Не смею Вас больше отягощать просьбами. Собака Ваша. Поступайте с ней по своему усмотрению.
С глубоким чувством к Вам Надежда Решетова». Моя собака, моя! — взбешенно заорал врач. — Вы же слышали: «Поступайте по своему усмотрению». Радуйтесь! Ваш Таффи двигает науку.
Он еще что-то кричал вдогонку, тыча длинным пальцем в то место, где только что стоял Решетов.
Сергей Петрович не видел встревоженных взглядов посетителей, не различал усмешек, шел сквозь туман, ухватив сознанием светлый проем распахнутых на улицу дверей.
С грохотом отворились створки окна. Его позвали. Но сил хватило лишь свернуть за угол и прислониться к стене. Сергея Петровича стошнило. Спазмы повторялись несколько раз, затем ему стало легче.
В дверях лечебницы стоял врач. Он дожидался Сергея Петровича.
— Послушайте, Решетов, — сказал врач вяло. И только сейчас Сергей Петрович заметил взмокший лоб врача, скрученные завитки русых волос, прилипшие к этому лбу. — Я вам сказал неправду. Пес еще здесь. Я нашел ему приличного хозяина. Судите, как желаете, но ничего другого я вам сказать не мог. Завтра за ним приедут. Там ему будет лучше. Вы же не собираетесь брать пса назад?
— Нет. То есть… — Сергей Петрович хотел как-то пояснить свой отказ. Врач грустно усмехнулся.
— Я так и подумал. Если хотите, можете отвезти пса к новому хозяину. Вот адрес. Зовут хозяина Валентин Алексеевич. Персональный пенсионер. Собак он любит и понимает в них толк.
— Прямо сейчас?
— Разумеется. Завтра за ним приедут.
Врач достал сигарету, помял ее. Попросил огня.
— Вы правы. Псу будет тяжело.
Сигарета потухла. Врач снова попросил огня.
— Всегда приходится выбирать. Возможно, вам станет легче.
Глеб Филиппович позвал все того же Сухотина, велел ему привести пса.
Радость была велика. Пес бесновался. Страсти взбудоражили его, беспрепятственно выплескивались наружу. Таффи прыгал, ударялся о стулья, переворачивался в воздухе, падал на спину, не чувствуя боли, снова прыгал. Растерянный Сергей Петрович крутил головой, однако ж увернуться, избежать собачьих ласк не мог.
Прощаясь, Глеб Филиппович (они уже называли друг друга по имени-отчеству) посоветовал взять машину: «Надежнее и для вас, и для него. Идти рядом он не сможет. Не совладать ему с собственным возбуждением». И, словно угадав слова ветеринара, Таффи вскочил на стол, поближе к лицу хозяина, тычась влажным носом в губы, уши, глаза человека, желал высказать ему свою непомерную любовь.
Пес пребывал в состоянии хаотичного восторга, а что еще справедливее — восторженной истерии. Дарил свою любовь всем сразу, не различая хозяина, не хозяина. Изголодавшись по общению с людьми, пес был близок к помешательству. Он не слушал команд, крутился по комнате, натыкался на человеческие ноги. Можно было подумать, что пес ослеп, утратил чутье: таким развинченным, неуправляемым он стал.
Брать пассажира с собакой никто не хотел. Сергей Петрович не уставал повторять, что собака маленькая и ехать… Впрочем, куда ехать, Сергей Петрович представлял смутно. В суматохе он забыл записать адрес нового хозяина Таффи. По этой причине Сергей Петрович как-то загадочно жестикулировал, что должно было означать — ехать недалеко.
Шоферы понимающе кивали, не скупились на сочувствие и тоже жестом отвечали: «Не могу». Сергей Петрович скоро устал от бесполезных словоизлияний, шел по кромке тротуара, уже смирившийся с мыслью, что затея с машиной провалилась и что неудача, постигшая его, даже закономерна, как некая кара за жестокость и бессердечность, которые он проявил к Таффи. Если надо, он поедет автобусом, пойдет пешком. Врач наверняка нагнал страху. Ну а если даже так и путешествие их будет мучительным, он готов. Судьбе угодно испытать его. Он примет этот рок судьбы с честью. Через страдание к самоочищению — извечный удел русского интеллигента.
Его обогнал «газик». Сергей Петрович не обратил внимания. В метрах десяти «газик» затормозил. «Куда ехать?!» Окрик водителя был некстати, он нарушил ход мыслей Сергея Петровича, прервал их на самой пафосной ноте.
Сергей Петрович повторил свое предупреждение: дескать, он с собакой.
— А по мне хоть с коровой. Оплата в оба конца. Годится?
— Годится, — вздохнул Сергей Петрович и полез в машину. Им еще надо завернуть к лечебнице, там их ждет врач, адрес и собака.
Третью Песчаную нашли сразу. Заехали, правда, не с той стороны, сделали повторный круг и на этот раз подъехали как надо.
Таффи не желал идти в незнакомый дом, упирался. Ошейник съехал на самые уши, угрожал соскользнуть по примятой шерсти дальше и тогда уж непременно даровать псу свободу.
Сергей Петрович, измученный вынужденным насилием, делал передышку, поправлял ошейник и теперь уже тянул пса с утроенной силой, а пес ответно с утроенной силой рвался назад, хрипел, выкатывал глаза, желая убедить своего доброго мучителя, что он может и удавиться в ошейнике.
Обессиленный бесцельным борением, Сергей Петрович приседал на корточки, ослаблял ошейник. Казалось, пес только этого и ждал, он крутил головой, желая мокрым носом непременно ткнуться в лицо Сергею Петровичу. Кончик собачьего языка ухитрялся протиснуться сквозь кожаную решетку намордника и обязательно оставить влажную метку на щеке хозяина. Сергей Петрович подхватывал пса на руки, пробегал с ним несколько ступенек. Держать пса было неудобно, мешал портфель.
Так, чередуя короткие перебежки с коротким отдыхом, они достигли пятого этажа. Сергей Петрович остановился перед высокой дверью (дом был построен «до того», и современные стандарты ему были чужды), медная цифра 17 на двери еще больше напоминала то время, когда был построен дом. Чуть ниже цифры тускло отсвечивала такая же медная табличка. Прочесть фамилию Сергей Петрович не успел: дверь открылась.
Там, в лечебнице, врач не вдавался в подробности, сказал просто: «Отставник, знает толк в собаках. Врать не хотел, пришлось уговаривать». Фамилии врач не назвал. «Спросите Валентина Алексеевича».
Не в лучшем положении был и сам Валентин Алексеевич. Суть истории он знал отрывочно. Глеб Филиппович о прежних хозяевах заговаривал с неохотой, называл их людьми скверными, себялюбивыми и жестокими. После лечения брать пса отказались. У них-де изменились обстоятельства, и собака им теперь не нужна. Ну и что касается пса, пес отменный: веселый, ласковый. И порода необременительная — много места занимать не будет — фокстерьер.
Генерал был рад неожиданному возобновлению отношений и излишними расспросами Глебу Филипповичу не досаждал. Да и зачем? За собакой подъедет дочь с зятем. А им знать детали необязательно. Собака хорошая. Валентин Алексеевич был убежден: всякому владельцу собаки надлежит помнить и знать главное — его собака — самая лучшая.
Часом ранее позвонил Глеб Филиппович. Сослался на обстоятельства — завтра лечебница переезжает, объявился старый хозяин, он и привезет собаку. Звать хозяина Сергей Петрович.
И вот теперь, спустя час, Сергей Петрович и Валентин Алексеевич стояли друг против друга, стесненные полумраком лестничной площадки.
Фамильное уточнение личностей, возможно бы, подготовило обоих к встрече, однако этого не случилось. И по прошествии двадцати лет, забыв и перезабыв многократно пережитое, стояли два человека, некогда знавшие друг друга. Да что там знавшие, не исключавшие в той двадцатилетней дали возможности своего родства.
Удивительным образом время сохранило не только возрастную дистанцию, но и разницу воззрений на жизнь. Тогда, двадцать лет назад, мироощущения молодого человека, возвышенные и дерзкие, были не поняты и не приняты рациональным умом поднаторевшего в жизни, уверенного в себе человека. И слова, сказанные старшим, очертили дистанцию как непреодолимую. Это были бескомпромиссные слова, слова-камни:
«Судить о жизни может лишь тот, кто пережил эту жизнь хотя бы частично. Да-да, не прожил, а пережил. Наш жизненный опыт не должен умереть вместе с нашей физической смертью. Он обязан пережить нас. У вас еще будет время пренебречь нашим опытом. Но это будет потом, когда нас не станет на этой земле. Оставьте в покое мою дочь».
И вот спустя двадцать лет они встретились. Зачем? Следуя какой логике, какому капризу жизни? Внечувственная прострация. Мысли легко возникают и так же легко обрываются, перескакивают с предмета на предмет, путаются во времени.
«Все справедливо, все справедливо, — стучит в мозгу. А навстречу уже другая мысль: — За все в этой жизни надо платить. Надо платить… Надо платить. Валентин Алексеевич Заварухин, я вас запомнил… Я вас запомнил». Он пробует улыбнуться. Лицо онемело, не подчиняется, щурятся одни глаза. «Вы постарели и одряхлели. И одряхлели… и одряхлели. Что же я стою? Дверь открыта. Белыми играет Решетов. А это еще к чему?.. Ах, да, мой первый ход…
— Вы меня узнаете, Валентин Алексеевич?!
Им положено говорить о собаке. Им положено обратить внимание на собаку. Пес лает, вертится, бросается под руки, которые бессознательно ласкают его.
Да, он узнал, но, подчиняясь профессиональной привычке, стоит, чуть откинув голову назад, щурится, дает простор свету, идущему в створ раскрытой двери, и не отвечает на вопрос. Думает: стоит ли узнавать Сережу Решетова. А может быть, не понять, не уловить смысла, истолковать по-своему.
— Как не узнать, жду. Глеб Филиппович предупредил. Объявился прежний хозяин, сам собаку привезет. Да вы проходите, проходите.
Сергей Петрович толкнул пса перед собой и вошел в квартиру.
Было тихо, и квартирный покой нарушали лишь приволакивающие, однако по-прежнему тяжелые шаги хозяина. Сергей Петрович запомнил эти шаги. Заварухин и тогда ходил, чуть расставляя ноги, ступал внятно, так, что всякий раз пауза отделяла один шаг от другого, будто человек давал время всем осмыслить и убедиться, как он твердо стоит на ногах.
Хозяин квартиры опустился в кресло, перехватил у Сергея Петровича поводок, притянул пса к себе, зажал коленями, с кряхтеньем расстегнул замок на ошейнике.