливают, их уводят, на смену им появляются другие, от них пахнет домом. Боль становится нестерпимой, и он начинает выть. Больные заражаются его тоской и начинают подвывать. Многоголосый вой натыкается на сводчатые потолки, падает на каменный пол и гудящим эхом перекатывается из конца в конец изолятора. Таффи выделяет его среди других. Наверное, он запомнил очки и белый халат. Глеб Филиппович задерживается какие-то минуты у каждой клетки — время на осмотр, два-три замечания Глаше: как кормить, что исключить, что добавить в рацион. Идет дальше, минуя здоровых, высказывает удивление, почему они еще здесь. Затем останавливается где-то посередине изолятора. Таффи не видит, а только слышит его. Врач говорит отрывисто: «Дога на выписку, Белолобой — стрептоцид, Лайке — кварц на левую сторону, сиамским котам — алоэ. Остальным прежний режим».
Клетка Таффи — последняя. На ней заканчивается обход. Глеб Филиппович уже готов к Глашиным жалобам, выслушивает их вполуха. Не ко времени зачесались глаза, и, чтобы не трогать их, он трет переносицу, кидает собаке сахар и уходит прочь. Уже на выходе его достают слова уборщицы: «Чего уж, страдай не страдай, не поможешь».
Глаша права. Надо сдать собаку, и баста. У нас не питомник, у нас лечебница.
В своем кабинете он ставит перед собой телефонный аппарат и начинает названивать знакомым, хитрит, говорит, что имеет на примете двухгодовалого фокстерьера, мог бы посодействовать. Хозяин уезжает в Австралию. Знакомые обещают подумать, иные соглашаются сразу, спрашивают адрес, куда и когда приезжать. И тут происходит та самая заминка. Наученный горьким опытом, он остерегается давать адрес лечебницы. Тотчас начнутся расспросы, почему в лечебнице, зачем. Узнав об операции, знакомые понимающе поддакивают, появляется необходимость посоветоваться, обещают позвонить непременно завтра же. Но не звонят.
Прошел месяц, за ним второй. К Таффи привыкли, уже считали чуточку своим, сообща жалели, судачили насчет людской черствости, несправедливости, которая вдруг обрушилась на несчастного пса. К псу были добры, знали, что пса балует Глеб Филиппович, и сами баловали, подбрасывали ненароком сахар, аппетитную кость.
«И откуда что берется?» — спрашиваем мы себя, уверенные абсолютно, что разуму животных недоступно многое и что предчувствие есть привилегия лишь человеческой души. Казалось, мы ничем не выдаем себя: улыбчивы и ласковы. А собака угадывает актерство, чувствует ложь. Вы ждете ответной ласки, а пес рычит, он уже все понял: вы пришли задобрить его. И завтра и послезавтра все останется по-прежнему. И эта клеть, и смывной шланг — он ненавистен ему: приходится часами стоять и ждать, когда все просохнет. Сейчас он запрокинет голову и начнет выть.
Уступил уговорам пожилой генерал. Их связывала давняя дружба. В свое время генерал увлекался верховой ездой и даже держал на ипподроме свою лошадь. Глеб Филиппович, уже умудренный опытом ветеринарный врач, эту лошадь лечил. Потом у генерала объявилась другая страсть — охота. И опять Глеб Филиппович оказался кстати. Вместе покупали собак. И уж чуть что, генерал непременно названивал Глебу Филипповичу, требовал его совета.
Теперь генерал был стар, одинок, и внезапный звонок Глеба Филипповича чрезвычайно обрадовал его.
— Ай да Глебушко. Вспомнил старика, молодчина. Поотвык я от телефонных звонков, поотвык. Куда друзья деваются, ума не приложу, иные умирают, иные… — генерал кашляет в трубку, и тяжелое, свистящее дыхание слышится отчетливо. — Не забыл, как мы с тобой на дунайских плавнях хороводились? Ой лихо было, ой! Я, брат, частенько вспоминаю. Оно и понятно. У стариков иных дел нет. А спаниель какой был, а? Нет, ты скажи, великая псина была, да? Как работал, шельмец, как работал!
У старика феноменальная память. События полузабытые, случайные встречи, мельчайшие детали — все зафиксировано и воспроизводится с такой точностью, что собеседника берет оторопь. Он и половины четверти сказанного не помнит. Первая волна воспоминаний проходит благополучно, генерал уже не частит словами, говорит ровно, и одышка не так заметна.
— Хорошего пса пристроить можно, — соглашается генерал. — Взял бы сам, да некуда. А вот для дочери в самый раз. Она мне порядком надоела на этот счет. На ловца и зверь бежит. Завтра и возьмут. Ты ведь плохую собаку не предложишь, верно я говорю? Детей у них нет, — рассуждал генерал. — Квартира приличная. Я Ирме сколько раз говорил. Дети, дети — наш суд. Зря живем или не зря. От одиночества люди глохнут. Думаешь, согласилась? Поздно, говорит, папа, ушел мой поезд. Да и какая из меня мать, сам посуди. Вот Нинка Звонова, это у нее подруга такая, — уточнил генерал, — она как малых детишек на улице увидит, так непременно подойдет к ним, дотронется, погладит. Ей разреши, она бы всех встречных детей перецеловала. Если я при ней, меня туда же, к ним тащит. Выхватит одного из кучи и тискает, тискает. Да знаешь ли ты, говорит, как дети пахнут чудесно. Ткнешься лицом в их шелковистые волосики. Они у тебя на руках закатываются, щекотно им, а тебя теплотой обволакивает, отпустить жаль. От радости задохнуться можно. Как хочется жить.