С утра Наденька собиралась к портнихе. Они бы могли поехать вместе. «Какая досада, сегодня он не может ждать, сегодня он торопится: общеинститутский актив, он выступает». Врал опрометчиво, на скорую руку. Наденька знает многих его коллег, об этом следовало подумать, более того, она знает их жен. «Что будет завтра?» — очевидный вопрос не укладывался в мыслях. Сергей Петрович был нацелен на сегодня, на сейчас. Он во власти своего решения, он подчинен ему. И, видимо опасаясь за неубедительность доводов, целовал Наденьку отчаянно и даже влюбленно.
В лечебнице еще никого не было. Позвонил на работу, сослался на боль в сердце, головную боль. Выслушал сожаление, советы: «Меняется погода, наверное, давление. С этим, брат, не шутят. Каждый второй умирает от сердечно-сосудистых заболеваний».
Пообещал остаться в живых. Повесил трубку.
Из телефонной будки было удобно наблюдать, как появляются первые посетители. Иные приезжали на машинах, иные шли так, своим ходом. Собаки выпрыгивали из машин, настороженно озирались; не очень понимали, зачем их привезли сюда. Кошки вели себя иначе, их привозили в корзинках, затянутых сверху ячеистыми авоськами, кошки истошно орали. Он не заметил, как прошел целый час. Теперь лечебница выглядела людно. Туда и сюда сновали озабоченные люди, было похоже, готовятся к переезду или уже переезжают.
Сергей Петрович запамятовал фамилию врача. Однако лечебница невелика, Сергей Петрович рассчитывал заглянуть в каждую комнату. Если врач здесь, он его непременно узнает.
Так и случилось. Он застал врача в ординаторской. Врач сидел перед запрокинутой кверху настольной лампой и разглядывал мокрый снимок. Услышав за спиной покашливание, врач обернулся.
— Вам кого?
— Вас. Вы меня не узнали?
Не более секунды темные стекла очков недоуменно взирали на Сергея Петровича. Увидели что-нибудь стекла или это был миг должного внимания? Врач утратил к Сергею Петровичу интерес, снова занялся снимком.
— Нет, не узнал.
— Я — Решетов.
— Очень приятно, а я — Линев.
— Да-да, я вспомнил, Линев Глеб Филиппович. — Сергей Петрович настраивал себя на нелегкий разговор, но никак не ожидал, что с ним попросту не пожелают разговаривать. Непривычная сухость в горле заставляла Сергея Петровича покашливать, собирать слюну, а затем ее сглатывать.
— Видите ли, некоторое время тому назад мы с женой…
Врач не перебивал его. Он был занят своей работой и вряд ли слышал Сергея Петровича. Это невнимание более всего задевало. Сергей Петрович призывал себя к спокойствию, но с каждой новой фразой он все обостреннее угадывал неприязнь к себе этого человека.
— Вы оперировали нашу собаку. Фокстерьера по имени Таффи.
— Возможно, — согласился врач. — Что-нибудь случилось? Ваш Таффи сдох, сбежал, утонул?
— Нет-нет, никто не сбегал. Просто мы его не взяли вовремя из лечебницы.
— Ах, вы просто не взяли! — Врач осторожно повесил мокрый снимок. Для разговора ему нужны были руки. Снимок занимал их. Еще какое-то время врач сидел не оборачиваясь.
Он уже потерял всякую надежду на подобную встречу. Письмо поставило логическую точку. Он сразу узнал Решетова. Теперь Линев отчужденно смотрел прямо перед собой, стараясь вспомнить те горькие слова, которые заслужил этот человек и которые он, врач, обязан ему сказать. Но слова не вспоминались. Обычная злоба, желание накричать, обругать. Обидеть можно, размышлял врач, но этого мало. Кто-то же должен оплатить страдания пса и его собственные страдания. Нет, он определенным образом не знал, как вести себя с этим человеком.
— Я вам солгал, — сказал Глеб Филиппович. — Я вас не хочу узнавать… Это слишком накладно для моих нервов.
Признавать свою вину было привычно, и Сергей Петрович обрадовался сказанному.
— Я очень, очень понимаю ваше возмущение. Если хотите, я завидую вашей выдержке. Меня не надо щадить.
— Никто вас не собирается щадить. Перегорело. Я вас уже отненавидел. Одного не пойму: какой смысл являться сюда через два с половиной месяца?
Дверь то и дело открывалась, заглядывали какие-то люди, и тогда Сергей Петрович вздрагивал, всякий раз считая, что сейчас кто-то непременно прервет их разговор.
— Смысла, конечно, нет. Но я вот приехал.
— Приехал, — передразнил Линев. — Долго же вы ехали.
— Жена говорила, что у Таффи осложнения и вы настаиваете на продолжении лечения.
— Вот даже как? Простите, сколько лет вы женаты?
— Какое это имеет значение?
— Никакого. Просто я хочу понять, зачем вы приехали сюда? Два с половиной месяца назад вы оставили здесь несуществующий номер телефона и чужой адрес. Следовательно, два с половиной месяца назад вы уже предрешили судьбу пса.
— Это ложь…
Линев брезгливо поморщился, приоткрыл дверь и крикнул в коридор:
— Сухотин, принесите регистрационный журнал.
«Как передать свое состояние: стыд, страх?.. Хлопнуть дверью и уйти, лишить этого мрачного человека возможности издеваться над ним? А как же Таффи? Значит, терпеть».
Появился Сухотин. Бросил на стол журнал, обтрепанную конторскую книгу, сел напротив Сергея Петровича и стал беззастенчиво его разглядывать.
Глеб Филиппович полистал книгу, нашел нужное место.
— И телефон, и адрес. Желаете убедиться?
Сергей Петрович наклонился над книгой. Страницы были непривычно объемны. В целях экономии в каждой строке значилось две фамилии. Это вынуждало регистрирующих писать мелко. Строчки кривились, набегали одна на другую, делали чтение трудным и утомительным.
Сергей Петрович смотрел в графленый лист, чувствовал на себе пристальный взгляд врача и никак не мог сосредоточиться; не знал точно, что правильнее: искать имя собаки или свою фамилию. Внезапно наткнулся на подпись Наденьки, почувствовал щемящую пустоту в груди, склонился ниже, хотелось загородить увиденное от посторонних глаз.
Адрес был ему незнаком. Он хорошо запоминал телефонные номера. Три раза повторил написанное, проверил себя. Нет, такого номера он не знает.
В комнате тихо. Тишина была и прежде, но именно сейчас он заметил эту тишину. Какие слова надлежит сказать? Врач ждет этих слов. Да и сам Сергей Петрович их ждет. Слов нет, они еще не родились. Он чувствует, как пульсирует кровь в висках.
— Разве невозможна ошибка? Тех, кто записывал, не упрекнешь в аккуратности.
Глеб Филиппович снял очки, он был близорук и вряд ли мог увидеть лучше собеседника. Скорее, наоборот, ему надоело его разглядывать.
— Исключено!.. — Глеб Филиппович не настроен щадить этого человека. — На всякий случай мы проверили четыре адреса из тех, кто нанес нам визит до вас, и тех, кто это сделал позже. Все адреса соответствуют указанным в книге. — Глеб Филиппович сделал паузу, опять надел очки. — Н-да… Все, за исключением вашего.
«Ему доставляет удовольствие издеваться надо мной. Если его не остановить, он скажет что-то гадкое о Наденьке».
Можно было не услышать слов, не придать им значения. Сергей же Петрович, напротив, истолковывал слова врача наиболее оскорбительно для себя. Он будоражил себя, распалял, делал это сознательно.
Врач говорил мало. В этом Сергей Петрович тоже угадывал иной смысл. «Ну а сам-то я тоже хорош. Какое-то безвольное мычание. Двух слов толком связать не могу. У меня нет доводов. Надо разозлиться. Доводов, конечно, не прибавится, но будет хоть настроение».
Однако врожденная порядочность держала отрасти в узле. Душа Сергея Петровича молчала.
— Странно, — пробормотал Сергей Петрович, лицо передернулось. — Жена была очень возбуждена, почти шоковое состояние. Может быть…
— Может быть, — Глебу Филипповичу как-то разом расхотелось продолжать разговор. «Удивительно анемичный человек, — подумал Глеб Филиппович, — даже чувства злости не вызывает».
Глебу Филипповичу было жаль своих недавних переживаний, он корил себя за то, что не сумел заставить Решетова пережить ту степень стыда и страха, что должно пережить человеку, искупая собственную подлость.
Они помолчали, отупленно вороша перегоревшие чувства.
Врач стоял у окна, до хруста в суставах сжимал руки. «Уже все решено, — думал врач, — и разговор с этим человеком — бесплодное возвращение назад. Есть люди, они ухитряются ничего не знать. Завидное умение жить в придуманном мире. Мне не повезло — я не умею». Врач вздохнул, не то жалея себя, не то выражая сочувствие отчаянному молчанию Сергея Петровича (впрочем, сочувствия быть не могло, была усталость). Он и заговорил устало, как если бы повторял сказанное уже не единожды.
— Приехали за псом, зная наверняка, что пса уже нет. Приехали на авось. Совесть замучила. Зря приехали. Я вам не отпущу грехов. Хотите знать, где пес? На живодерне.
Глаза Сергея Петровича расширились и стали совершенно пустыми.
— Вы… вы с ума сошли!
— Ах, вы и этого не знаете! — Линев рывком вывернул ящик стола. — Кто она? Ваша жена, любовница, подлая баба, написавшая это письмо?
— Как вы смеете?
Сергей Петрович увидел письмо, сделал шаг навстречу, но тотчас остановился.
Зубы врача были стиснуты, и тонкие губы вздрагивали, растягиваясь в недоброй усмешке.
— Уберите руки!
«Появилась, проснулась-таки», — подумал Линев, облегченно вздохнул, радуясь возникшей злобе, как силам, поступившим невесть откуда.
— Я вам не отдам письма. Могу зачитать, если желаете? — И, уже не обращая внимания на Сергея Петровича, стал громко читать: «Взываю к Вашему сочувствию. Наверняка у Вас достаточно друзей-собаководов, возможно, кто-то возьмет пса. Вы же сами говорили — пес прекрасный. Мы покупали его трехнедельным щенком за семьдесят рублей. Как видите, деньги немалые. А тут отдаем бесплатно. А пес опрятный, ухоженный, не какая-нибудь дворняга. Право, лучшего подарка и быть не может. Ну а если возникнут трудности и желающих не окажется (как-никак пес перенес операцию), — в этом месте врач оторвал глаза от текста и, выделяя сказанное интонацией, прочитал наизусть: — Тогда сдайте его. В конце концов, науку тоже двигать надо.